Итак, что же представлял собой Советский Союз в то время, когда наступал час самого ужасного испытания? Экзамен на полях сражений, которому суждено было вот-вот начаться, сыграл слишком важную роль в формировании того облика СССР, какой известен нынешним поколениям, чтобы можно было исключить его из совокупного итога пройденного страной исторического пути. Поэтому 22 июня 1941 г. было своего рода водоразделом в развитии страны. В заключение напомним некоторые основные характерные особенности СССР того переломного момента, как они представляются взору наблюдателя.

Страна сильно отличалась от той, которая вступала в Первую мировую войну под обветшавшей властью царей. В 1941 г. ее территория вновь стала примерно такой же, какой была в дореволюционную эпоху, и уже немногим отличалась от той, какой стала после войны. Границы, правда, были несколько иными: они будут изменены впоследствии. Площадь же мало отличалась и от прошлой, и от будущей – 22,1 млн. кв. км. До сентября 1939 г. она равнялась 21,7 млн. кв. км; прирост произошел за счет недавних территориальных приобретений.

Весьма сложным выглядело политико-административное деление СССР. В него входило 16 государственных формирований первого ранга, или союзных республик: Российская (представляющая, в свою очередь, федеративное объединение), Украинская, Белорусская, Грузинская, Армянская, Азербайджанская, Казахская, Узбекская, Таджикская, Туркменская, Киргизская, Молдавская, Литовская, Латвийская, Эстонская и Карело-Финская, образованная на территориях, только что отторгнутых у Финляндии. Затем шли 20 автономных республик, из которых 16 – в РСФСР, 2 – в Грузии и по одной – в Узбекистане и Азербайджане. В стране было 105 областей и краев, подразделявшихся, в свою очередь, на 4007 районов. Некоторые из районов, населенные небольшими этническими группами, носили название национальных округов.

Подобная пестрота административного устройства не была, однако, свидетельством большой разнородности или раздробленности. Администрация повсеместно была единообразной и централизованной и основывалась на иерархической субординации каждого периферийного органа власти вышестоящему при сохранении каждым преимущественно исполнительных функций и ответственности за свою деятельность скорее перед центром, нежели перед теми выборными органами (Советами), представителями которых они теоретически являлись. Это относилось ко всем органам такого рода, вплоть до Верховного Совета, высшей законодательной ассамблеи СССР, которая собиралась лишь два-три раза в год на кратчайшие сессии обычно для того, чтобы единогласно одобрить решения и установки, уже принятые в ином месте. Подлинным костяком этого аппарата власти была партия с соответствующей иерархией комитетов и секретарей – истинный несущий каркас нового могущества Советского государства.

По оценке 1941 г., в стране насчитывалось 190 млн. человек, то есть примерно на 20 млн. больше, чем до революции. Прирост сверх 170 млн., зафиксированных переписью 1939 г., следует отнести за счет населения недавно присоединенных областей. Больше половины населения проживало на территории РСФСР. На втором по численности месте стояла Украина. Собственно русские составляли около половины всего советского населения (в 1939 г., до территориальных приобретений, – 58,4 %).

По сравнению с царской империей население было более однородным. Классовые и национальные различия были сильно сглажены. Это не значит, что определенные категории не пользовались привилегиями по сравнению с другими. Но не это было наиболее примечательным и характерным. Благодаря распространению образования, промышленному развитию, единообразию производственных укладов и форм правления различия между русским и киргизом, например, стали неизмеримо меньше, чем четверть века назад. То же можно сказать и о различиях между разными социальными слоями.

Самая радикальная перемена заключалась в новой экономической мощи страны. Конечно, Сталин и Молотов были правы, когда подчеркивали, что СССР еще далеко не достиг уровня экономического развития Германии или Великобритании, не говоря уже о Соединенных Штатах. Но верным было и то, что промышленное производство выросло в 8,5 раза (почти в 12 раз, если взять только крупную промышленность) по сравнению с 1913 г., кануном Первой мировой войны. Эти данные можно было оспаривать, что и делалось, с точки зрения точности статистических подсчетов, но их подлинный смысл не меняется и после самого критического анализа: индустриализация была реальностью; она обеспечила стране новое могущество и преобразовала образ жизни и условия труда десятков миллионов человек. Куда менее радужную картину являло собой сельское хозяйство, где производство топталось на дореволюционном уровне, а в некоторых отраслях, например животноводстве, даже не достигало его.

В СССР имелось 90 городов с населением свыше 100 тыс. человек (в 1926 г. – лишь 31, включая новоприобретенные территории). Во многих случаях их развитие было хаотичным, но все же в нравах, обычаях, в «человеческом пейзаже» страны они представляли собой нечто совершенно новое. Символом такого развития была Москва – эта бывшая «большая деревня», которая ныне насчитывала более 4 млн. жителей и которая окончательно затмила Ленинград не только как столица, центр политической и культурной жизни страны, но и как самый крупный город государства. Ее новые дворцы, выросшие в центре, на месте домишек старых снесенных кварталов, ее парк культуры, ее роскошные станции первых двух построенных и других еще только строящихся линий метрополитена, которые послужат бомбоубежищами во время войны, – все то, что было сооружено и воздвигнуто по Генеральному плану реконструкции, принятому в 1935 г., призвано было служить образцом для других советских городов. Это были, в сущности, единственные декоративные элементы, предназначенные разнообразить стиль жизни, продолжавшей оставаться суровой и аскетической, несмотря на рост благосостояния в 1932–1940 гг.; в этот период он шел непрерывно.

Общественной была любая хозяйственная деятельность, общественным достоянием – все богатство. И все же спорным – и оспариваемым – оставался социалистический характер этого общества, несмотря на то что провозглашение его Сталиным не допускало даже тени сомнения на сей счет. Трудно сказать, многие ли из тех, кто в 1917 г. пошел на штурм старых порядков, смогли бы узнать в этом обществе тот идеал, который воодушевил их на дерзкую революционную атаку. Большинство их исчезло на протяжении этой четверти века, заполненной непрерывной борьбой. Наряду с несомненными достижениями у этого нового общества имелись такие авторитарные, казарменные, полицейские черты, которые не могли не претить человеку социалистических убеждений. Вместе с тем колоссальные национальные задачи – индустриализация, просвещение – были поставлены и решены.

Советский опыт, кто бы и что бы о нем ни говорил, продолжал представлять собой нечто совершенно небывалое в мировой истории. В этой его необычности заключался один из главных факторов идейной притягательности СССР, один из главных побудительных мотивов борьбы и надежд для людей внутри и за его пределами. Это правда, что в ближайшие несколько месяцев после заключения договора с нацистской Германией степень советского магнетизма упала, пожалуй, до самого низкого уровня. Его продолжали ревниво и фанатично отстаивать лишь группы коммунистов, большей частью изолированные и подвергавшиеся преследованиям. Но потенциальная притягательность советского опыта не исчезла; она сохранилась и в наступившие затем трудные годы обнаружила всю свою огромную ценность.

Во имя этой революционной самобытности советской истории даже Троцкий, самый непреклонный обвинитель сталинской власти, вплоть до своего последнего часа продолжал доказывать, что по характеру своему СССР является «рабочим государством» и что его при любых обстоятельствах нужно защищать от капиталистических врагов. Он продолжал проповедовать это и после соглашения между Берлином и Москвой, то есть на протяжении последних месяцев перед собственной гибелью, полемизируя с некоторыми своими сторонниками, считавшими, что Советский Союз окончательно потерян для дела социализма. Он делал это, невзирая на то что все друзья СССР считали своим долгом обрушивать на него самые порочащие обвинения. Подобная его позиция была продиктована не просто привязанностью к тому революционному делу, которое продолжало составлять существо его жизни. Скорее, здесь сказывалась присущая каждому марксисту неистребимая вера в освободительную историческую миссию рабочего класса. В СССР, считал Троцкий, эта миссия в конечном счете возьмет верх над перерождением сталинского режима.

В своем последнем послании Бухарин написал: «Если я не раз ошибался в методах построения социализма, то пусть потомки судят меня за это не более сурово, чем Владимир Ильич. Ведь это впервые мы вместе пошли к единой цели по еще не хоженному пути». На этот мотив – нехоженность пути, которым пошли советские народы, – не раз ссылались и в СССР, и за его пределами для объяснения особенностей (в том числе и самых трагических) этого первого опыта строительства социализма. Вряд ли такое объяснение можно принять за верный критерий исторического исследования, особенно если к нему прибегают, что нередко случается, как к оправданию, позволяющему просто перевернуть страницу, не затрагивая тех многочисленных проблем, которые ставит советская история.

Эта оговорка вместе с тем не умаляет верности замечания Бухарина: путь, по которому пошли советские люди, действительно представлял собой маршрут по бездорожью, где никогда никто не ходил раньше.