Глава шестая. ГРАФ И ЕГО ВНУК

Когда на следующее утро лорд Фаунтлерой проснулся (он даже не открыл глаз, когда накануне его перенесли в постель), он услышал потрескивание дров в камине и тихие голоса.

— Смотри, Доусон, ничего не говори ему об этом, — наставлял кто-то. — Он не знает, почему она не живет с ним вместе, и говорить ему об этом нельзя.

— Что ж, если милорд так распорядился, сударыня, — отвечал другой голос, — ничего, видно, не попишешь. Только если вы мне позволите сказать, сударыня, как есть между нами, слуги мы там или не слуги, а только это жестоко, вот что я вам скажу. Бедная вдова, такая красивая и такая молодая, и с собственной кровиночкой ее разлучили, а он такой красавчик и прирожденный джентльмен! Вчера вечером Джеймс и Томас, сударыня, на кухне говорили, что такого обращения, как у этого парнишки, они отродясь не видали. Да и другие господа из прислуги тоже говорят — уж до того приятный, и вежливый, и обходительный, ну, словно с лучшими своими друзьями за обедом сидит. А нрав-то просто ангельский, не то что у некоторых, уж вы меня простите, сударыня, порой так просто кровь в жилах леденеет, право слово! А личико-то, сударыня! Когда нас с Джеймсом в библиотеку позвали, чтоб его наверх отнести, Джеймс взял его на руки, а личико-то у него все раскраснелось, головка у Джеймса на плече, а волосы, до того блестящие, до того кудрявые, разметались, ну просто картинка, и только! И я вам вот что скажу: милорд это тоже заметил, потому как посмотрел на него и говорит Джеймсу: «Смотри не разбуди его!» Седрик пошевелился и открыл глаза.

Он увидел в комнате двух женщин. Комната была веселая, светлая, отделанная вощеным ситцем в цветах. В камине горел огонь, а в обвитые плющом окна струилось солнце. Женщины подошли к нему; в одной из них он узнал миссис Меллон, другая была полная женщина средних лет с добрым, приветливым лицом.

— Доброе утро, милорд, — произнесла миссис Меллон. — Хорошо ли вы спали?

Седрик протер глаза и улыбнулся.

— Доброе утро, — сказал он. — Я и не знал, что я здесь.

— Вас перенесли наверх, когда вы заснули, — объяснила домоправительница. — Это ваша спальная, а это Доусон, она будет за вами ухаживать.

Фаунтлерой сел и протянул руку Доусон, как протягивал графу.

— Здравствуйте, сударыня, — произнес он. — Я очень благодарен вам за то, что вы пришли мне помочь.

— Вы можете звать ее Доусон, милорд, — сказала с улыбкой домоправительница. — Она привыкла, чтобы ее звали Доусон.

— Мисс Доусон или миссис Доусон? — осведомился лорд Фаунтлерой.

— Просто Доусон, — отвечала сама Доусон, так и сияя улыбкой. — Ни мисс и ни миссис, Господь с вами! Ну, а теперь вставайте, и Доусон вас оденет, а потом позавтракаете в детской, хорошо?

— Благодарю вас, — сказал лорд Фаунтлерой, — но я уже много лет как одеваюсь сам. Меня Дорогая научила. Дорогая — это моя мама. У нас только Мэри была, она и стирала, и всю работу делала, нельзя же было доставлять ей лишние хлопоты. Я сам могу ванну принять, я умею, только, пожалуйста, проверьте потом у меня за ушами.

Доусон и домоправительница переглянулись.

— Доусон сделает все, о чем вы ее попросите, — сказала миссис Меллон.

— Все сделаю, Господь с вами! — подхватила с улыбкой Доусон. — Можете сами одеваться, если вам угодно, а я буду рядом стоять и, если что понадобится, тотчас помогу.

— Спасибо, — поблагодарил Фаунтлерой, — знаете, с пуговицами иногда бывают затруднения, и тогда я прошу кого-нибудь помочь.

Доусон показалась ему очень доброй женщиной, и к тому времени, когда он оделся и принял ванну, они уже были друзьями. Он многое узнал о ней. Он узнал, что муж ее был солдатом и его убили в настоящем сражении, и что сын ее стал матросом и ушел в дальнее плаванье, и что он повидал и пиратов, и людоедов, и китайцев, и турок, и что домой он привозил раковины странной формы и обломки кораллов, и Доусон может их хоть сейчас ему показать, они у нее в сундучке лежат. Все это было так интересно! Еще он узнал, что она всю жизнь за детьми ходила и теперь как раз приехала из одного знатного дома в другой части Англии, где у нее на попечении была прехорошенькая маленькая девочка, которую звали леди Гвинет Воэн.

— Она вашей милости какой-то родней приходится, — сообщила Доусон. — Может статься, вы с ней и познакомитесь.

— Правда? — спросил Фаунтлерой. — Мне бы очень этого хотелось. У меня знакомых девочек не было, но я всегда любил на них смотреть.

Перейдя завтракать в другую комнату, которая оказалась очень просторной, и узнав от Доусон, что рядом с ней есть еще другая, которая также предназначается для него, Фаунтлерой снова почувствовал себя совсем маленьким и признался в этом Доусон, садясь завтракать за красиво убранный стол.

— Я слишком мал, — печально промолвил он, — чтобы жить в таком большом замке и иметь столько просторных комнат. Вы так не думаете?

— Полноте, — возразила Доусон, — просто вам с непривычки немного не по себе. Но это скоро пройдет, и вам здесь понравится. Ведь здесь так красиво!

— Конечно, красиво, — согласился Фаунтлерой со вздохом. — Мне бы здесь еще больше понравилось, если б со мной была Дорогая. По утрам мы всегда завтракали вместе, я ей клал сахар в чай, наливал сливки и тосты подавал. Это было так весело!

— Ну, ничего, — утешала его Доусон, — вы ведь каждый день будете с ней видеться. То-то будет рассказов! Вот ужо пойдете и все здесь посмотрите — и собак, и конюшни, и лошадей. Там есть одна лошадка, которая вам очень понравится…

— Правда? — воскликнул Фаунтлерой. — Я очень люблю лошадей! И Джима я очень любил. Это у мистера Хоббса была такая лошадь, он на ней товар возил. Хорошая была лошадь, только с норовом.

— Подождите, — сказала Доусон, — пока не увидите, что там на конюшне есть. Стойте-ка, да вы еще и в соседнюю комнату не заглянули!

— А что там? — спросил Фаунтлерой.

— Позавтракаете, тогда и увидите, — отвечала Доусон.

Побуждаемый любопытством, Седрик быстро принялся за завтрак. Должно быть, в соседней комнате было что-то очень интересное — вид у Доусон был такой важный и такой загадочный.

— Ну, вот и все! — воскликнул он через несколько минут, соскользнув со стула. — Я кончил. Можно мне теперь посмотреть?

Доусон кивнула и отворила дверь, приняв еще более важный и загадочный вид. Любопытство Седрика достигло предела.

Переступив порог, он остановился и в изумлении огляделся. Он не произнес ни слова и только молча озирался, сунув руки в карманы и покраснев до корней волос.

Он был поражен и взволнован до крайности. И правда, было чему поразиться! Эта комната была такой же просторной и такой же красивой, как и все остальные, хотя и выглядела несколько иначе. Мебель в ней не была такой старинной и массивной, как в комнатах внизу; стены, ковры и портьеры были светлее, вдоль стен шли полки, уставленные книгами, а на столах громоздились игрушки — красивые, хитроумные игрушки, на которые он, бывало, заглядывался в витринах нью-йоркских магазинов.

— Это, кажется, комната для мальчика, — произнес он наконец не совсем твердым голосом. — Чьи же это игрушки?

— Подойдите и рассмотрите их, — отвечала Доусон. — Они ваши!

— Мои?! — воскликнул Седрик. — Мои! Как же так? Кто мне их подарил?

И он подбежал к столу, радостно смеясь. Он почти не верил собственным глазам.

— Это дедушка! — вскричал он с сияющими глазами. — Я знаю, это дедушка!

— Да, это его милость, — сказала Доусон. — И если вы будете паинькой и не станете грустить, а будете веселы и спокойны, он вам подарит все, что вы ни пожелаете!

Утро прошло замечательно. Столько всего надо было разглядеть, столько всего испытать! Каждая новинка так занимала Седрика, что он едва мог от нее оторваться. Странно ему было слышать, что все это предназначалось ему одному: он еще был в Нью-Йорке, а сюда из Лондона уже приехали люди приготовить ему комнаты и выбрать самые интересные для него игрушки.

— Нет, вы когда-нибудь видели такого доброго дедушку? — спросил Фаунтлерой у Доусон.

Доусон посмотрела на него с сомнением. Его сиятельство не вызывал в ней особого уважения. Она служила в этом доме всего несколько дней, но уже наслышалась в людской разговоров о старом графе.

— Уж в каких я только домах не служил, — говорил самый высокий лакей, — и каких я только сердитых и злобных стариков не повидал, но такого бешеного не встречал!

А другой лакей, по имени Томас, рассказывал в кухне, как граф наставлял мистера Хэвишема перед приездом внука. «Разрешите ему делать все, что он ни пожелает, завалите его комнату игрушками, — говорил граф, — всячески развлекайте его — и он скоро забудет о матери. Развлекайте его, отвлекайте его, и все будет хорошо! Вы же знаете мальчиков!» Таков был план, задуманный добрым дедушкой. Однако графа ждало разочарование: ему предстояло убедиться, что внук его совсем не таков, как он думал.

Граф дурно спал ночь и все утро не выходил из своей комнаты; но в полдень, позавтракав, он послал за мальчиком.

Фаунтлерой не заставил себя ждать. Он вприпрыжку сбежал по широкой лестнице, пронесся по холлу, распахнул дверь и шагнул в комнату. Щеки у него раскраснелись, глаза сияли.

— Я ждал, когда вы пришлете за мной, — сказал он. — Я уже давно был готов. Я так вам благодарен за подарки! Я так вам благодарен! Я все утро с ними играл.

— А-а, — произнес граф, — так они тебе понравились?

— Очень! Я даже сказать вам не могу, как они мне понравились! — отвечал, весь сияя, Фаунтлерой. — Там есть одна игра, похожа на бейсбол, только в нее играют на доске черными и белыми фишками, а счет ведут на таких маленьких счетах. Я пробовал Доусон научить, но она сперва не очень-то понимала, она ведь женщина и в бейсбол никогда не играла. Боюсь, я не сумел ей все как надо объяснить. Но вы-то знаете эту игру, правда?

— Боюсь, что нет, — проговорил граф. — Это ведь американская игра? Она похожа на крикет?

— Я никогда не видел, как играют в крикет, — признался Фаунтлерой, — но мистер Хоббс несколько раз брал меня на бейсбол. Вот это игра! Все так болеют! Хотите, я принесу вам эту игру и покажу, как в нее играть? Может быть, она вас заинтересует и вы забудете про свою ногу? Очень она у вас сегодня болит?

— Да, радости от нее мало, — отвечал граф.

— Тогда, пожалуй, игра вас не отвлечет, — тревожно заметил мальчик. — Может, она вам будет совсем ни к чему… А как вы сами думаете, отвлечет она вас или нет?

— Ступай, принеси игру, — сказал граф.

Непривычное это было для графа дело — беседовать с мальчиком, который предлагал обучить его играм! Впрочем, новизна ситуации забавляла старика. Едва заметная улыбка играла на губах графа, когда Седрик вернулся с выражением живейшего интереса на лице. В руках он нес коробку с игрой.

— Можно, я пододвину столик к вашему креслу? — спросил он.

— Позвони, — отвечал граф, — и Томас тебе его переставит.

— О, я могу это сделать сам, — возразил Фаунтлерой, — он не очень тяжелый.

— Что ж, — согласился граф. Улыбка чуть заметнее проступила на его лице, пока он следил, с каким пылом Седрик принялся за дело. Он подтащил столик к креслу, вынул из коробки игру и разложил ее на столе.

— Сейчас мы начнем — и вам будет очень интересно, — говорил Фаунтлерой. — Вот видите, черные фишки будут ваши, а белые — мои. Это игроки: когда они обегут все поле, это считается один «круг», вот это «аут», положение вне игры, а это первая «база», это вторая и третья, а вот это «дом». Он с жаром все объяснял и показывал, что делает на поле каждый из игроков, после чего изобразил, как был перехвачен чрезвычайно трудный мяч в тот знаменательный день, когда он смотрел игру в обществе мистера Хоббса. Весело было смотреть на его крепкую ловкую фигурку, живые движения и беззаботное веселье.

Когда же наконец с объяснениями было покончено и они начали играть, графу все было не скучно. Его юный партнер с головой ушел в игру — он играл азартно и от души смеялся, когда «удар» ему удавался; впрочем, он так же радовался и удаче противника, особенно если игра шла вокруг «дома», так что играть с ним было одно удовольствие!

Если бы неделю назад кто-то сказал графу Доринкорту, что в это утро он забудет и о подагре и о дурном расположении духа, состязаясь с кудрявым мальчиком в игре черными и белыми фишками на ярко раскрашенной доске, он бы несомненно ответил резкостью. И все же так оно безусловно и было, потому что он очень удивился, когда дверь отворилась и Томас доложил о посетителе. Посетитель, пожилой господин в черном, был не кто иной, как приходский священник; открывшаяся ему удивительная сцена настолько его поразила, что он чуть не отступил назад, рискуя столкнуться с Томасом.

Достопочтенного мистера Мордонта всегда охватывала тоска, когда приходило время посетить его благородного патрона, обитавшего в замке. Его благородный патрон обычно делал все, что мог, чтобы эти визиты не доставляли священнику ни одной приятной минуты. Граф ненавидел церковь и благотворительность и приходил в ярость, когда узнавал, что кто-то из фермеров, живущих на его землях, осмеливался быть бедным, болеть и нуждаться в помощи. Если подагра особенно ему досаждала, он не колеблясь заявлял, что не желает, чтобы его беспокоили рассказами об их несчастьях; когда же боли стихали и он становился несколько терпимее, он порой давал священнику денег, но не иначе как наговорив ему при этом всяких грубостей и выбранив весь приход за леность и глупость. Впрочем, каково бы ни было настроение графа, он никогда не обходился без едких и оскорбительных речей, так что достопочтенный мистер Мордонт нередко жалел, что, будучи христианином, не может швырнуть в него чем-то тяжелым. За все те годы, что мистер Мордонт был священником в Доринкортском приходе, он не мог припомнить ни одного случая, когда граф помог кому-либо по собственному побуждению или позаботился о ком-то, кроме себя самого. Сегодня мистер Мордонт пришел для того, чтобы поговорить с графом о неотложном деле, и, идя к дому по аллее, он думал о том, что визит этот обещает быть особенно неприятным. Во-первых, он знал, что его сиятельство вот уже несколько дней мучает подагра, а потому он находится в таком отвратительном настроении, что слухи об этом дошли до деревни: одна молоденькая служанка рассказала об этом своей сестре, которая честно зарабатывала себе на пропитание, держа лавочку, где можно было купить нитки, иголки и леденцы, а также услышать последние новости. Миссис Диббл знала все о замке и его обитателях, о фермах и их обитателях и еще о деревне и ее жителях, а чего она не знала, то и знать-то было неинтересно. О замке ей было известно все до мельчайших подробностей, потому что ее сестра Джейн Шортс служила горничной в замке и находилась в близкой дружбе с Томасом.

— Его милость до того гневается, — говорила миссис Диббл, облокотясь о прилавок, — до того бранится, что мистер Томас сам нашей Джейн сказал: этого ни одна душа выдержать не может. Третьего дня он в самого мистера Томаса швырнул тарелку с тостами, и не будь в замке такое приятное общество в людской и все прочее, — мистер Томас там ни одного бы часа не остался!

Священнику все это было известно — на фермах любили посудачить о графе, этой черной овце в приходском стаде, и каждой доброй прихожанке приятно было поговорить о его грубом нраве, когда к ней приходили гости попить чайку.

А вторая причина для беспокойства священника была еще неприятнее, потому что она возникла недавно и все ее обсуждали с живейшим интересом.

Кто в приходе не знал, в какую ярость пришел старый аристократ, когда его сын женился на американке? Кто не знал о том, как сурово обошелся он с капитаном и как красивый, стройный, веселый юноша, единственный изо всей этой знатной семьи, кто пользовался любовью окружающих, скончался вдали от родного края в бедности и отчуждении? Кто не знал о том, с каким неистовством старый граф ненавидел несчастную молодую женщину, на которой женился его сын, как не желал даже думать о внуке и отказывался видеть его — до тех пор, пока два его старших сына не умерли, не оставив ему наследника? Кто не знал, что он ждал приезда внука без всякой радости и заранее решил, что тот окажется дерзким невеждой и грубияном, как все американцы, и не только не сделает чести его имени, но скорее всего опозорит его?

В своей угрюмой гордыне граф полагал, что его мысли никому не известны. Он думал, что никто не посмеет догадаться о его чувствах и опасениях и, уж конечно, не станет говорить о них; но слуги пристально за ним следили, читая его лицо, как книгу, а потом обсуждали в людской приступы его гнева и сплина. Граф полагал, что люди ничего о нем не знают, — а Томас меж тем говорил Джейн, кухарке и дворецкому, а также горничным и лакеям: «Сдается мне, что старик страшно ярится из-за капитанского сынка, боится, как бы тот его не опозорил. Вот бы и хорошо! — прибавлял при этом Томас, — сам виноват! Чего ж еще ждать от мальчонки, если он в бедности рос в этой поганой Америке?»

Шагая по величественной аллее, ведущей к дому, достопочтенный мистер Мордонт размышлял о том, что мальчик, вызвавший столько опасений, только накануне прибыл в замок, и что скорее всего опасения старого графа подтвердились, а уж если бедняжка разочаровал своего деда, граф наверняка гневается и готов выместить свою ярость на первом же посетителе, и что скорее всего этим посетителем окажется он сам. Судите же сами, каково было удивление мистера Мордонта, когда Томас распахнул перед ним дверь библиотеки и до его ушей донесся радостный детский смех.

— Эти двое выходят из игры! — звонко кричал детский голос. — Двое выходят!

Мистер Мордонт увидел графа, сидящего в кресле, положив на скамеечку больную ногу, возле него стоял столик с какой-то игрой, а рядом, прислонясь к руке и здоровому колену графа, стоял мальчик с раскрасневшимся лицом и горящими глазами.

— Второй аут! — говорил он. — Вам не повезло на этот раз, правда?

Тут только оба заметили, что в комнату кто-то вошел.

Граф оглянулся, нахмурив, как всегда, свои лохматые брови; впрочем, узнав посетителя, он встретил его против обыкновения приветливо. Казалось, на мгновение он забыл о своем дурном нраве и о том, каким неприятным человеком он при желании бывал.

— А-а, это вы, — произнес он, как всегда, отрывисто, — доброе утро, Мордонт. — И он любезно протянул священнику руку. — Как видите, я нашел себе новое занятие.

Другую руку он положил Седрику на плечо — возможно, в глубине души у него шевельнулось чувство удовлетворения и гордости оттого, что он может представить такого наследника; в глазах его мелькнуло удовольствие, когда он слегка выдвинул мальчика вперед.

— Это новый лорд Фаунтлерой, — проговорил он. — Фаунтлерой, это мистер Мордонт, приходский священник.

Фаунтлерой взглянул на человека в пасторском наряде и подал ему руку.

— Очень рад познакомиться с вами, сэр, — сказал он, вспомнив слова, которыми приветствовал новых покупателей мистер Хоббс. Седрик твердо знал, что с духовными лицами надо быть особенно учтивым. Мистер Мордонт на миг задержал маленькую ручку в своей и с безотчетной улыбкой вгляделся в лицо мальчика. Седрик ему, как, впрочем, и всем другим, с первого же взгляда понравился. Больше всего поразили священника не красота и не изящество Седрика, а искренность и добросердечность, освещавшие все, что бы он ни говорил. Глядя на мальчика, пастор совсем забыл о графе. Ничто на свете не сравнится с добрым сердцем; казалось, самая атмосфера этой мрачной комнаты очистилась и просветлела под воздействием доброго сердца, хоть это и было лишь сердце ребенка.

— Мне очень приятно с вами познакомиться, лорд Фаунтлерой, — произнес священник. — Чтобы приехать к нам, вы совершили дальний путь. Многие порадуются, узнав, что этот путь благополучно завершен.

— Да, дорога была длинная, — согласился Фаунтлерой, — но со мной была Дорогая — это моя мама, и мне не было грустно. Разве можно грустить, когда мама с тобой? Да и корабль был такой красивый!

— Садитесь, Мордонт, — сказал граф.

Мистер Мордонт уселся и перевел взгляд с Фаунтлероя на графа.

— Ваше сиятельство можно от души поздравить, — произнес он сердечно.

— Он похож на своего отца, — угрюмо отвечал граф. — Будем надеяться, что поведет он себя достойнее.

И тут же прибавил:

— Что привело вас ко мне сегодня, Мордонт? У кого там стряслась беда?

Начало было не так уж плохо, и все же мистер Мордонт ответил не сразу.

— У Хиггинса, — сказал он наконец, — у Хиггинса, который живет на Крайней ферме. Дела у него плохи. Сам он всю прошлую осень прохворал, а потом дети заболели скарлатиной. Не могу сказать, что он очень хороший хозяин, но ему не повезло, и он не может управиться в срок. Теперь он запаздывает с арендной платой. Невик ему говорит, если сейчас не заплатит, то пусть с фермы уходит, а это для него было бы очень плохо. Жена его больна, он пришел ко мне вчера вечером молить о встрече с вами — чтобы выпросить отсрочку. Он думает, что если вы немного подождете, он сумеет встать на ноги.

— Все они так думают, — произнес граф, мрачно сдвинув брови. Фаунтлерой шагнул вперед. Он стоял между графом и посетителем, внимательно слушая разговор. Хиггинс его очень заинтересовал. Ему хотелось спросить, сколько у Хиггинса детей и тяжело ли проходила у них скарлатина. Он смотрел на мистера Мордонта широко открытыми глазами и с нескрываемым интересом следил за каждым его словом.

— Хиггинс — человек старательный, — добавил священник в поддержку своего ходатайства.

— Но арендатор он плохой, — отвечал граф. — Невик говорит, что он вечно опаздывает.

— Положение у него сейчас отчаянное, — сказал пастор. — Он своих детишек и жену очень любит, а если забрать у него ферму, они будут буквально голодать. Он их и так не может кормить как надо. После скарлатины двое детей очень ослабли, и врач прописал им вино и питательную еду, на которую у Хиггинса нет средств.

Тут Фаунтлерой сделал еще один шаг вперед.

— Вот и с Майклом то же самое было, — произнес он. Граф встрепенулся.

— Про тебя-то я и забыл! — воскликнул он. — Я забыл, что у нас появился филантроп. Кто это Майкл?

И снова у него в глазах заиграло странное оживление.

— Это муж Бриджит, он заболел лихорадкой и не мог ни за квартиру заплатить, ни еды и вина купить. А вы мне дали денег, чтобы ему помочь.

Граф как-то странно нахмурил брови, впрочем, вид у него был совсем не угрюмый.

— Какой из него выйдет помещик, не знаю, — произнес он, взглянув на мистера Мордонта. — Я Хэвишему сказал, чтобы он мальчику дал, что он захочет, но он, судя по всему, попросил лишь денег, чтобы раздать их нищим.

— Ах, нет, они не нищие, — горячо возразил лорд Фаунтлерой. — Майкл был превосходный каменщик! Они все работали!

— Да-да, — подхватил граф, — они были не нищие, а превосходные каменщики, чистильщики сапог и торговки яблоками.

Несколько секунд он молча смотрел на мальчика. В голову ему пришла одна мысль, и хоть ее вызвали не самые добрые побуждения, все же мысль эта была недурна.

— Подойди ко мне, — промолвил он наконец. Фаунтлерой приблизился, стараясь не задеть больную ногу графа.

— А что бы ты сделал в этом случае? — спросил граф.

Надо признаться, что мистера Мордонта на миг охватило странное чувство. Он много лет прожил в Доринкорте и принимал дела прихожан близко к сердцу; он знал всех богатых и бедных арендаторов, знал всех крестьян, не только честных и работящих, но и ленивых и нечестных. Он хорошо понимал, что этот мальчик с широко раскрытыми глазами, который стоял возле графа, сунув руки в карманы, получит в будущем огромную власть творить добро и зло. Он понимал также, что из-за прихоти гордого и себялюбивого старика мальчик может получить эту власть сейчас же и что, если он не обладает добротой и великодушием, это может плохо обернуться не только для других, но и для него самого.

— Так что бы ты сделал в таком случае? — повторил граф. Фаунтлерой придвинулся к нему еще ближе и доверчиво положил ему руку на колено.

— Если б я был очень богатый, — сказал он, — и не был бы такой маленький, я бы позволил ему остаться на ферме и послал бы его детям всего, что им надо. Но, конечно, я еще маленький…

Он замолчал; однако спустя мгновенье лицо его просветлело.

— Вы ведь все, что угодно, можете сделать, правда? — спросил он.

— Гм, — пробормотал старый граф, глядя на мальчика. — Ты так полагаешь?

Казалось, впрочем, что вопрос не был ему неприятен.

— Я просто хочу сказать, что вы можете любому дать все, что захотите, — пояснил Фаунтлерой. — А кто это Невик?

— Это мой управляющий, — отвечал граф, — и некоторые арендаторы не очень-то его любят.

— Вы ему сейчас напишете? — спросил Фаунтлерой. — Принести вам перо и чернил? Я могу снять со стола игру.

Он, видно, ни минуты не сомневался в том, что граф не позволит Невику привести жестокий план в исполнение.

Граф помолчал, все не сводя с мальчика глаз.

— Ты писать умеешь? — спросил он.

— Да, — произнес Седрик, — только не очень хорошо.

— Убери со стола и принеси с моего бюро чернила, перо и бумагу.

Мистер Мордонт слушал этот разговор со все возрастающим интересом. Фаунтлерой проворно исполнил все, что велел ему граф. Не прошло и минуты, как большая чернильница, перо и лист бумаги оказались на столе.

— Ну вот, — весело проговорил он, — теперь вы можете писать.

— Писать будешь ты, — отвечал граф.

— Я! — воскликнул Фаунтлерой, покраснев до корней волос. — Я иногда делаю ошибки, если у меня нет под рукой словаря и никто мне не помогает. И потом, разве моего письма будет достаточно?

— Вполне достаточно, — отрезал граф. — Хиггинс на ошибки жаловаться не будет. Ты ведь у нас филантроп, а не я. Ну же, начинай.

Фаунтлерой взял перо, обмакнул его в чернила и устроился поудобнее, облокотясь о стол.

— Я готов, — сказал он. — Что же мне писать?

— Пиши: «Оставьте пока Хиггинса в покое» — и подпишись «Фаунтлерой», — проговорил граф.

Фаунтлерой снова обмакнул перо в чернила и начал писать. Дело это было для него нелегкое, но он отнесся к нему очень серьезно. Прошло какое-то время, прежде чем письмо было готово; Фаунтлерой подал его графу с улыбкой, в которой был заметен оттенок беспокойства.

— Как по-вашему, этого хватит?

Граф взглянул на письмо, углы его рта слегка дрогнули.

— Да, — отвечал он, — Хиггинс будет вполне доволен. И он передал письмо мистеру Мордонту. В письме было написано:

— Мистер Хоббс всегда так подписывался, — пояснил Фаунтлерой. — И я подумал, что лучше будет прибавить «пажалста». А правильно я «пажалста» написал?

— В словарях его пишут несколько иначе, — заметил граф.

— Так я и знал! — воскликнул Фаунтлерой. — Надо было вас спросить. Если слово длинное, всегда надо проверять его в словаре. Так оно вернее. Я лучше перепишу письмо.

И он переписал письмо набело, предварительно выяснив у графа, как пишутся трудные слова.

— Странная вещь правописание, — заметил он. — Очень часто пишут совсем не так, как произносят. Я-то думал, что «пажалста» так и надо писать, а оказывается, оно совсем по-другому пишется. А «дорогой», если не знать, хотелось бы написать «дарагой», да? Просто руки иногда от этого правописания опускаются!

Уходя, мистер Мордонт унес письмо с собой. Кроме письма он унес с собой и еще что-то — чувство надежды и благодарности, какой прежде он никогда не уносил из замка Доринкорт.

Проводив его до двери, Фаунтлерой вернулся к деду.

— Можно мне теперь пойти к Дорогой? — спросил он. — Она меня ждет.

Граф помолчал.

— Прежде зайди на конюшню, — сказал он. — Там для тебя есть кое-что. Позвони.

— Спасибо, — быстро произнес Фаунтлерой, слегка покраснев, — но если вы позволите, я лучше завтра туда пойду. Дорогая с самого утра меня ждет.

— Что ж, — отвечал граф. — Я прикажу заложить карету.

И сухо прибавил:

— Это пони.

У Фаунтлероя перехватило дыхание.

— Пони! — повторил он. — Чей пони?

— Твой, — отвечал граф.

— Мой? — вскричал мальчик. — Мой? Как все эти игрушки наверху?

— Да, — сказал граф. — Хочешь на него взглянуть? Я прикажу его вывести.

Краска залила лицо Фаунтлероя.

— Я никогда и не мечтал, что у меня будет пони! — воскликнул он. — Я никогда об этом даже не мечтал! Как Дорогая обрадуется! Вы мне все-все дарите!

— Хочешь взглянуть на него? — повторил граф. Фаунтлерой глубоко вздохнул.

— Да, я хочу на него посмотреть, — отвечал он. — Прямо сказать вам не могу, как мне этого хочется. Только боюсь, я не успею…

— Ты непременно хочешь ехать к матери сегодня? — спросил граф. — Разве нельзя отложить поездку?

— Нет, — сказал Фаунтлерой, — ведь она все утро обо мне думала, а я о ней.

— Ах, вот как, — произнес граф. — Что ж, позвони.

Карета мягко катила по аллее под высокими сводами деревьев. Граф молчал, но Фаунтлерой говорил, не смолкая, и все о пони. Какого он цвета? А он большой? Как его зовут? Что он ест? Сколько ему лет? А можно завтра встать пораньше, чтобы посмотреть на него?

— Вот Дорогая обрадуется! — повторял он. — Она будет вам так благодарна за вашу доброту ко мне! Она ведь знает, что я всегда пони любил, только мы никогда не думали, что у меня будет свой пони. На Пятой авеню жил один мальчик, так у него был пони, он на нем каждое утро ездил, а мы всегда, когда гуляли, мимо его дома проходили, чтобы на пони взглянуть.

Он откинулся на подушки и несколько минут сосредоточенно рассматривал графа.

— По-моему, вы самый добрый человек на свете, — наконец убежденно произнес он. — Вы всегда делаете добро, правда? И думаете о других. Дорогая говорит, что это и есть настоящая доброта — когда думаешь не о себе, а о других. А вы ведь так и поступаете, правда?

Его сиятельство так поразился, услышав этот лестный отзыв, что положительно не знал, что сказать. Он чувствовал, что ему надо собраться смыслями. Его крайне удивило то, что этот доверчивый ребенок видит лишь доброту и великодушие во всех его неприглядных поступках. А Фаунтлерой продолжал, восторженно глядя на него большими, ясными, невинными глазами.

— Вы стольких людей осчастливили, — говорил он. — Майкла с Бриджит и их детей, а потом торговку яблоками, и Дика, и мистера Хоббса, а еще мистера Хиггинса и миссис Хиггинс с детьми, и мистера Мордонта — он так обрадовался! — и Дорогую, и меня… Ведь вы мне пони подарили и еще всего сколько! Знаете, я считал на пальцах и в уме, и у меня получилось двадцать семь человек! Вот сколько людей вы осчастливили! Это так много — двадцать семь человек!

— И это я, по-твоему, их осчастливил? — спросил граф.

— Конечно, вы же сами знаете, — подтвердил Фаунтлерой. — Вы всех их сделали счастливыми. Знаете, — продолжал он нерешительно, — люди иногда ошибаются насчет графов, если они с ними не знакомы. Вот мистер Хоббс тоже ошибался. Я ему об этом напишу.

— Что же мистер Хоббс думал о графах? — поинтересовался старый аристократ.

— Видите ли, — отвечал его юный собеседник, — дело в том, что он ни одного графа не встречал и только читал о них в книгах. Он думал — только вы не обращайте внимания! — что все графы ужасные тираны, и говорил, что он их близко к своей лавке не подпустит. Но если б он с вами познакомился, я уверен, он бы свое мнение изменил. Я ему о вас напишу.

— Что же ты ему напишешь?

— Я ему напишу, — произнес с воодушевлением Фаунтлерой, — что такого доброго человека я в жизни не встречал. Что вы всегда о других думаете, и об их счастье печетесь, и… и я надеюсь, что, когда я вырасту, я буду такой же, как вы.

— Как я! — повторил граф, глядя на обращенное к нему детское личико. Темная краска залила его морщинистые щеки — он отвел глаза и принялся смотреть в окно кареты на огромные буки, красновато-коричневые листья которых блестели под солнечными лучами.

— Да, как вы! — повторил Фаунтлерой и скромно прибавил: — Если только смогу, конечно. Может быть, я не такой добрый, как вы, но я буду стараться.

Карета плавно катила по величественной аллее под сенью развесистых дивных деревьев, попадая то в густую зеленую тень, то в яркие солнечные пятна. И снова Фаунтлерой увидел прелестные поляны с высокими папоротниками и колокольчиками, которые чуть шевелил ветерок; он видел оленей, которые стояли и лежали в высокой траве, глядя огромными удивленными глазами вслед карете, и убегавших подальше от аллеи бурых кроликов. Он слышал, как с шумом пролетали куропатки, как кричали и пели птицы, и все это казалось ему еще прекраснее, чем прежде. Сердце его исполнилось радости и счастья при виде окружавшей его красоты. А старый граф, тоже смотревший в окно, видел совсем иное. Перед ним проходила вся его долгая жизнь, в которой не было места ни добрым мыслям, ни великодушным поступкам; череда дней и лет, когда молодой, богатый, сильный человек тратил свою молодость, здоровье, богатство и власть на исполнение собственных прихотей, чтобы как-то убивать время. Он видел этого юношу — когда время прошло и наступила старость — одиноким и без друзей, несмотря на окружавшую его роскошь; видел людей, которые не любили или боялись его, людей, которые ему льстили или пресмыкались пред ним, но он не видел никого, кому было бы не безразлично, жив он или умер, если только от этого не проистекало для них какой-либо выгоды или проигрыша. Он смотрел на свои обширные владения и думал о том, о чем Фаунтлерой и не подозревал, — как далеко они простираются, какое в них заключено богатство и сколько людей живет на этих землях. Ему было известно также — этого Фаунтлерой тоже не мог знать, — что среди всех этих бедных или зажиточных людей вряд ли нашелся бы хоть один, кто не завидовал бы его состоянию, власти и знатному имени и решился бы назвать его «добрым» или захотел бы, как этот простосердечный мальчуган, походить на него.

Думать об этом было не очень-то приятно даже такому искушенному цинику, который прожил в мире с самим собой семьдесят лет, нимало не заботясь о том, что думали о нем люди — лишь бы не нарушали его спокойствия и исполняли его прихоти. И то сказать, раньше он никогда не снисходил до размышлений обо всем этом, да и сейчас задумался лишь потому, что ребенок был о нем лучшего мнения, чем он того заслуживал, и захотел последовать его примеру. Все это заставило графа задать себе вдруг вопрос о том, насколько он достоин подражания. Фаунтлерой решил, что у графа опять разболелась нога — так сильно тот хмурил брови, глядя в окно кареты, и потому старался его не беспокоить и молча любовался деревьями, папоротниками и оленями.

Наконец карета выехала за ворота парка и, прокатив еще немного под деревьями, остановилась у Корт-Лоджа. Не успел лакей распахнуть дверцы кареты, как Фаунтлерой спрыгнул на землю.

Граф вздрогнул и вышел из задумчивости.

— Что? — произнес он. — Мы уже приехали?

— Да, — отвечал Фаунтлерой. — Вот ваша палка. Обопритесь на меня, когда будете выходить.

— Я не собираюсь выходить, — бросил граф.

— Как? Вы не навестите Дорогую? — спросил пораженный Фаунтлерой.

— Дорогая меня извинит, — молвил граф сухо. — Ступай и скажи ей, что даже пони тебя не удержал.

— Она так огорчится, — сказал Фаунтлерой. — Она очень хочет вас видеть.

— Не думаю, — возразил граф. — Я пришлю за тобой позже карету. Томас, велите Джеффри ехать.

Томас захлопнул дверцу; Фаунтлерой, бросив на него недоуменный взгляд, побежал к дому. Граф, подобно мистеру Хэвишему, имел возможность полюбоваться парой крепких ножек, быстро замелькавших по дорожке. Их обладатель, как видно, не желал терять ни минуты. Карета медленно покатила прочь, но его сиятельство все смотрел в окно. В просвет между деревьями ему была видна дверь дома: маленькая фигурка взбежала по ступенькам, ведущим в дом; навстречу выбежала другая фигурка — невысокая, юная, стройная. Они бросились друг к другу — Фаунтлерой кинулся в объятия матери, повиснув у нее на шее и целуя ее милое лицо.