Глава девятая. НИЩИЕ ЛАЧУГИ

Сказать по правде, его сиятельство граф Доринкорт размышлял в эти дни о многом, о чем прежде он вовсе и не думал, и так или иначе все его мысли связывались с его внуком. Основным свойством в характере графа была гордость, и внук во всем ей льстил. Благодаря этой гордости граф начал находить новый смысл в жизни. Ему нравилось показывать своего внука людям. Все знали, как он разочаровался в своих сыновьях; а потому, демонстрируя нового лорда Фаунтлероя, граф испытывал чувство торжества, ибо новый лорд Фаунтлерой никого не мог разочаровать. Ему хотелось, чтобы мальчик оценил свою власть и блестящее положение; ему хотелось также, чтобы и другие их оценили. Он строил планы на будущее. В глубине души он жалел порою, что не прожил свою жизнь достойнее и совершал поступки, которые ужаснули бы это чистое детское сердце, случись ему о них узнать. Не очень-то приятно было думать о том, какое выражение появится на милом, открытом лице Фаунтлероя, если он вдруг узнает, что его дедушку давно уже зовут не иначе как «этот злодей, граф Доринкорт».

Поглощенный этими мыслями, граф иногда забывал о своей подагре, так что спустя какое-то время его врач с удивлением отметил, что здоровье сиятельного пациента значительно улучшилось, на что он уже и не надеялся. Возможно, графу стало легче потому, что время теперь не тянулось для него столь мучительно, ибо не одни только боли и недомогания занимали его мысли.

В одно прекрасное утро в замке удивились, увидав, что Фаунтлерой отправился на верховую прогулку не с Уилкинсом. Спутником его оказался не кто иной, как сам граф, ехавший на великолепном сером коне. Прогулку предложил Фаунтлерой. Садясь на пони, он грустно сказал дедушке:

— Вот бы вы со мной отправились! Когда я уезжаю, мне грустно, что я вас оставляю совсем одного в таком огромном замке. Жаль, что вы не можете ехать верхом!

Через несколько минут вся конюшня пришла в волнение — граф приказал седлать Селима. После этого Селима седлали почти каждый день; и все привыкли видеть великолепного серого коня и седого наездника с красивым суровым, орлиным лицом, а рядом с ним мальчика на гнедом пони. Во время этих прогулок старый граф еще больше сблизился со своим внуком. Постепенно он многое узнал о «Дорогой» и ее жизни. Фаунтлерой трусил рядом с дедом и весело болтал. Более приятного спутника для этих прогулок трудно было бы сыскать — до того счастливая была у него натура. Обычно граф молча слушал мальчика и искоса поглядывал на его оживленное румяное лицо. Иногда он говорил мальчику, чтобы тот перешел на галоп, и когда тот скакал прочь, уверенно и прямо держась в седле, он смотрел ему вслед, а в глазах его светилась гордость; Фаунтлерой возвращался, громко смеясь и размахивая шляпой; он знал, что они с дедушкой прекрасные друзья.

Помимо многого другого граф обнаружил, что жена его сына не проводила дни в праздности. Оказалось, что все бедняки в деревне хорошо ее знают. Стоило у кого-то в деревне стрястись беде, как маленькая коляска миссис Эррол останавливалась возле этого дома.

— Вы знаете, — сказал однажды Фаунтлерой, — стоит ей появиться, как все говорят: «Благослови вас Господь!», а дети радуются. Кое-кто ходит к ней, и она их учит шить. Дорогая говорит, что она теперь так богата, что хочет помогать бедным.

Графа скорее радовало то, что мать его наследника была так мила и походила на настоящую леди, словно была герцогиней; радовало его, пожалуй, и то, что ее любят бедняки. И все же часто его мучила ревность, когда он видел, какое большое место она занимает в сердце мальчика, который любит ее больше всех на свете. Старику хотелось бы самому занимать это место и не иметь никаких соперников.

В это утро он остановил коня на холме среди вересковой пустоши и указал хлыстом на прекрасный вид, простиравшийся пред ними.

— Ты знаешь, что вся эта земля принадлежит мне? — спросил он у Фаунтлероя.

— Правда? — удивился Фаунтлерой. — Как много для одного человека! Какая она красивая!

— А знаешь ли ты, что когда-нибудь она будет принадлежать тебе — эта земля и многие другие?

— Мне?! — воскликнул пораженный Фаунтлерой. — Когда?

— Когда я умру, — отвечал граф.

— Тогда она мне не нужна, — произнес Фаунтлерой. — Я хочу, чтобы вы жили всегда.

— Это доброе пожелание, — сухо заметил граф, — и все же когда-нибудь все это будет твоим — когда-нибудь графом Доринкортом станешь ты.

Несколько мгновений маленький лорд Фаунтлерой недвижно сидел в седле. Он смотрел на привольные пустоши, зеленые фермы и прелестные рощицы, на стоявшие рядком хижины, красивые деревушки и на высившиеся за деревьями каменные башни величественного замка. Вдруг он как-то странно вздохнул.

— О чем ты думаешь? — спросил граф.

— О том, какой я маленький, и о том, что мне сказала Дорогая, — отвечал Фаунтлерой.

— И что же она сказала? — поинтересовался граф.

— Что быть богатым, верно, нелегко, и если у кого-то всегда было всего в изобилии, он может порой забыть, что не всем так повезло, и что богатый должен вести себя осторожно и не забывать об этом. Я ей говорил, какой вы добрый, вот она и сказала, что это очень хорошо, потому что у землевладельца в руках большая власть, и если он думает только о своих удовольствиях и не заботится о людях, которые живут на его землях, им будет плохо, — а ведь их так много, и это будет ужасно.

Я смотрел на эти дома и думал, что должен буду узнать, как живут эти люди, когда стану графом. А вы как это выяснили?

Это был нелегкий вопрос, ибо графа Доринкорта интересовало лишь одно: исправно ли платят ренту его арендаторы; и если он узнавал, что кто-то ему задолжал, он тотчас сгонял его с земли.

— Мне Невик говорит, — отвечал граф, проведя рукой по седым усам и смущенно глянув на внука. — Пора домой, — прибавил он. — Когда ты станешь лендлордом, смотри постарайся быть лучше меня!

Всю обратную дорогу граф промолчал. Ему казалось невероятным, что он, человек, который всю свою жизнь никого по-настоящему не любил, так привязался к своему маленькому внуку. Впрочем, сомневаться в этом не приходилось. Поначалу его радовали смелость и красота Седрика и он гордился им, однако теперь в его чувстве появилось что-то помимо гордости. Порой он угрюмо смеялся про себя, когда думал о том, что ему приятно держать мальчика при себе, слышать его голос, и что в глубине души ему хотелось, чтобы его маленький внук любил его и хорошо о нем думал.

— Я человек старый, — говорил он себе, — больше мне думать не о чем, вот в чем дело.

Впрочем, он знал, что дело не в этом. Позволь он себе посмотреть правде в глаза, пришлось бы признать, что во внуке его привлекали свойства, которыми сам он никогда не обладал: его искренность, преданность, доброта и та милая доверчивость, что не позволяла ему дурно думать о людях.

Спустя неделю после этой прогулки Фаунтлерой, вернувшись от матери, вошел в библиотеку с озабоченным видом. Он уселся в кресло с высокой спинкой, в котором сидел в первый вечер после своего приезда в замок, и молча устремил взгляд на догорающий огонь в камине. Граф выжидающе смотрел на него, не произнося ни слова. Седрика — это было очевидно — что-то встревожило. Наконец он поднял глаза.

— А Невик все про арендаторов знает? — спросил он.

— Это его обязанность, — отвечал граф. — Он о ней забыл, да?

Как ни странно, ничто так не развлекало и не умиляло его, как интерес внука к арендаторам. Сам он никогда ими не интересовался, однако ему было приятно, что мальчику, несмотря на всю его детскость и веселые игры и развлечения, была свойственна такая серьезность.

— Тут есть одно место, — произнес Фаунтлерой, глядя на деда широко открытыми глазами, в которых застыл ужас. — Дорогая его видела — это на том конце деревни. Дома там скучились и чуть не разваливаются; дышать нечем, а люди такие бедные, и все там ужасно! Там часто болеют лихорадкой и дети умирают; а люди становятся плохими, оттого что они такие бедные и несчастные! Им еще хуже, чем Майклу и Бриджит! Крыши у них текут! Дорогая была там у одной бедной женщины. Дорогая мне не разрешила к себе подходить, пока всю одежду не сменила! Она мне рассказывала, а сама плакала — слезы у нее так и лились!

У него у самого на глаза навернулись слезы, но он улыбнулся сквозь них.

— Я ей сказал, что вы об этом не знаете, и пообещал вам рассказать.

Он соскочил на пол и, подойдя к графу, прислонился к его креслу.

— Вы можете им помочь, — сказал он, — как вы Хиггинсу помогли. Вы всегда всем помогаете. Я ей сказал, что вы так и поступите, а Невик, должно быть, забыл вам об этом сообщить.

Граф посмотрел на ручку, лежавшую на его колене. Невик ничего не забыл; по правде говоря, Невик не раз говорил ему, в какой нищете живут люди на том конце деревни, известном под названием Эрлз-Корт. Он знал и о ветхих лачугах, в которых жили арендаторы, и о плохих стоках, и о сырых стенах, и о разбитых окнах, и о протекающих крышах, он знал все об их нищете, лихорадке и страданиях. Мистер Мордонт живописал ему эти картины в сильных выражениях, а его сиятельство отвечал ему также в сильных выражениях; а когда подагра очень его донимала, он говорил, что чем скорее все в Эрлз-Корте перемрут и будут похоронены за счет прихода, тем всем будет лучше — и все тут! Однако теперь он посмотрел на маленькую ручку на своем колене, а потом на огорченное лицо мальчика с открытым взглядом — и устыдился.

— Как! — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я начал строить образцовые дома для арендаторов?

И он накрыл маленькую ручку ладонью и даже погладил ее.

— Но эти хижины надо снести, — убежденно настаивал Фаунтлерой. — Так Дорогая говорит. Давайте… Давайте завтра туда пойдем и прикажем их снести. Все так обрадуются, когда вас увидят! Они поймут, что вы пришли им помочь!

И глаза его засияли, как звезды, на его разрумянившемся лице. Граф поднялся с кресла и положил руку на плечо мальчика.

— Давай выйдем и прогуляемся по террасе, — предложил он с коротким смешком. — Там все и обсудим.

Они принялись прогуливаться по широкой каменной террасе, как делали обычно, если вечер был ясным, и хотя граф засмеялся еще раза два, он, казалось, обдумывал что-то, что не было ему неприятно, и не снимал руки с плеча своего спутника.