Впервые опубликовано в газете «С.-Петербургские ведомости» (1847. 27 апр. № 93; 11 мая. № 104; 1 июня. № 121; 15 июня. № 133) с подписью: Ф. Д.

«Петербургская летопись» — постоянное название воскресного фельетона в политической и литературной газете «С.-Петербургские ведомости», обновленной и преобразованной в 1847 г. (выходила с 1728 по 1917 г.). На принадлежность Достоевскому трех из печатающихся в издании фельетонов указала В. С. Нечаева, опубликовавшая их в книге: Достоевский Ф. М. «Петербургская летопись». Четыре статьи 1847 г. (Из неизданных произведений) /С предисл. В. С. Нечаевой. Пб.; Берлин, 1922. Расшифрованный и дополненный вариант этой работы вошел в книгу В. С. Нечаевой «Ранний Достоевский» (М., 1979. С. 192–247). В. С. Нечаева приписала Достоевскому также фельетон из «С.-Петербургских ведомостей» (1847. 13 апр. № 81), появившийся за подписью: Н. Н. (см. выше, с. 519–523). Фельетон Достоевского от 1 июня за подписью: Ф. Д. — был атрибутирован А. С. Долининым и перепечатан в вечернем выпуске «Красной газеты» (1927. 6 дек. № 328).

Упоминание об участии Ф. М. Достоевского в одном из русских периодических изданий в качестве фельетониста содержится в статье П. В. Быкова «Памяти проникновенного сердцеведа (из личных воспоминаний)». Ссылаясь на устный рассказ Ф. М. Достоевского, автор статьи пишет: «Между прочим, я узнал, что Ф<едор> М<ихайлович> одно время печатал свои фельетоны из общественной жизни в таком издании, о котором никто не догадается, и что они не вошли и не войдут в собрания его сочинений…». Это сообщение после выхода в свет книги В. С. Нечаевой было П. В. Быковым дополнено. В заметке «Выдержки из автобиографии Ф. М. Достоевского» он писал, что Достоевский, проверив список собственных сочинений, составленный Быковым, отметил в нем «пробел: четыре пропущенных фельетона о петербургской жизни, помещенных в одной газете 40 годов…».

То, что за инициалами Ф. Д., которыми подписаны четыре названных фельетона «Петербургской летописи», скрывался Ф. М. Достоевский, подтверждается редакционной заметкой «О продолжении „С.-Петербургских ведомостей“ в 1848 году». Здесь, в перечне статей, напечатанных в газете в текущем году до 1 октября, среди других имен отмечены «несколько нумеров „Петербургской летописи“ Ф. М. Достоевского».

В. С. Нечаева высказала предположение, что к участию в «С.-Петербургских ведомостях» Достоевского привлек В. А. Соллогуб, пользовавшийся особым уважением редакции газеты и сам печатавший фельетоны в «Петербургской летописи». Как известно, Соллогуб был поклонником таланта молодого Достоевского и в 1846–1847 гг. стремился с ним сблизиться.

Кроме Достоевского и Соллогуба, авторами фельетонов «Петербургской летописи» за 1847 г. были А. Н. Плещеев, Э. И. Губер, Ф. Ф. Корф.

Повествователя «Петербургской летописи» Достоевский назвал «фланером-мечтателем». Бродя по Петербургу, он становился участником или свидетелем событий текущей городской жизни, а затем сообщал о своих впечатлениях в очередном фельетоне. Принятая Достоевским художественная структура «Петербургской летописи» была характерна для фельетонов, авторами которых были представители «натуральной школы». В близкой манере, перемежая рассказ о событиях общественной и культурной жизни Петербурга «физиологическими очерками» и «типами», писали свои фельетоны И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, В. А. Соллогуб, И. И. Панаев и др. Трансформация жанра фельетона в русской литературе 1840-х годов, органическое включение в него как равноправной составной части «физиологического очерка», продолжала тенденции, наметившиеся уже вв французской литературе 1830-х годов.

Несмотря на устойчивую общность структуры фельетона, сложившуюся в рамках «натуральной школы», каждый из названных авторов придавал ему индивидуальный характер. Особенно относится это к фельетонам, написанным Достоевским. Они отличаются от других фигурой повествователя — человека с определенной системой общественных, историко-философских и литературных взглядов, тонко чувствующего музыку и разбирающегося в искусстве. Созданный Достоевским образ «фланера-мечтателя» был близок повествователю в фельетонах «Петербургской летописи», написанных А. Н. Плещеевым. (На основании этого В. С. Нечаева и приписала один из них Достоевскому). В. Л. Комарович объясняет родство фельетонов А. Н. Плещеева и Достоевского, под рукой которых газетная хроника «перерождалась в литературный жанр с характером исповеди», тесной дружбой писателей, близостью их общественно-литературных интересов той поры: оба они были участниками кружка Петрашевского.

«Фланер-мечтатель» из «Петербургской летописи» — идеологический двойник молодого Достоевского и людей его круга. Некоторые размышления автора фельетонов имеют автобиографическую основу. Это относится прежде всего к характеристике кружков (см. выше, с. 6–7). Помимо известных кружков 1830-1840-х годов Н. В. Станкевича, А. И. Герцена и Н. П. Огарева, западников и славянофилов, В. Г. Белинского, М. В. Петрашевского, деятельность которых оказала существенное воздействие на развитие философско-эстетической и общественно-политической мысли в России, было множество других. Явление это приняло широкий бытовой характер (о чем здесь пишет Достоевский) и нашло отражение в литературе. В начале 1847 г. появилась повесть И. И. Панаева «Родственники», в которой значительную роль играет описание одного московского «исключительного кружка». Этой же проблемы коснулся И. А. Гончаров в «Обыкновенной истерии» (1847). И. С. Тургенев, отразив в повести «Андрей Колосов» (1845), понравившейся Достоевскому (см. его письмо от 16 ноября 1845 г. M. M. Достоевскому), некоторые черты из жизни членов кружка Станкевича, в 1849 г. посвятил изображению кружковой интеллигенции рассказ «Гамлет Щигровского уезда». Наконец, в рассказе самого Достоевского «Маленький герой» (1849) один из персонажей сопоставлен, и скорее всего по личным впечатлениям автора, с характерными представителями «иных кружков», от которых «поминутно слышишь, что им нечего делать вследствие каких-то очень запутанных, враждебных обстоятельств, которые „утомляют их гений“…» (см. выше, с. 366).

Автобиографическими ассоциациями пронизан также анализ повести П. Н. Кудрявцева «Сбоев» (1847). Так, фельетонист рассказывает, что эта повесть, в которой «описывалось одно московское семейство среднего, темного круга», пробудила в нем воспоминания детства: «И я как будто перенесся в Москву, в далекую родину. <…> Я как будто видел еще в моем детстве эту бедную Анну Ивановну, мать семейства, да и Ивана Кирилыча знаю» (с. 12). Несомненно, что «Сбоев» Кудрявцева напомнил Достоевскому детские годы, семейный быт, сложные взаимоотношения, связывавшие его родителей (см. также примечания к с. 12).

В «С.-Петербургских ведомостях» Достоевский участвовал с 27 апреля по 15 июня 1847 г. Это был период нарастания критического отношения писателя к окружающей действительности. В одном из писем брату (январь — февраль 1847 г.) Достоевский высказал суждение: «…чем больше в нас самих духа и внутреннего содержания, тем краше наш угол в жизни». И тут же добавил, что «страшен диссонанс, страшно неравновесие, которое представляет нам общество. Вне должно быть уравновешено с внутренним». Достоевский не считал возможным смириться с существующим общественным порядком. Он с негодованием отзывался в том же письме о «седобородых мудрецах», которые «вечно проповедуют довольство судьбой, веру во что-то, ограничение в жизни и довольство своим местом, не вникнув в сущность слов этих». Отметив сытую самоуспокоенность таких «знатоков, фарисеев жизни, гордящихся опытностью», Достоевский восклицал: «Подлецы они с их водевильным, земным счастьем».

Острокритическое отношение Достоевского к России 1840-х годов проявилось в первом же его фельетоне (от 27 апреля 1847 г.). Он сетует здесь на отсутствие в Петербурге «общественной жизни», «публичных интересов», «…то есть публичные интересы у нас есть, не спорим, — пишет далее с сарказмом фельетонист. — Мы все пламенно любим отечество, любим наш родной Петербург, любим поиграть, коль случится: одним словом, много публичных интересов» (см. выше, с. 6). В том же фельетоне автор обнажил и причины отсутствия в Петербурге «общественной жизни», намекая на то, что социальное устройство русского общества исключает возможность свободного обмена мнениями. Для «общественной жизни, — писал он, — нужно искусство, нужно подготовить так много условий» (там же; курсив наш. — Ред.). Проблему несоответствия, «страшного диссонанса» между внутренними устремлениями человеческой личности и реальными условиями общественного бытия николаевской эпохи Достоевский затронул и в последнем фельетоне «Петербургской летописи» (15 июня 1847 г.).

Достоевский отмечает, что стремление «сделать добро, принесть пользу» наталкивается в русском обществе на отсутствие побудительных стимулов к такой деятельности, т. е. на отсутствие социальной гарантии, что эта деятельность в рамках существующих условий жизни действительно будет полезна, увлечет за собой всех тех, кто стремится к активности на благо ближнего.

Знаменательно, что Достоевский в «Петербургской летописи» отдал предпочтение серьезной общественно полезной деятельности, необходимость которой была подсказана русской жизнью, противопоставив ее возможности эпизодически «побогатырствовать». Это словечко было заимствовано из только что вышедших «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя и означало в понимании последнего самоотверженный поступок, подвиг, совершенный во имя высокого идеала. Впоследствии понятие «богатырство» в интерпретации, близкой к гоголевской, встречается в «Подростке» и «Дневнике писателя». Так, Версилов, полемизируя с пословицей, говорит: «…богатырство выше всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье».

Знакомство Достоевского с Белинским состоялось в июне 1845 г. в пору печатания «Бедных людей». «В последний год его жизни я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил, но я страстно принял тогда все учение его», — рассказывал Достоевский в 1873 г.

Разойдясь с Белинским и его кругом, Достоевский оставался под влиянием идей критика-демократа, что ощущается в «Петербургской летописи». Как было отмечено А. С. Долининым, замечания Достоевского в фельетоне от 1 июня 1847 г. о славянофилах и о «натуральной школе» находят аналогии в статьях Белинского. В. Я. Кирпотин считает, что «глубина и сила влияния Белинского на Достоевского с особенной наглядностью обнаружилась в усвоении писателем в сороковых годах взгляда великого критика на соотношение идеала и действительности».

Помимо уже выявленных аналогий между мыслями Достоевского, изложенными в «Петербургской летописи», и суждениями Белинского, следует отметить еще характерную для них обоих общность оценки исторической роли Петербурга, противопоставленную тем и другим рассуждениям на эту же тему в книге Кюстина «Россия в 1839 г.» (La Russie en 1839/Par Le Marquis de Custine. Paris, 1841. T. 1–4). В фельетоне Достоевского содержится полемика с французским путешественником по поводу данной им сравнительной характеристики Петербурга и Москвы и истолкования роли этих городов в историческом прогрессе России (см. выше, с. 21–22). На эту же тему и в связи с книгой Кюстина писал Белинский в статье «Петербург и Москва» (1844). Белинский возражал Кюстину, отрицавшему органичность для русской жизни реформ Петра 1. Опровергая Кюстина, Достоевский, как и Белинский в указанной выше статье, одновременно полемизировал и с русскими славянофилами, к которым в оценке Москвы и Петербурга примыкал Ап. Григорьев, а также с А. И. Герценом. Отношение Герцена к Петербургу отразилось в рассказе «Станция Едрово» (Московский городской листок. 1847. № 57–58), однако Достоевский мог знать еще и его фельетон «Москва и Петербург», распространившийся в начале 1840-х годов в многочисленных списках. В конце 1840-х годов, т. е. когда писалась «Петербургская летопись», этот фельетон был популярен среди петрашевцев. Герцен видел в Петербурге цитадель русского самодержавия, но, с другой стороны, и утверждал, что полюбил Петербург, так как именно этот город «тысячу раз заставит всякого человека проклясть этот Вавилон». Считая в отличие от Достоевского, что «жизнь Петербурга только в настоящем», что у «него нет истории, да нет и будущего», Герцен признавал, что основание новой столицы было неизбежным шагом для Петра I, после того как он решился двинуть Россию «во всемирную историю».

Книга Кюстина вновь привлекла внимание Достоевского в начале 1860-х годов, но тогда он оценил ее уже с иных общественно-философских позиции.

Как уже отмечалось, в «Петербургской летописи» размышления «фланера-мечтателя» по поводу обстоятельств общественной жизни Петербурга и его роли в истории России, носившие публицистический характер, перемежались бытовыми зарисовками и очерками, ставшими как бы предварительными набросками характеров героев, некоторых эпизодов, пейзажей будущих повестей Достоевского: «Ползунков» (1848), «Слабое сердце» (1848), «Елка и свадьба» (1848), «Белые ночи» (1848), «Неточка Незванова» (1849), «Маленький герой» (1849). Все эти повести в той или иной степени были подготовлены «Петербургской летописью». Образ Юлиана Мастаковича, впервые возникший на страницах «Петербургской летописи», вышел за пределы повестей Достоевского 1840-х подов. В. С. Нечаева справедливо отмечает, что нити «от фельетонного Юлиана Мастаковича, ездящего „нравиться“ девочке-невесте с букетом, конфектами и слоеной улыбочкой на губах», ведут к героям позднейших произведений писателя: к князю Валковскому в «Униженных и оскорбленных», Трусоцкому в «Вечном муже» и Свидригайлову в «Преступлении и наказании».

Трагическое несоответствие интересов и потребностей «естественного человека» нравственным принципам, сложившимся в условиях неразумного государственного устройства, привело доктора Крупова в повести Герцена к пессимистическому заключению, что все человечество охвачено повальным сумасшествием, ибо «вместо действительных интересов всем заправляют мнимые, фантастические интересы». Белинский в связи с этим считал важнейшими задачами писателя «натуральной школы» формирование у своих читателей «верного взгляда» на действительность и пробуждение в душах «униженных бедняков» чувства собственного достоинства. Разбирая «Бедных людей» Достоевского, Белинский писал, что «трагический элемент» в этом романе «тем поразительнее, что он передается читателю не только словами, но и понятиями Макара Алексеевича!».

В беседе с автором «Бедных людей» Белинский разъяснил смысл замечания о трагизме «понятий» Макара Девушкина, о чем Достоевский рассказал в «Дневнике писателя» за 1877 г. (Январь. Гл. 2. § IV. Старые воспоминания), следующим образом передав слова критика: «Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился и до того довел себя уже сам, что <…> почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать…». Подобный аспект в анализе социального самосознания «бедных людей» содержится и в «Петербургской летописи». Прячась за фигуру фельетониста, Достоевский пишет, что злодеев «старинных мелодрам и романов» можно было узнать по одной их фамилии: «…по одной фамилии вы слышали, что этот человек ходит с ножом и режет людей…». В современной же литературе, с его точки зрения, все смешалось: «Теперь, вдруг, как-то так выходит, что самый добродетельный человек, да еще какой, самый неспособный к злодейству, вдруг выходит совершенным злодеем, да еще сам не замечая того. И что досаднее всего, некому <…> того рассказать ему…» (см. выше, с. 8–9 и примечания к ней).

«Петербургская летопись» явилась для молодого Достоевского своеобразной творческой лабораторией. В ней вырабатывались принципы создания художественного образа, неоднозначного по своей нравственно-психологической характеристике (ср., например, рассуждения фельетониста о «доморощенных занимателях, прихлебателях и забавниках» — с. 15). Здесь складывалось и характерное для Достоевского-художника аналитическое отношение к действительности. Пробуя свои силы в жанре газетного фельетона, он стремился проникнуть за внешнюю, часто обманчивую, оболочку явлений, добраться до их сущности (ср. примечания к с. 24). О значении «Петербургской летописи» для разработки структуры повествования не только фельетонов, но и романов Достоевского 1860-1870-х гг. см. в статье В. Л. Комаровича. См. также Нечаева В. С. Ранний Достоевский. С. 208–245.

С 11. …не стоять более в Ингерманландском суровом болоте — Ингерманландия — старинное название С.-Петербургской губернии, в которую входили земли по берегам Невы и Финского залива.