Давно обхаживал Тяпуев эту баньку. С того самого дня, как приехал в деревню, издали присматривался, про себя выстраивал и будущую встречу, и разговор: тогда, в двадцать девятом, сбежал от него Мишка Крень, но сейчас ему некуда деваться. «Прижму к стенке, и все выложит. Как на духу выложит – и не отвертеться».

Иван Павлович давно не робел, служебное смущение не колебало его душу, но сейчас он испытывал непонятную робость, словно бы превратился вдруг в прежнего Ваньку Соска, которого каждый мог прищемить за нос. Чтобы ободрить себя, Тяпуев тихонько запел: «За дело, за дело, болтаться надоело», – и обошел баню. Строенье осело, покосилось, но штырь, где в свое время повесился Федор Крень, по-прежнему торчал над дверью чертовым пальцем. Спуталось в памяти, но кажется, тогда Иван Павлович ушел из милиционеров в избачи, но милицейский досмотр по старой привычке своей исполнял, и ему довелось вынимать из петли Креня. Крохотный, как подросточек, омоченный моркотным дождем, голова голая, будто колено, и на широком выпуклом темени налип банный березовый лист. Пепелище догорало, воняло, и в этом прощальном свете Федор Крень казался кукольным, слепленным из глины, и когда Иван Павлович накрыл труп обгорелой рогожей, то так почудилось, что покойник сровнялся с землею, растворился в ней. Боже, сколько возни с ним было: все отступились, разбежались с пожарища, никому дела до висельника, и даже родной брат отвернулся и исчез в своем дому, словно не одна кровь текла в жилах. Хорошо, Нюра Питерка привелась, глупая баба, тронувшаяся умом, взвалила мертвого на закорки, отнесла на жальник и яму вырыла в стороне, на домашнем склоне холма возле дороги. Ни креста там ныне, ни тычки березовой, ни холмушки, а вырос лишь седой клоч гусиной травы…

Дико было, дико и страшно, когда пылал огромный креневский дом и малые интернатские детишки, обезумев, вываливались из верхнего жила вниз, в осеннюю грязь, освещенную всплесками пожара. А Федор Крень, запаливший свою избу, украдчиво висел в темени и жестоко, насмешливо подглядывал за смятенной и растерянной толпой. Дескать, что – съели? А я тю-тю, и не догнать меня, не стребовать никакой ценой. Вне воли вашей и вне ваших рук… Но, знать, есть и отмщенью законная мера, и, переступив ее, ты падаешь столь же низко, как и человек, заслуживший кару. Может, по той причине молчаливо разбрелся народ, не захотевший тушить строенье, и не выпала жалостная слеза на раскатистый, тронутый желтизною лоб Федора Креня, и он долго, беспризорно лежал, как восковая кукла, странно съеженная в размерах, пока не покрыли его обгорелой рогожей, пахнущей пожаром. И когда-то богатое подворье, размашистое, обильное и хлебосольное, дававшее работу и пропитанье в самую бескормицу, выгорев дотла, так и не возродилось более, и за столькие-то годы не нашлось в Вазице хозяина, решившегося застроить это пустынное и страшное место.

Тяпуев пытался подсмотреть в оконце, забранное в частый переплет, словно бы тюремное, скрепленное лучинками и бумажными лоскутками, но изнутри стекло было надежно завешено толстым одеялом и не выдавало скрытой жизни. Тяпуев вернулся обратно к двери и решительно постучался раз и другой, от каждого удара полотно повизгивало в петлях, как собачонка: пока-то в глубине баньки кто-то нерешительно завозился, выполз из скоб толстый деревянный брус, упала щеколда и кованый крюк, наружные воротца слегка приоткрылись, и в эту щель уставился мутный желтый глаз.

– Ктой там? По какой нужде? – раздался болезненный голос, но человек за дверью открывать не спешил, и Тяпуев, раздосадованный настороженным приемом, холодно прикрикнул, строжась:

– Пропустите! Я по пожарной части в смысле загораемости. Я в смысле проверки отопительных приборов. – Солгалось легко, само собой, как учил старый опыт. –Жалоба на вас, нарушаете…

Хозяин долго смотрел в притвор, размышлял о чем-то, разглядывал гостя, и ничего не отражалось в его мутном желтом глазу.

– Документик? – прошелестел из-за двери голос.

– С ума сошел? Я тебе покажу документик. Сейчас позову кого надо…

– А может, ты бандит. Я старый, мне с тобой не совладать.

– Разуй глаза-то пошире.

– Тогда зачем врешь? – вдруг хихикнул хозяин, и последний запор выпал из руки.

– Узнал, что ли?

– Может, и узнал.

– Впустишь, что ли? – Тяпуев накалил голос и сунул ботинок в притвор.

Крень смерил взглядом гостя, его обвисшее осадистое тело, почему-то задержался глазами на велюровой твердой шляпе, сбитой на затылок, и нехотя отодвинулся в придел, но дверь так скупо приоткрыл, так напружинился весь в темени предбанника, что в эту щель пришлось пролезать боком. За спиной Тяпуева снова загремел засов, и гость как бы оказался в ловушке. Навстречу из бани садануло рыбьей вонью и теми холостяцкими запахами грязи и заношенной одежды, что живут рядом с одиноким, потерявшим всякую брезгливость человеком. Крень стоял за спиной и не приглашал сесть, и это затянувшееся молчание было тягостным и недобрым: вонь спирала горло, и Тяпуеву нестерпимо захотелось вон. Казалось, паморока овладела Иваном Павловичем, странное томленье замутило голову, и, не ожидая более приглашения, он торопливо опустился на единственный табурет возле окна. Скоро глаза освоились, Тяпуев перемог себя и острым подозрительным взглядом обшарил неказистую угрюмую баньку, буквально процедил ее, – и широкий примост, где давно не пласталось распаренное веником тело, и низкий сажный потолок с живой бахромой в углах, и морщинистые давно не мытые стены, и кособокую плиту, и черепушку для нужды под порогом; а после, из дальних, напитанных мраком пространств и подполий, он вернулся обратно к подоконью, где сидел, к щелястому крохотному столику на укосинах – и тут оглушенно споткнулся, еще не веря себе. Подле берестяной солоницы лежала небольшая, вроде бы двухкопеечная монета, но блеск у нее был иной, отливающий глубинным настоявшимся жаром. Тяпуев завороженно ощупал ее глазами, а после воровато, но вместе с тем и деланно-безразлично взял монету и, небрежно-скучно повертев в пальцах, так же молча положил обратно на столешню чеканным царским профилем кверху. Подумал: «Сам-то давно уж истлел где-то в Сибири, кормит червей, говорят, кокнули его, а на пятирублевой монетке все будто прежний, устало-грустноватый и царственный, и только кругловатый подбородок выдает безволие и детскость. Отпечатали когда-то, отлили в жирном золоте сплава – и не сотрешь. Вот и память, в нашей жизни почти вечная и несокрушимая память…»

Иван Павлович не слышал, как старик подкрался сзади, сложился над его головою вдвое, жарким шепотом защекотал ухо:

– Что, нравится? Нынче таких не делают, верно?

Тяпуев вздрогнул и, далеко отшатнувшийся в мыслях, вернулся обратно в баньку. Запрокинув голову, он уставился в Креня, в его синее, обугленное, почти безмясое лицо, в котором можно было прочесть каждую жилу и кость, в его когда-то глубокие коричневые глаза, ныне выцветшие, залитые настоявшимся топленым молоком.

– И много их? – Тяпуев кивнул головой на монету.

– Слава Богу, хватит, – неожиданно легко признался Крень, сел на кровать напротив, низко утонул, и острые колени оказались возле лица. – Отец оставил, а куда с има? На хлеб не намажешь вместо масла, а поди признайся. Враз отымут, собаки.

– Ты зачем мне это говоришь? По какому заданию? – сурово одернул Тяпуев, возбужденно заметавшись в предположениях: все складывалось неожиданно и ловко, лучше не придумать, только бы не пропустить удачу, только бы не упустить. – Хочешь, чтобы я пошел и рассказал кому надо?

– Поди. А я соврал, а я соврал, вот. Пепелище рыл и одну нашел.

– Может, и еще есть? Если лучше поискать.

– Ищи, не боишься дак.

– Тебя, что ли? Я не таких раскладывал. Хорошо, сбежал.

– Больно торопишься, молодец. Скоро назад воротишься.

Глаза у старика побелели: слепой, усталый человек, могильно-синюшный, сутулился напротив. Они снова замолчали, сидели вполоборота, но каждый искоса подстерегал другого, скрадывал малейшее движение. Может, у него топор под подушкой? Секанет – и отбою не даст. Тяпуев часто оглядывался на дверь, будто опасался засады, и все чудилось, что сейчас неслышно отпахнется дверь и из темноты предбанника явится соглядатай. Столько дней готовился к встрече – и упаси Боже, чтоб кто явился незваный. Одному Тяпуеву, остаревшему, страдающему одышкой и гастритом, нынешнему пенсионеру, хотелось живого постороннего возгласа, чистого дыхания, чтобы разбавить застоявшуюся вонь, согласной поддержки и силы; но его двойник, Иван Павлович, хотел тайны, он боялся чужого уха и глаза.

Перегнувшись круто и молодо, Крень неожиданно схватил со стола монету и опустил в карман пиджака: дескать, видал, паря, а теперь не увидишь, померещилось тебе, показалось.

– Дурак ты, – сказал вдруг Тяпуев и засмеялся. Все свершалось, как задумано было. – Старый глупый дурак. Теперь ты у меня в горсти. Захочу, сывороткой ее… будешь. – Иван Павлович совершенно освободился от утренних страхов, и сейчас веселье так и подмывало его. Раз узнали сразу, значит, лишь почудилось, что так безобразно вдруг переменило его. Значит, нехорошо подумалось во сне, как-то по-особому свет отразился в зеркале – вот и вся премудрость. – Ну и дурак же ты, – снова повторил. – Однажды сбежал, а теперь уж не-е…

Но Крень на эти слова лишь осклабился, странным застывшим взглядом вперился в гостя. Что в нем творилось, какие силы боролись в его болезненной голове – не понять, но, видно, ему нравилось играть с Тяпуевым словами, словно бы по-прежнему, как и сорок лет назад, убивши председателя сельсовета, он убегал, а его настигали, окружали красными флажками, обкладывали со всех сторон, но он вот, перемогши безумный страх, обманул засаду. Но так и было, так и было всю нескладную жизнь… Крень снова осклабился, внезапно легко снялся с кровати, на коленях пополз под полок, и брюки туго натянулись на ягодицах. Шея с косицами волос на затылке багрово напряглась, когда старик подымал половицу и, сунув руку в схорон, скособочившись, долго добывал там что-то, одному Креню известное. Сверток, обмотанный холстиной, с ржавыми, наверное, кровавыми пятнами, хозяин положил перед собою на пол и еще некоторое время стоял на коленях, будто трудно было подняться ему, и торжествующе смотрел на гостя из-под низу.

– Ну давай, чего у тебя там? – Тяпуев перегнулся, не вставая с табурета, подхватил сверток, размотал над столом. Старик не воспротивился, не заворчал, не возмутился, но с ледяною усмешкой наблюдал за гостем, как тот освобождает деревянную укладку, а после запускает руку в ее холодную глубь и пересыпает звонкие золотые зерна.

– Сколько тут? – хрипло спросил Иван Павлович, и горло у него перехватило судорогой. Иное, вовсе незнакомое чувство вдруг овладело им, объяло и утопило. Сколько коротал на свете, седьмой десяток разменял, всего навидался, посты хлебные занимал, икру с маслом ел, любил женщин, но никогда еще не испытывал душою того полного, окатного, всю утробу заполняющего наслаждения и восторга, что нахлынули внезапно. Золото обнаженно струилось, стекало меж, пальцев, и казалось, жирная желтая пыльца, отслаиваясь от металла, горячо обволакивает ладони, сквозь кожу проникает в кровь и пьянит сердце тем особым хмелем, от которого не бывает пробуждения. Он уже очнулся и ревниво, с чувством обладателя и хозяина вновь пересыпал из горсти в горсть монеты, но теперь осторожно, боясь, как бы не закатилась какая под пол.

– Подлости не терплю, слышь? – воскликнул с холодной ненавистью. – Сколько тут? – требовательно прикрикнул, готовый подхватить сокровище и пойти прочь. И Крень, наверное, уловил перемены в госте, поспешил ответить настороженно, без прежней усмешки:

– Да без малого семь сотен. Если по штукам…

– И как думаешь распорядиться? Если по закону, то преступление совершаешь, старик. Ты утаил, а за утайку, согласно положения об утайке, тебе во! – И Тяпуев скрестил пальцы.

– А не твое собачье дело.

– Я могу обревизовать капитал, согласно положения об утайке. У меня на то полномочия, – напирал Тялуев. Металл в голосе крепчал, взгляд затвердел, и в его глубине остро нарисовались прежние порошины зрачков. Иван Павлович совсем овладел собою.

– Хрен тебе на блюде, сучий сын, – вскинулся старик и, не мешкая, не тратя лишних слов, сбил на сторону вялую руку Тяпуева, неуклюже обмотал ящик холстиною и положил себе на колени.

– Дурак, ну и дурак, – небрежно засмеялся Иван Павлович, чуя свою силу. – Ты на что подумал? Я подлости не терплю, не-е. Я не затем к тебе пришел, чтобы ревизовать, а по совести явился. Я судить тебя буду, как имею на то полномочие.

– А… за давностью лет, – вдруг весело сказал Крень, и глаза его бесновато сверкнули. Старик тоже справился с мгновенным испугом, сейчас отмяк душою, и лишь шишковатые ладони, обнимающие сверток, еще часто дрожали.

– Чего, чего?

– За давностью, говорю, лет.

– Ты про что это? – увертливо спросил Тяпуев, только внешне занятый разговором: ум его, напряженный и путаный, искал выхода. Хотелось без особого шума и подозрений, без лишних свидетелей и оценщиков изъять сокровище.

– А я все про то же.

– Сознайся, ты убил в двадцать девятом председателя сельсовета? Я ведь тогда по следу шел.

– Кто-то видел? Не-е. Тогда закрывай лавочку. За давностью, понял?

– Значит, убивал?

– На дурачка ловишь?

– Капиталы отцовы имеешь? Ликвиднуть не успели, жаль. Ты бы их, Михаил Федорович, представил куда следует. И честное имя вернешь. – Тяпуев строил какие-то ходы, примерялся и снова рушил планы, боясь спугнуть Креня, насторожить его: а после узнай поди, что может выкинуть безумный старик.

– Заложишь, кусачий подьячий. А?

– Зачем, не имею касательства. Личное имущество неприкосновенно. Все по твоей совести, согласно ее наличия в данное время. Как медведь живешь, забрался в берлогу, посмотри на себя. Грязью зарос, завшивел. Бр-р. Совесть заела, вот и прячешься… Убил человека. У меня факты есть. Я свидетеля призову.

– С того света?

– Отца ограбил? Ограбил, – продолжал Иван Павлович, не расслышав иронии. – Федька Крень из народа кровь пил, через него люди килу наживали, а ты придавил батюшку. Как тараканы в банке. У меня показания сняты с покойной Пелагеи Креневой, твоей матери. Я хлеба зря не ел, пока ты в бегах был.

– Врешь ведь, собака, – выдохнул Крень, и жилистые руки, все в трещинах и шрамах, забитых несмываемой грязью, засуетились еще пуще. – Я подкопов под себя не боюся. У меня военная пенсия, понял? У меня и орден. – Старик торопливо завернул на сторону подушку, матрац, долго рылся в газетах, ссохлых, порыжевших, истлевших по обрезу от затхлой сырости, по-птичьи вертел головою, совсем потерявши память и беспомощно соображая, куда бы могла задеваться награда, а не отыскав ее, снова вдвое перегнулся на кровати, упрятал под грудью холщовый сверток. Наверное, подозрительность вновь вернулась, и Крень настойчиво вглядывался в гостя, отыскивал в нем знакомые приметы. Старик забыл тут же об ордене и теперь ни на мгновение не оставлял гостя без присмотра, сейчас вовсе незнакомого и пучеглазого, с вывалившимся через ремень чревом. Видно, потемки так изменили человека, перекроили и перекрасили его, и Крень даже испугался, а не обманули ли его тогда, когда впускал гостя, там, на свету, сразу признав Тяпуева, явившегося негаданно и незванно. Кто бы другой пришел, местный иль наезжий, с инспекцией иль по делу, – Крень бы просто не впустил, затаился в глуби предбанника, но тут объявился печищанин, который мог бы просветить про отца. Но вдруг обманулся – и этот тяжелый городской чиновник, лицом острый, нижняя губа ступенькой, скулы, нос, лоб – все наперекос, по-щучьи вытянуты вперед, – вовсе и не Ванька Сосок, а хитрый ловкий ворина, Бог знает каким путем вызнавший о золоте. Да нет: уши-то прежние, Ваньки Соска уши, вазицкого милиционера. Бывало, знакомый следователь делился секретом, будто у всех людей все похоже и одинаково, только отличаются пальцы и уши, по ним и находят преступника. И действительно, у Ваньки Соска уши особые, перезревшей отсыревшей волнухой, хватившей осеннего морозца и потерявшей потому младенческий нежный пушок. Ванька это, Ванька Сосок, кому больше быть.

Но эта мысль не принесла покоя, и от близко надвинувшейся беды старик почувствовал особую тоску. «Впился, как клещ, зараза. Хрена с меня возьмет. Да и было ли чего? За давностью лет. Кукиш тебе, ку-киш».

– Зачем собачиться, Михаил Федорович? Я вас по имени-отчеству, культурно. А мог бы и приказным порядком. Ты у меня вот где… Орден-то снял с кого? – вдруг спросил напрямик и грубо навострил взгляд. Но не успел вспыхнуть хозяин, как Тяпуев сделал лисью скидку: такова у него практика. – Шучу, шучу. Да и мне, собственно, что за дело? Снял, не снял, твой орден, не твой… Слушай, отец-то на крюку банном повесился. Я вынул из петли и захоронил. Все нос отвернули, погнушались, а я проявил чуткость. На данный момент ты имеешь могилу отца через мое великодушие… И сам жив на данный момент опять же через мое благородство. И ешь, и спишь, и ходишь, и дышишь. Хотя и не заслуживаешь того…

– Где? – прошелестел Крень. В тонком прерывистом голосе было столько боли и угрозы, что Тяпуев вздрогнул и опять почувствовал себя в ловушке. Они ловили друг друга, и у каждого был свой интерес. Но теперь счастье выпало Ивану Павловичу.

– Покажи могилу!

– Да не знаю, запамятовал, честное слово. Память отбило, старею. Начисто вышибло из памяти. – Тяпуев внезапно поднялся, прервав себя на полуслове, и, едва совладав с дверными запорами, вышел на волю. Ему все казалось, что старик нагонит сейчас и наотмашь ударит сзади топором. Но Иван Павлович унимал страх, нарочито не спешил, затягивал шаг, словно бы испытывал судьбу.

«Он военную пенсию имеет, тюремщик. Ему молиться на меня надо. Чрез меня живет», – злорадно и весело думал Тяпуев, поднимаясь на свое крыльцо. Темная встреча отшатнулась, потеряла остроту и яркость, и от неожиданной радости сердце Ивана Павловича свежо и молодо затукало. Он теперь знал отчетливо, как вести себя.