В теплой темноте Орех неожиданно проснулся, пиная и толкая кого-то задними лапами. Кто-то на него наседал. Но ни хорьком, ни лаской не пахло. Инстинкт прочь не гнал. В голове прояснилось, и Орех сообразил, что в норе только он да Пятик. И это Пятик, царапаясь и цепляясь, пытается в страхе перелезть через него, словно через проволочную ограду.

— Пятик! Пятик, проснись ты, балбес! Это я, Орех. Ты меня поцарапаешь. Проснись!

Орех стряхнул с себя Пятика. Тот забил в воздухе лапами и проснулся.

— Ох, Орех! Какой мне приснился сон. Кошмар! Я и тебя видел. Мы сидели прямо на воде и плыли вниз по темной глубокой реке, а потом я понял: мы плывем на доске — такой же, как в поле, только белой с черными полосками. Плывем мы не одни — все прыгают, веселятся. А я посмотрел под ноги и увидел, что доска эта из проволоки и костей; тогда я закричал, а ты сказал: «Поплыли — все поплыли», а потом я искал тебя и хотел вытащить из какой-то дыры, но ты сказал: «Старшина должен идти один» — и уплыл в темный водяной тоннель.

— Бока, во всяком случае, ты мне расцарапал. «Водяной тоннель» — надо же! Чушь какая! Может, все-таки дашь мне поспать?

— Орех, беда! Дело дрянь. «Это» не ушло. Оно здесь — рядом. И не говори, чтобы я выбросил все из головы и ложился. Надо уходить, пока не поздно.

— Уходить? Ты хочешь сказать, уходить из дому? С наших лугов?

— Да. И побыстрее. Неважно куда.

— Вдвоем?

— Нет, все вместе.

— Все племя? Не валяй дурака. Никто и с места не двинется. Решат, что ты просто спятил.

— Пусть, но я считаю, надо пойти к Старшине, можешь сам ему все рассказать. Или я попробую. Вряд ли, конечно, он будет в восторге.

Орех первым бежал по склону вниз, потом снова вверх, туда, где темнел куманичный полог. Верить Пятику он не хотел, а не верить боялся.

Время было чуть позднее «на-Фрита», то есть после полудня. Кролики спрятались в норах, почти все спали. Пробежав немного поверху, потом через широкий открытый ход, вырытый на песчаной проплешине, Орех и Пятик помчались по замысловатым тропкам, пока не углубились в лес футов на тридцать и не оказались меж дубовых корней. Тут их остановил крупный, грузный гвардеец из Ауслы. Шерсть у него на макушке смешно нависала над глазами, что придавало ему забавный вид — будто на голове был шлем. За это его и прозвали «Тлайли», что на нашем языке означает «Мохнатая шапка», или, как еще можно сказать, «Шишак».

— Орех? — сказал Шишак, принюхиваясь в глубоких стоявших под деревьями, сумерках. — Ты ведь Орех? Что тебе здесь понадобилось? Да в такое время? — На Пятика, который ждал, не подходя, на тропинке, внимания он не обратил.

— Нам нужно увидеть Старшину, — сказал Орех. — Это важно. Помоги, пожалуйста.

— «Нам»? — сказал Шишак. — Он что, тоже идет к Старшине?

— Так надо. Поверь, Шишак. Я ведь не каждый же день прихожу сюда вот так «поболтать» Разве я когда-нибудь спрашивал разрешения увидеться с ним?

— Что ж, я сделаю это для тебя, хотя наверняка получу по макушке. Скажу, что ты научился предсказывать. Он, конечно, и сам тебя знает, да вдруг по старости запамятовал. Подожди туг, понятно?

Шишак пробежал чуть вперед по тропинке и остановился у входа в большую нору. Он что-то сказал — что именно, Орех не расслышал, — а потом его, наверное, позвали внутрь. Два брата остались ждать в тишине, которую нарушало лишь нервное ерзанье Пятика.

Старшину звали — вернее, величали — Треарах, что означает «Лорд Рябинового Дерева». Почему-то его называли еще и «Тот Самый Треарах», может быть, потому — так уж вышло, — что рядом с городком рос один только «треар» — рябиновое дерево. Звание Старшины Треарах заработал еще в молодости — он и тогда был не только силен, но рассудителен, замкнут, уравновешен, чем очень отличался от большинства кроликов, которые частенько действуют по настроению. Все прекрасно знали — ничто не заставит Треараха впасть в панику: ни слухи, ни реальная опасность. Он хладнокровно — а кое-кто поговаривал даже: «холодно» — вел себя во время обрушившегося на городок миксоматоза, выдворяя из городка каждого, кто показался ему больным. Тогда Треарах устоял перед соблазном всеобщего переселения, обеспечил полную изоляцию племени и таким образом почти наверняка спас его от вымирания. Это именно Треарах справился однажды с одним необыкновенно назойливым горностаем, уведя его с риском для жизни к птичнику, под пули хозяина фермы. Теперь Треарах, как сказал гвардеец, начинал стареть, но ум у него оставался достаточно ясный. Когда Ореха и Пятика впустили внутрь, Старшина встретил их вежливо. Это гвардейцы из Ауслы, вроде Ленка, могут нагрубить или пригрозить. «Тот Самый Треарах» обходился и без этого.

— А-а, Фундук. Ты ведь Фундук, не так ли?

— Орех, — сказал Орех.

— Орех, да, конечно Орех. Как это мило с вашей стороны зайти в гости. Я хорошо знал твою мать. А твой приятель…

— Это мой брат.

— Твой брат… — повторил за ним Треарах, и Орех услышал в голосе еле заметный намек: «Больше ты меня исправлять не будешь, понял?». — Располагайтесь поудобнее. Хотите немного салата?

Салат для Старшины ребята из Ауслы таскали с огорода, который был за полем, в трех милях от городка. «Задворники» салат видели редко, а кое-кто и вовсе никогда. Орех взял маленький листик, вежливо куснул, а Пятик отказался и сел с несчастным видом, хлопая ресницами и ушами.

— Ну теперь можно и поговорить. Как ваши дела? — сказал Старшина. — Чем могу быть полезен?

— Сэр, — довольно неуверенно начал Орех, — это все мой брат, Пятик. Он всегда успевает предупредить меня, если что-то неладно, и каждый раз оказывается прав. Вот, например, прошлой осенью он заранее знал, что нас затопит, иногда угадывает, где проволока. Теперь же он говорит, что чувствует большую беду для всего нашего городка.

— Большую беду? Что ж, понятно. Какая жалость, — сказал Старшина, но вид у него при этом был нисколько не огорченный. — А что за беда, интересно знать? — Он посмотрел на Пятика.

— Я не знаю, — сказал Пятик. — Н-но беда очень большая. Она т-так-кая б-болыпая! — Он замолчал, вконец расстроившись.

Треарах несколько минут вежливо подождал, а потом сказал:

— Ну и что же нам делать, хотел бы я знать?

— Уходить, — твердо сказал Пятик. — Уходить. Всем. Сейчас же. Сэр Треарах, всем надо уходить.

Треарах опять помолчал. А потом произнес удивительно проникновенно:

— Но мне никогда не приходилось сталкиваться с переселением. Ведь задача непростая, не так ли? Как сам-то ты думаешь?

— Сэр, — сказал Орех, — дело в том, что мой брат не умеет объяснять свои чувства. Он просто чувствует — и все. Я, наверное, говорю непонятно. Я уверен в одном: решить, что делать, можете вы один.

— Что ж, очень мило с твоей стороны. Надеюсь, так оно и есть. А теперь, дорогие мои, давайте минуточку порассуждаем вместе — согласны? Сейчас у нас май, не так ли? Все заняты, почти все наслаждаются жизнью. На целые мили вокруг нет никаких врагов, по крайней мере, насколько известно мне. Все здоровы, погода хорошая. И вы хотите, чтобы я сказал всему племени, будто этот юный… э-э… юный… э-э… что у твоего юного брата предчувствие, и все мы должны пуститься куда-то — Бог знает куда, — рискуя навлечь на себя всевозможные бедствия? Как вы думаете, что мне на это скажут? Все ведь обрадуются, не так ли?

— Вам они не посмеют перечить, — неожиданно твердо заявил Пятик.

— Очень любезно с твоей стороны, — снова сказал Треарах. — Что ж, может, не посмеют, а может, и посмеют. Но в любом случае мне нужно все как следует обдумать. Конечно, это чрезвычайно серьезный шаг. И потом…

— Но, сэр Треарах, у нас нет времени, — пробормотал Пятик. — Я чувствую опасность — она как проволока на шее… как проволока… Орех, помоги! — Он пронзительно вскрикнул, упал на песок и забился, словно в силках. Орех прижал его к полу передними лапами, и Пятик затих.

— Прошу прощения, Старшина, — сказал Орех. — Иногда с ним такое случается. Через минуту он будет в порядке.

— Какой стыд! Какой стыд! Бедняга, ему, наверное, лучше пойти домой да прийти в себя. Вот именно, и отведи-ка его сейчас же. Что ж, чрезвычайно любезно с твоей стороны, Фундук, прийти навестить меня. Очень тронут. А твои слова я обдумаю, будь уверен. Шишак, ты не мог бы задержаться на минутку?

И пока огорченные Пятик с Орехом бежали по тропинке прочь от норы Треараха, до них доносился набравший теперь резкость голос Старшины и отрывистое «Да, сэр» и «Нет, сэр».

«Предчувствие» Шишака оправдалось — он уже получал по макушке.