Письмо Ваше, как и всегда, меня чрезвычайно заинтересовало, многоуважаемый Николай Николаевич. Но какие же странные известия: я не мог представить, что Вы так уж совсем покончили с «Зарей». Из письма Вашего вывожу это, да еще пишете, что рады отдохнуть и набрали переводов. Нет, так нельзя, Николай Николаевич. Вы не можете бросать так Ваше большое дело. У нас нет критика ни одного. Вы были буквально единственный. Я два года радовался, что есть журнал, главная специальность которого, сравнительно со всеми журналами, — критика. И что же они сами уничтожили то, что у них было самостоятельного, оригинального, своего. Я упивался Вашими статьями, я Ваш страстный поклонник и твердо уверен, что у Вас есть и кроме меня достаточно поклонников и что во всяком случае надо продолжать. Оставлять — малодушие. Простите меня за такое слово; но я, давно уже зная Ваш характер лично, уверен, что Вы слишком не в меру обескураживаетесь после первой неудачи. Но неудача всегда бывает, во всяком деле. И притом Вы ведь сами не выдержите: погуляете, как Вы пишете, но на переводах одних не останетесь и станете издавать брошюры отдельно. Так зачем же вместо того не обеспечить себя, не пристроиться к новому журналу «Беседе»? А мне так кажется, что в «Беседе» именно люди, которые Вас могут получше понять и поглубже оценить, чем в «Заре».

При этом вот какое я вывел заключение, Николай Николаевич, и которое, вероятно, Вы тоже знаете, но не прониклись еще им вполне, так, как был и я до самого последнего времени. Вот в чем дело: вследствие громадных переворотов, начиная с гражданских и доходя до тесно литературного цикла, у нас разбилось, рассеялось на некоторое время и понизилось общественное образование и понимание. Люди вообразили, что им уже некогда заниматься литературой (точно игрушкой, каково образование!), и уровень критического чутья и всех литературных потребностей страшно понизился. Так что всякий критик, кто бы у нас ни появился, не произвел бы теперь надлежащего впечатления. Добролюбовы и Писаревы имели успех именно потому, что, в сущности, отвергали литературу — целую область человеческого духа. Но потакать этому невозможно и продолжать критическую деятельность все-таки должно. Простите же и меня за совет, но вот как бы я поступил на Вашем месте теперь.

У Вас была, в одной из Ваших брошюр, одна великолепная мысль, и, главное, первый раз в литературе высказанная, — это что всякий чуть-чуть значительный и действительный талант — всегда кончал тем, что обращался к национальному чувству, становился народным, славянофильским. Так свистун Пушкин вдруг, раньше всех Киреевских и Хомяковых, создает летописца в Чудовом монастыре, то есть раньше всех славянофилов высказывает всю их сущность и, мало того, — высказывает это несравненно глубже, чем все они до сих пор. Посмотрите опять на Герцена: сколько тоски и потребности поворотить на этот же путь и невозможность из-за скверных свойств личности. Но этого мало: этот закон поворота к национальности можно проследить не в одних поэтах и литературных деятелях, но и во всех других деятельностях. Так что, наконец, можно бы вывесть даже другой закон: если человек талантлив действительно, то он из выветрившегося слоя будет стараться воротиться к народу, если же действительного таланта нет, то не только останется в выветрившемся слое, но еще экспатриируется, перейдет в католичество и проч. и проч. Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда (о Белинском еще много будет сказано впоследствии; вот увидите). Но дело в том, что эта мысль Ваша до того сильна, что непременно должна быть развита особо, специально. Напишите статью на эту именно тему, развейте ее специально и поместите в «Беседе». Наверно, они ей обрадуются. Это будет та же критика, только в иной форме. Две-три таких статьи в год, и я Вам предрекаю успех, и, кроме того, в публике Вас не забудут, а именно скажут, что Вы перешли в круг, в котором Вас более понимают. «Беседа» не «Заря». Главное, зачем бросать литературу?

Но простите; если б мы говорили лично, то лучше поняли бы друг друга. Увы, если Вы едете в Киев, то я Вас ни за что не застану в Петербурге. Я ворочусь только в июне, так расположились денежные средства мои. Итак, до осени. Хорошо бы, если б Вы, выезжая из Петербурга, написали мне еще письмецо. Письма Ваши я получаю с радостию. Но вот что скажу о Вашем последнем суждении о моем романе: во-1-х, Вы слишком высоко меня поставили за то, что нашли хорошим в романе, и 2) Вы ужасно метко указали главный недостаток. Да, я страдал этим и страдаю; я совершенно не умею, до сих пор (не научился), совладать с моими средствами. Множество отдельных романов и повестей разом втискиваются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии. Всё это изумительно верно сказано Вами, и как я страдал от этого сам уже многие годы, ибо сам сознал это. Но есть и того хуже: я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам. (NB. Так, сила поэтического порыва всегда, например, у V. Hugo сильнее средств исполнения. Даже у Пушкина замечаются следы этой двойственности.) И тем я гублю себя. Прибавлю, что переезд и множество хлопот этим летом страшно повредят роману. Но благодарю Вас за сочувствие.

Как жаль, что долго еще не увидимся. А покамест я

Ваш весь, сполна преданный Вам