Глава четвертая. В АНГЛИИ

О том, что им предстоит жить раздельно, миссис Эррол сказала Седрику только в пути; и когда он это понял, он так загрустил, что мистер Хэвишем оценил решение графа предоставить миссис Эррол дом неподалеку от замка, с тем, чтобы Седрик мог часто видеться с матерью; иначе он, конечно, не вынес бы разлуки. Миссис Эррол убедила Седрика, что будет совсем недалеко от него; она говорила так нежно и с такой любовью, что в конце концов он успокоился и перестал страшиться разлуки.

— Мой дом совсем недалеко от замка, Седди, — повторяла миссис Эррол всякий раз, когда об этом заходила речь. — Он совсем близко — ты будешь каждый день прибегать и все мне рассказывать! Как нам будет хорошо вместе! Там очень красиво. Папа часто мне рассказывал о замке, он его очень любил — и ты полюбишь.

— Я бы его еще больше полюбил, если бы ты там жила, — отвечал Седрик с тяжелым вздохом.

Он никак не мог взять в толк, почему это Дорогая должна жить отдельно от него.

Дело в том, что миссис Эррол решила, что лучше не посвящать его в причины того решения, которое принял граф.

— Я бы предпочла, чтобы он ничего не знал, — сказала она мистеру Хэвишему. — Он не сможет понять графа и только огорчится. Я уверена, что ему будет проще полюбить графа, если он не будет знать, что тот с такой неприязнью отнесся к его матери. Жестокость и злоба ему неизвестны — ему будет тяжело, если он обнаружит, что кто-то может меня ненавидеть. У него такое любящее сердце, и я ему так дорога! Лучше ничего ему об этом не говорить, пока он не подрастет, — так и для графа будет лучше. Это стало бы преградой между ними, хотя Седди еще совсем ребенок.

Вот почему Седрику только сказали, что для такого решения были свои причины, которые он по молодости лет понять не может, но о которых узнает, когда подрастет. Он удивился; впрочем, сами причины его мало волновали; и после долгих бесед с матерью, во время которых она его утешала и представляла ему все преимущества его нового положения, он понемногу успокоился, хотя время от времени мистер Хэвишем видел, как он глядит задумчиво на море и тяжело, не по-детски вздыхает.

— Не нравится мне это, — сказал он во время одной из своих бесед с адвокатом. — Вы даже представить себе не можете, до чего мне это не нравится. Впрочем, в жизни немало бед и надо уметь с ними смиряться. Мэри так говорит, и мистер Хоббс тоже. А Дорогая хочет, чтобы мне нравилось жить у дедушки — ведь у него все дети умерли, а это очень тяжело. Того, кто всех своих детей потерял, можно только пожалеть; а его последний сын умер совсем неожиданно.

Всех, кто знал маленького лорда, особенно трогала рассудительность, с какой он вел иногда беседу; время от времени он высказывал мысли, достойные людей, умудренных опытом, что в сочетании с его круглой ребяческой рожицей производило неотразимое впечатление. Это был красивый цветущий кудрявый мальчик, и потому, когда он усаживался, обхватив коленку пухлыми ручками, и начинал со всей серьезностью делиться своими соображениями, собеседников охватывало неудержимое веселье. Постепенно и мистер Хэвишем начал получать немалое удовольствие от бесед с ним.

— Значит, вы постараетесь, чтобы дедушка вам понравился? — спросил он.

— Да, — отвечал Седрик. — Он мне родственник, а к родственникам надо хорошо относиться; к тому же он был ко мне добр. Когда кто-то для тебя столько делает и хочет, чтобы у тебя было все, что ты захочешь, нужно, конечно, к нему хорошо относиться, даже если он тебе не родственник; но когда все это делает родственник, тогда, конечно, к нему очень привязываешься.

— А как по-вашему, он вас полюбит? — спросил мистер Хэвишем.

— Пожалуй, да, — отвечал Седрик, — ведь я ему тоже родственник, и к тому же я сын его сына, и потом… конечно, он меня любит, а не то он не стал бы мне делать такие подарки и не послал бы за мною, правда?

— А-а! — заметил адвокат. — Вот как?

— Да, — отвечал Седрик. — Конечно, так! Разве вы со мной не согласны? Своих внуков всегда любят.

Когда, преодолев морскую болезнь, пассажиры поднялись на палубу и удобно устроились в шезлонгах, им тут же поведали романтическую историю маленького лорда Фаунтлероя; все с интересом наблюдали за мальчиком, который то бегал по кораблю, то чинно гулял по палубе с матерью или с высоким худым адвокатом, а то беседовал с матросами. Он всем понравился, со всеми быстро перезнакомился и подружился. Он был скор на дружбу. Когда мужчины выходили прогуляться по палубе и брали его с собой, он мерно и торжественно шагал рядом с ними, весело отвечая на их шутки; когда дамы окружали его плотным кольцом, среди них тотчас вспыхивал смех; когда же он играл с детьми, то все веселились от души. Среди матросов у него тотчас появились закадычные друзья; они поведали ему о пиратах, кораблекрушениях и необитаемых островах; он научился сращивать тросы и мастерить игрушечные парусники и на удивление быстро освоился со всякими «марселями» и «грот-мачтами». Он уже начал вставлять в свою речь разные морские словечки, а однажды вызвал бурное веселье пассажиров, которые сидели на палубе в пальто и шалях, с милой улыбкой воскликнув:

— Ну и холодище сегодня, клянусь Нептуном!

Седрик очень удивился, когда все расхохотались. Этому морскому выражению он научился у «старого морехода» по имени Джерри, который то и дело украшал им всякие истории, которые он рассказывал Седрику. Если верить его рассказам о собственных приключениях, Джерри две или три тысячи раз ходил в плаванье и каждый раз непременно терпел крушение у какого-нибудь острова, густо населенного кровожадными людоедами. Из этих же волнующих рассказов следовало, что его неоднократно поджаривали — местами — и съедали живьем, а уж скальпировали раз пятнадцать или двадцать, не менее.

— Потому у него и лысина, — объяснял маленький лорд Фаунтлерой миссис Эррол. — Если с тебя столько раз скальп снимут, волосы уже не растут. У Джерри они так и не отросли с того раза, как Повелитель Парромачавикинов снял с него скальп ножом, изготовленным из черепа Вождя Вопслемампков. Он говорит, что в тот раз его скальпировали весьма серьезно. Он так испугался, когда Повелитель взмахнул ножом, что волосы у него стали дыбом и больше уже не опустились! Повелитель так и носит его скальп — совсем как щетку для чистки платья! А каких только «фокусов» с Джерри не приключалось! Вот бы мистеру Хоббсу рассказать!

В иные дни, когда погода была очень неприятной, и пассажирам приходилось сидеть внизу в кают-компании, кто-нибудь из взрослых убеждал Седрика поведать им о каком-нибудь «фокусе», приключившемся с Джерри, и он с таким упоением начинал рассказ, что не было, пожалуй, на всей шири Атлантики другого путешественника, столь любимого всеми, как маленький лорд Фаунтлерой. Он всегда готов был всех поразвлечь и позабавить и делал это от души и с удивительной важностью, совершенно не подозревая, что в этом-то и заключается особое очарование.

— Джеррины истории всем интересны, — сообщил он матери. — Ты уж меня извини, Дорогая, но я бы сказал, что они не во всем абсолютно правдивы, если б это не с Джерри приключилось. Только это все с ним самим и было — странно, правда? Может, иногда он что-то забывает или ошибается немножко, потому что его часто скальпировали. Это очень память отшибает.

Лишь через одиннадцать дней после того, как Седрик попрощался со своим другом Диком, корабль прибыл в Ливерпуль; а на двенадцатый день вечером карета, в которой Седрик, его мать и мистер Хэвишем ехали со станции, остановилась у ворот Корт-Лоджа. Дом в темноте они не могли разглядеть. Седрик заметил только, что карета въехала в широкую аллею из огромных деревьев, кроны которых смыкались над головой; проехав немного по аллее, он увидел дверь, из которой падал яркий свет.

Мэри, прибывшая из Америки вместе с ними, чтобы ухаживать за своей госпожой, добралась сюда немного раньше их. Выпрыгнув из кареты, Седрик увидел в ярко освещенной передней несколько слуг; Мэри встретила их на пороге.

Лорд Фаунтлерой радостно бросился к ней.

— Ты уже здесь, Мэри? — закричал он. — Дорогая, гляди, а вот и Мэри!

И он поцеловал служанку в ее румяную шероховатую щеку.

— Я рада, что со мной Мэри, — сказала миссис Эррол тихо. — Это для меня такое утешение. Будто и не такое уж все чужое кругом.

Она протянула Мэри руку, и та крепко пожала ее. Она понимала, каким чужим казалось здесь все миссис Эррол, которой пришлось покинуть родные края и предстояло расстаться с сыном. Английские слуги с любопытством разглядывали мальчика и его мать. Всевозможные слухи ходили здесь о них обоих; слуги знали, как гневался старый граф на своего сына и почему миссис Эррол предстояло жить в Корт-Лодже, а ее маленькому сыну — в замке; знали они и об огромном состоянии, которое мальчику предстояло унаследовать, и о суровости его деда, его подагре и бешеном нраве.

— Нелегко ему придется, бедняжке, — говорили слуги между собой в ожидании приезда маленького лорда.

Но они ничего не знали о том, что за мальчик был Фаунтлерой; характер будущего графа Доринкорта был им совершенно неизвестен.

Маленький лорд стянул с себя пальтишко так, словно привык все делать сам, и принялся осматриваться. Он оглядел просторный холл, картины, оленьи рога и прочие интересные украшения. Они возбудили его любопытство — никогда раньше он не видел в частных домах таких вещей.

— Дорогая, — сказал он, — это очень красивый дом, правда? Я рад, что ты будешь здесь жить. Он довольно просторный.

По сравнению с их домиком на узкой улочке Нью-Йорка это был и вправду очень просторный, красивый и светлый дом. Мэри провела их наверх, в спальную, стены в которой были затянуты веселым ситцем в цветах, где в камине горел огонь, а перед камином на белом меховом ковре спала большая белоснежная кошка.

— Это домоправительница из замка вам ее прислала, сударыня, — объяснила Мэри. — У нее сердце доброе, и она для вас постаралась и все приготовила. Я с ней перекинулась словечком: она очень капитана любила, сударыня, и очень по нему горюет. Она мне так и сказала: вы кошку увидите на коврике перед камином, вам сразу и покажется, будто вы дома. Она капитана Эррола мальчонкой знала — до чего был собой пригож, говорит, а как подрос, так и того лучше — для всех-то у него доброе слово найдется, и для знатных, и для простых. А я ей и говорю: «Сыночек у него точь-в-точь как он, говорю, такого-то славного мальчика и свет не видывал».

Приведя себя в порядок, миссис Эррол и Седрик спустились в другую просторную светлую комнату; потолок в ней был низкий, а мебель — тяжелая и резная, глубокие кресла с высокими массивными спинками, полки и замысловатые шкафчики с прелестными безделушками. Перед камином лежала огромная тигровая шкура, а по обе стороны от камина стояли кресла. Величественная белая кошка, с которой лорд Фаунтлерой играл наверху, спустилась следом за ним по лестнице, а когда он бросился на ковер, свернулась рядом в клубок, словно хотела с ним подружиться. Седрик так обрадовался, что положил голову рядом с ней на ковер и так и лежал, гладя ее и не обращая внимания на то, о чем беседуют миссис Эррол и мистер Хэвишем.

Они говорили тихо. Миссис Эррол казалась несколько бледной и взволнованной.

— Но ведь сегодня ему еще не надо ехать? — спрашивала она. — Сегодня он останется со мной?

— Да, — отвечал так же тихо мистер Хэвишем, — сегодня он ехать не должен. Как только мы пообедаем, я сам отправлюсь в замок и извещу графа о нашем прибытии.

Миссис Эррол взглянула на Седрика. Он лежал, свободно раскинувшись, на полосатой тигровой шкуре; отблески огня освещали его разрумянившееся личико, кудри рассыпались по ковру; большая кошка сонно мурлыкала, прикрыв глаза; ей было приятно ласковое прикосновение его доброй ручки.

Миссис Эррол слабо улыбнулась.

— Граф и не подозревает о том, сколького он меня лишает, — печально промолвила она.

Она подняла глаза на адвоката и прибавила:

— Пожалуйста, передайте графу, что я не хотела бы брать у него деньги.

— Деньги! — воскликнул мистер Хэвишем. — Неужели вы хотите отказаться от содержания, которое он хочет вам назначить?

— Да, — подтвердила она просто. — Я предпочла бы, пожалуй, их не брать. Я вынуждена принять этот дом, и я благодарна графу за него, ибо это дает мне возможность находиться рядом с сыном. Но у меня есть немного собственных денег, их будет достаточно для того, чтобы жить совсем скромно, и я бы предпочла не брать того, что он предлагает: он так меня не любит, что подумает, будто я отдаю Седрика ему за деньги. Я отпускаю Седрика только потому, что я его люблю и готова забыть о себе для его блага; и еще потому, что его отец этого бы хотел.

Мистер Хэвишем потер подбородок.

— Это очень странно, — проговорил он. — Он разгневается. Он этого не поймет.

— Думаю, что поймет, когда подумает, — отвечала миссис Эррол. — Мне эти деньги и в самом деле не нужны; зачем же мне принимать их от человека, который так меня ненавидит, что отнимает у меня моего мальчика? А ведь это ребенок его собственного сына!

Мистер Хэвишем задумчиво посмотрел на нее.

— Я передам графу ваши слова, — сказал он наконец.

Подали обед, и они сели за стол, а белая кошка устроилась на стуле рядом с Седриком и величественно мурлыкала, пока они ели.

Когда позже в этот же вечер мистер Хэвишем явился в замок, граф тотчас принял его. Граф сидел в удобном, роскошном кресле у камина, положив больную ногу на скамеечку. Он зорко глянул на адвоката из-под лохматых бровей; но мистер Хэвишем заметил, что, несмотря на кажущееся спокойствие, граф в глубине души был взволнован.

— А, мистер Хэвишем, — произнес он, — вернулись? Какие вести?

— Лорд Фаунтлерой и его матушка в Корт-Лодже, — отвечал мистер Хэвишем. — Оба неплохо перенесли путешествие и находятся в полном здравии.

Граф что-то нетерпеливо хмыкнул и нервно пошевелил пальцами.

— Рад это слышать, — бросил он отрывисто. — Что ж, неплохо. Располагайтесь поудобнее… Не хотите ли стакан вина? Что еще?

— Лорд Фаунтлерой сегодня переночует у матушки. Завтра я привезу его в замок.

Рука графа покоилась на подлокотнике; он поднял ладонь и прикрыл ею глаза.

— Ну, — сказал он, — продолжайте. Вы знаете, что я велел вам не писать мне об этом деле; я ничего о нем не знаю. Что он за мальчик? Мать меня не интересует, но он каков?

Мистер Хэвишем отпил портвейна, который сам себе налил, и сел, держа стакан в руке.

— Трудно судить о характере семилетнего ребенка, — осторожно заметил он.

Предубеждение графа было очень сильно. Он глянул на адвоката и сурово спросил:

— Дурак, да? Или просто неуклюжий балбес? Сказывается американская кровь, да?

— Я не думаю, что она ему повредила, милорд, — отвечал адвокат, как всегда, сдержанно и сухо. — Я в детях не очень разбираюсь, но мне он показался весьма примечательным мальчиком.

Мистер Хэвишем всегда выражался сдержанно и бесстрастно, но на этот раз он говорил более холодно, чем обычно. Он решил, что будет гораздо лучше, если граф сам составит себе мнение о мальчике и что не надо его готовить к первой встрече.

— Здоров и хорошего роста? — спросил граф.

— Судя по всему, здоров и довольно хорошего роста, — сказал адвокат.

— Стройный и собой не плох? — допрашивал граф.

На тонких губах мистера Хэвишема промелькнула улыбка. Перед его глазами встала гостиная в Корт-Лодже — прелестный мальчик, вольно лежащий на тигровой шкуре, блестящие кудри, рассыпавшиеся по ковру, смышленое розовое детское личико.

— На мой взгляд, для мальчика совсем недурен, — отвечал адвокат, — хоть я, возможно, и не судья. Впрочем, вы, вероятно, найдете, что он весьма не похож на английских мальчиков.

— Не сомневаюсь, — отрезал граф, которого в эту минуту пронзила острая боль в ноге. — Дерзкие до крайности эти американские дети, довольно я о них наслышан.

— Я не сказал бы, что он дерзок, — проговорил мистер Хэвишем. — Мне трудно даже определить, в чем разница. Он больше жил со взрослыми, чем с детьми, и разница в том, что в нем сочетаются зрелость и детскость.

— Обычная американская наглость! — настаивал граф. — Я о ней довольно наслышан. Они называют это ранним развитием и свободой. Отвратительная наглость и невоспитанность — вот что это на деле!

Мистер Хэвишем отпил еще портвейна. Он редко спорил со своим сиятельным патроном, особенно когда его сиятельного патрона мучила подагра. В такие дни разумнее было во всем с ним соглашаться. Наступило молчание. Мистер Хэвишем прервал его.

— У меня к вам поручение от миссис Эррол, — заметил он.

— Не желаю ничего слышать! — отрезал граф. — Чем меньше о ней будет сказано, тем лучше.

— Но это весьма важное поручение, — пояснил адвокат. — Она предпочла бы не брать содержания, которое вы намеревались выделить ей.

Граф вздрогнул.

— Что вы сказали? — вскричал он. — Что это такое?

Мистер Хэвишем повторил.

— Она говорит, что в этом нет необходимости, а так как отношения между вами далеко не дружеские…

— Не дружеские! — повторил с яростью граф. — Еще бы им быть дружескими! Я о ней даже думать не могу! Меркантильная, крикливая американка! Не желаю ее видеть!

— Милорд, — произнес мистер Хэвишем, — вряд ли ее можно назвать меркантильной. Она ни о чем не просит. И не принимает содержания, которое вы ей предлагаете.

— Только для видимости! — бросил граф резко. — Хочет заставить меня с ней увидеться. Думает, что я восхищусь ее решимостью! И не подумаю! Это всего лишь американская тяга к независимости! Я не позволю ей жить, словно нищенке, у самых ворот моего парка! Как мать моего внука она должна занимать соответствующее положение, и она его займет! Хочет она того или нет, но деньги она получит!

— Она не станет их тратить, — сказал мистер Хэвишем.

— А мне-то что! — вскричал граф. — Ей их вышлют. Она не посмеет никому сказать, что живет как нищенка, потому что я ничего для нее не сделал! Она хочет, чтобы мальчишка дурно обо мне думал! Она уже, верно, его против меня настроила!

— Нет, — возразил мистер Хэвишем. — У меня есть от нее и другое поручение, которое убедит вас в том, что это не так.

— Не желаю его слышать! — с трудом выговорил граф, задыхаясь от гнева, волнения и боли в ноге.

Но мистер Хэвишем продолжал:

— Она просит вас не говорить лорду Фаунтлерою ничего, что дало бы ему повод подумать, что вы настояли на его разлуке с матерью из предубеждения против нее. Мальчик очень привязан к ней, и она уверена, что это создало бы между вами преграду. Она говорит, что он этого не поймет и станет вас опасаться или охладеет к вам. Ему она сказала, что он еще слишком мал, чтобы понять, в чем дело, но когда подрастет, то все узнает. Она хочет, чтобы ничто не омрачило вашу первую встречу.

Граф глубже уселся в кресло. Его глаза под нависшими бровями гневно сверкнули.

— Что? — проговорил он задыхаясь. — Что такое? Вы хотите сказать, что она ничего ему не сказала?

— Ни единого слова, милорд, — отвечал хладнокровно адвокат. — Смею вас в этом заверить. Мальчику объяснили, что вы чрезвычайно добрый и любящий дедушка. Не было сказано ничего, положительно ничего, что могло бы заставить его сомневаться в ваших достоинствах. А так как я, находясь в Нью-Йорке, в точности выполнил ваши указания, он несомненно считает вас чудом великодушия.

— Вот как? — спросил граф.

— Даю вам слово чести, — промолвил мистер Хэвишем, — что отношение лорда Фаунтлероя к вам будет зависеть только от вас. И если вы позволите мне дать вам совет, то я полагаю, что будет лучше, если вы остережетесь говорить пренебрежительно о его матери.

— Ну вот еще! — сказал граф. — Парнишке всего семь лет!

— Он провел эти семь лет с матерью, — отвечал мистер Хэвишем, — и любит ее всем сердцем.