СТАДИЯ ШЕСТАЯ

Дигби Драйвер не всегда был известен под этим именем, по той простой причине, что не всегда его носил. Родился он лет тридцать тому назад, вскоре после Второй мировой войны, в небольшом городке одного из центральных графств; звали его тогда Кевином Гаммом. Правда, «Кевин» не было его крестным именем, поскольку его вообще не крестили (но это уж не его вина), тем не менее с этим именем он и вырос, а нарекла его так не то мать, не то бабушка. Кто именно — мы никогда не узнаем, поскольку вскоре после его появления на свет мать препоручила всю заботу о нем бабушке и навеки исчезла из его жизни. Отчасти рождение Кевина и послужило тому причиной, ибо личность его отца была темна, однако супруг его матери не без оснований возлагал всю ответственность на одного солдата-американца, которых в то время в Англии кишмя кишело. Безусловно, имелись веские улики, подтверждавшие это предположение, и хотя миссис Гамм упорно все отрицала, бедняжка Кевин сделался сперва casus belli между ними, а недолгое время спустя и вовсе послужил разрыву брачных уз, которые никогда не отличались особой прочностью. Миссис Гамм стала приглядывать замену и вскоре приглядела сержанта из Техаса, с которым, как это принято говорить, «вступила в связь». Судя по всему, сержант обрадовался бы Кевину не больше, чем мистер Гамм, и миссис Гамм (чье имя, между прочим, было Мейвис), предугадав это внутренним чутьем (что было нетрудно), решила не подвергать его столь суровому испытанию. К моменту, когда Кевин научился говорить, миссис Гамм пребывала в отсутствии уже два года, а поскольку ее матушка не имела ни малейшего понятия, по какую сторону Атлантики ее разыскивать, ей пришлось, преодолевая неохоту, взять на себя заботы о Кевине.

Уильям Блейк как-то заметил, что нелюбимым не дано любить, однако при этом не обмолвился ни словом о том, отразится ли это на их интеллектуальных способностях. У Кевина способности оказались выше среднего. Он рос смекалистым мальчиком и был в полной мере продуктом своего времени. В силу своего особого положения, а также под воздействием идей, которые с самыми лучшими намерениями проповедовали в то время детские психологи, работники службы социального обеспечения и педагоги, он рос, не испытывая никакого почтения ни к родителям (поскольку ничего о них не знал), ни к Богу (о котором, как и о Сыне Его, знал еще меньше), ни к школьным наставникам (которым закон запрещал применять к нему хоть сколько-нибудь эффективные воспитательные меры). В связи с этим инициативность и уверенность в себе развились в нем сверх всякой меры. Ему даже и в голову не приходило, что какое-либо его суждение или действие может быть объявлено неверным с точки зрения логики или морали. Проблема выбора перед Кевином никогда не стояла — он попросту не знал, что это такое. Единственным препятствием в достижении его целей могла стать лишь практическая невыполнимость задуманного: если он вознамеривался сделать то-то и то-то, он всегда начинал с того, что выяснял, станет ли кто-либо ему мешать, и если да, то до какой степени этого кого-то можно игнорировать, водить за нос, запутывать, пугать или, если не поможет все остальное, улестить или подкупить. Уважение к старшим было у него развито не больше, чем у бабуина, — сиречь он уважал их постольку, поскольку они были сильнее или могущественнее. Знакомство с судом для несовершеннолетних на одиннадцатом году (результат попытки ограбить магазинчик, принадлежавший семидесятидвухлетней вдове, с угрозой насилия) убедило его, что с полицией лучше дела не иметь, и не потому, что это чревато наказанием, а потому, что сопряжено с унижением и признанием собственной неумелости. Через год Кевина зачислили в пятый класс переполненной местной средней школы. Как уже говорилось, он был отнюдь не тупицей, учение давалось ему легко, и, войдя во вкус, он очень скоро осознал, сколь многого может достичь, если поднимется над уровнем своей семьи и своего круга. Единственным фактором, который мог помешать столь блистательному прогрессу, были его amour-propre и неумеренное почтение к индивидууму по имени Кевин Гамм. Никому из взрослых не дозволялось указывать, что ему делать, а чего не делать. Бабушка давно уже оставила всяческие попытки. Директор школы был не в счет — школа была столь велика, что он совершенно не представлял себе ни внешнего, ни внутреннего облика шестидесяти процентов учеников, в том числе и Кевина. Учителя же старались поддерживать с юным Гаммом определенный modus Vivendi — отчасти потому, что он был отнюдь не лентяем, иногда даже выбивался в отличники, но больше потому, что почти все боялись с ним связываться — боялись не физической расправы (хотя и это не исключалось), но скорее трений и разногласий с начальством, а также отсутствия начальственной поддержки, если дойдет до конфликта. Куда проще было неукоснительно держаться буквы закона и помогать мальчику по мере сил совершенствовать интеллект, не касаясь при этом характера. В результате в середине шестидесятых годов Кевин получил государственную стипендию и стал студентом-социологом в одном из провинциальных университетов.

И тут он наконец расправил крылья. Не было ни одного правого дела, за которое он бы не вступился, ни одного газетного тигра (любимое выражение самого Кевина), которому он не пощипал бы шкуру. Когда в университет с официальным визитом прибыла Ее Величество, именно Кевин возглавил демонстрацию протеста, которая, к сожалению, выродилась в бесславную потасовку с эскортом и университетскими боссами. Когда президент некоей южноамериканской республики, совершая турне по Великобритании, опрометчиво вознамерился поужинать в компании вице-канцлера и других высокопоставленных особ в гостинице неподалеку от университетского городка, именно Кевин стал во главе небольшого отряда, члены которого учинили погром в гостиничном сквере и даже сумели нанести мелкие физические увечья некоторым из гостей, включая двух хрупкого сложения старушек. Именно Кевин столь яро стоял на страже общественных интересов, что южноафриканским регбистам посоветовали отказаться от встречи с командой университета, каковому совету они и вняли. К гастролям советского балета Кевин почему-то отнесся более терпимо, однако когда университетское начальство сочло необходимым укрепить дверь канцелярии, дабы обезопасить ее от нежелательного вторжения, Кевин со своей дружиной выдрал дверные петли из косяка и удерживал канцелярию целых четыре дня, уничтожив за это время все документы, которые содержали (или могли содержать) сведения, компрометирующие отдельных студентов. Даже в пылу борьбы за установку автоматов, торгующих презервативами на территории университета, Кевин нашел время сколотить группу, которая посредством буйных выкриков и угрожающих действий сорвала выступление члена кабинета министров от консервативной партии на заседании профсоюза. (Это было вскоре после успешного налета на приходскую церковь, викарий которой решил передать пожертвования прихожан на нужды бедствующих арабов — или, может быть, бедствующих евреев, какая, в сущности, разница?) Возможно, он преуспел бы даже в самом грандиозном своем начинании — в борьбе за отмену письменных экзаменов, предшествующих (не станем добавлять «с целью проверки знаний») получению академической степени, но тут на него внезапно и совершенно незаслуженно обрушилась неприятность сугубо личного характера, причем в кои-то веки Кевину пришлось иметь дело с противниками, которые даже ему оказались не по зубам.

Будучи верным последователем Ричарда Невилла и ему подобных, Кевин, понятное дело, отличался в студенческие годы полнейшей неразборчивостью в отношениях с женщинами, как и подобает молодежному вожаку его толка. Человеку столь ярких дарований зазорно было обременять себя сердечными привязанностями, однако при этом он никак не мог допустить, чтобы неудовлетворенные природные инстинкты ущемляли свободу его вольного духа. Исходя из всего этого, когда на третьем году пребывания Кевина в университете одна из его подружек, темнокожая, обнаружила, что беременна, он объявил ей, что она сама во всем виновата, ибо не приняла соответствующих мер предосторожности; а когда она решительно с ним не согласилась, даже вздумала проявлять настойчивость, регулярно являясь по вечерам к нему на квартиру и закатывая сцены, он в конце концов дал ей хорошего тумака и выставил за дверь. На свою беду, Кевин не учел одного обстоятельства, а именно что девушка, происходившая из Вест-Индии, принадлежала к очень почтенному семейству: отец ее был директором школы на Ямайке, один старший брат — офицером-парашютистом, а другой — профессиональным водолазом в торговом флоте. Узнав от Луэллы о случившемся, оба этих джентльмена одновременно испросили у начальства отпуск и заявились в университет с целью во что бы то ни стало повидать мистера Кевина Гамма. Не надо думать, что Кевин, при всей своей удали, был человеком безрассудным и не умел трезво смотреть на вещи. По примеру братьев китсовской Изабеллы, Кевин бежал, не оставив ни следа, из города. Короче, устремился прочь. Смешавшись с безликой лондонской толпой, он несколько недель никуда не показывал носа, так как друзья предупредили его, что джентльмены из Вест-Индии высказали весьма недвусмысленное намерение снова наведаться в университет, если проведают о возвращении Кевина.

Нам теперь уже никогда не узнать, вернулся бы он или нет; получил бы, прими события иной оборот, диплом социолога или нет (и снизошел ли бы до сдачи выпускного экзамена). К счастью для подписчиков британских газет, его таланты обратились в новое, более благодатное русло. Вот как это произошло: поселившись в Эрлз-корте, в комнатушке столь же убогой, что и та, в которой мыкался беглец Джо Лэмптон, Кевин коротал дни в размышлениях, где бы раздобыть денег на следующую неделю (добрые советы из приложения к «Игроку» его не озолотили), и тут случай свел его с бывшим однокашником, который поведал, что нынешним, вполне сносным заработком журналиста в «Дейли пост» он обязан своему «Песеннику в полосочку», принесшему ему определенную известность. Сия гениальная книжка содержала песенки на все случаи жизни, а также практические советы и ценные указания для тех, кому требуется сорвать урок, проповедь, заседание клуба, спортивные соревнования или любое другое мероприятие с участием подростков. Как пояснил приятель Кевина, сделать первые шаги по лестнице успеха ему позволило не столько претворение в жизнь советов из его книги, сколько наделанный ею шум, письма в прессу от отставных полковников, школьных директоров и директрис и те связи, которые он сумел приобрести по ходу дела. Среди тех, кто удостоил его чести быть приглашенным на обед, были мистер Питер Дрейн, генеральный секретарь Партии молодых пиратов, и директор журнала «Любопытный Том». Словом, игра стоила свеч.

Честно говоря, читатель, у меня нет ни малейшего желания расписывать в подробностях, как именно Кевин превратился в популярного журналиста из газеты «Лондонский оратор». На это ушло пять с половиной лет, по временам ему приходилось туго, и все же он добился своего. Посредством ряда блистательных маневров, описание которых я оставлю его биографу, он сумел кардинальным образом изменить свой имидж, сохранив при этом былое упорство и энергию. Итак, потребовалось, в сущности, не так много — изменить имя и прическу, а также радикально усовершенствовать фасон бороды. Кроме того, Кевин увеличил частоту соприкосновения с умывальными принадлежностями.

Начал он репортером-внештатником и вскоре обнаружил, как и многие до него, что, если он сохранит верность своим студенческим взглядам, его задавит конкуренция и он вряд ли сумеет выбиться из среды, где эта jeu. уже давным-давно viex Как ни странно, но именно отказ от политического хулиганства и позволил ему встать на верный путь: впервые на него обратили внимание как на автора либретто популярного рок-мюзикла по мотивам «Женитьбы Фигаро» Моцарта под названием «Дело в графине». Отвечая на вопросы журналистов и телерепортеров по поводу своего опуса, Кевин задумался о том, что не мешало бы освоить и поставить на службу своим интересам их профессиональные ухватки. Убив порядочно времени и набив предостаточно шишек, он стал наконец журналистом, освещающим «бытовые темы».

Тут-то и пригодился весь его разносторонний жизненный опыт, включая самые ранние годы, тут-то и раскрылись его таланты. Словом, Кевин нашел свое призвание. Он всегда отличался расторопностью и в короткое время умудрился сплести целую сеть надежных связей и источников информации. Какая-то ошалевшая от безысходности бедняжка в Кэнонбери пустила под покровом ночи на кухне газ и отправилась на тот свет вместе с детишками? В семь утра Кевин постучит у входной двери и обязательно сумеет вытянуть у мужа, соседки или врача какую-нибудь умопомрачительную подробность. Маньяк в Килбурне изнасиловал и убил девушку? Ее мать ни за что не укроется от Кевина — он знает ее лучше, чем она сама. Кровавая автокатастрофа на Северной кольцевой, не до конца успешная попытка самоубийства в Патни, арест двух машинисток в Хитроу за попытку провезти наркотики, обвинение учителя из Тоттен-хема в растлении ученика, суд над пакистанцем, собиравшим дань с малолетних проституток в Тутинге, перестрелка, поножовщина, казнокрадство, насилие, надругательство, крах, кража, тайное горе, преданное огласке? Уж Кевин позаботится, чтобы почтенная публика узнала все подробности, и представит дело в таком свете (не обязательно непристойном, но всегда унижающем личность и человеческое достоинство), чтобы сделать своего персонажа мишенью для скороспелого негодования или сырьем для фабрикации недолговечного ужаса. Уважение к чужой тайне, сдержанность, благородство — все это таяло в его руках, как призраки при крике петуха.

Свой nom de plume, Дигби Драйвер, под которым он впоследствии стал известен миллионам читателей «Лондонского оратора», а в конце концов и самому себе, Кевин придумал в Копенгагене, где собирал материал для серии очерков о порнографии и ночных притонах. Имя это он позаимствовал у персонажа какой-то давно забытой кинокомедии своего детства. Кевин понял, что его работа требует нового имиджа и нового лица — не лишенного чувства юмора, наводящего на мысль о юности, энергичности и душевном благополучии, сочетающего настойчивость и непреклонность, характерные для корреспондента «Оратора». В результате копенгагенский материал он подписал этим именем. Не говоря ни в одном из очерков об этом впрямую, он подспудно сумел навести читателя на мысль, что человек, пытающийся рассуждать об использовании эротических зрелищ для зарабатывания денег с точки зрения традиционной западной морали, безнадежно отстал от жизни; при этом он искусно сумел стушевать (и заставил читателя сделать то же самое) всякую разницу между подлинной, питаемой душевным теплом чувственностью и хладнокровным, беззастенчивым паразитизмом на потерянных, отчаявшихся и разуверившихся людях. Он без зазрения совести ссылался на Д. Г. Лоуренса и Хейвлока Эллиса, выставляя их сторонниками сексуальных затей, продажное уродство которых довело бы этих честных, искренних людей до ярости и отчаяния. А в конце, так и не высказавшись напрямую в защиту правомерности торговли похотью в форме изображения или живого тела, Кевин сумел-таки намекнуть, что те, кто клеймит подобный подход, абсурдно консервативны и начисто лишены воображения, далеки от всего молодого и современного и, ipso facto могут быть совершенно спокойно сброшены со счетов. Фокус получился. В Копенгаген уехал Кевин Гамм, а вернулся Дигби Драйвер.

Позвольте (слышу я ваш вполне законный вопрос), а какое, к дьяволу, отношение все это имеет к Рафу, Шустрику, Центру и доктору Бойкоту? Вам кажется, никакого? Ну, разве что заведем речь об ожесточенном сердце. Кстати, раз уж мы все равно стоим тут, в этом диком и пустынном месте — ни кустика на много миль, а «толедо триумф» Драйвера когда еще выкарабкается из долины, — не мешает задать себе вопрос: откуда же они берутся, эти ожесточенные сердца? Не так-то просто полностью отрешиться от жалости, стоя лицом к лицу с заплаканной женщиной, дочку которой удушил маньяк, да еще и лезть к ней в окно, после того как муж выставил тебя за дверь. Пожалуй, это даже тяжелее, чем производить осмотр дворняги, которая только что вынесла удар тока напряжением в триста вольт и сейчас отправится под четыреста. Я все возвращаюсь мыслью к истинно великим, к тем, чьи помыслы… нет, давайте-ка продолжать. Вот он уже у самого Треширского Камня. Где ты была, Урания, когда он одолел-таки этот проказливый поворот над отвесным обрывом в тысячу футов? К сожалению, отнюдь не поблизости, и потому ты не спихнула его в пропасть. Ну ладно. И в гибели воробья есть особый промысел — да и собаки, раз уж на то пошло, тоже. Столпы «Лондонского оратора», заинтригованные — как, впрочем, и почти все остальные — внезапной и таинственной смертью мистера Эфраима, отправили разнюхивать и описывать случившееся самого Дигби Драйвера. И уж поверьте мне, если он не сумеет состряпать захватывающую дух историю, значит, доктор Бойкот — копенгагенский пройдоха, а Шустрик настолько же в своем уме, как король Лир и его шут вместе взятые.

И опять Шустрик трусил вслед за Рафом. Туман истекал из его головы, словно тот, теперь уже почти забытый поток, который оставляла за собой трубка, торчавшая во рту табачного человека. Туман струился между Шустриком и Рафом, клубился в сухих тростниках и осоке, плыл поверх серых иззубренных камней, которые длинными грядами лежали на пустоши. И повсюду стояли запахи сырого вереска, лишайника на камнях, запахи воды, овец, недавно прошедшего дождя и гниющих желудей.

— Куда мы идем, Раф?

— Ищем еду. Забыл, что ли? — Раф остановился и понюхал воздух. — Там! Где-то там мусорный бак… Да, точно бак, только еще очень далеко — во-он он там. Чуешь?

Горечь утраты всего, что он имел, вновь охватила Шустрика, больно сжимая его в тисках, превращая пса в крохотный комочек, лишая его жизненных сил, памяти, мыслей и даже тех внутренних, сокровенных убежищ, где он пытался укрыться. Шустрик молча стоял в мокром вереске, ощущая себя сдавленным до размеров мелкого камушка, который еще, быть может, стоило сохранить, не дать ему разрушиться окончательно, — иначе он просто умрет; последняя капля упадет на землю и исчезнет. Тяжело дыша, Шустрик стоял на месте и не двигался. Но вдруг, нежданно-негаданно, тиски разжались, голова пса дернулась, и из нее, словно рогатый гриб-поганка, стал расти отвратительный стебель, белый и длинный; он убивал и уничтожал все вокруг, превращая в голую пустыню склон холма, на который они поднялись.

— Этого не может быть! — пробормотал Шустрик, вздрагивая от ужаса перед этим рогатым призраком. — Не может быть! — Он затряс головой, и металлическая сеточка, этот уродливый шлемик, задергалась, перемещаясь от одного уха к другому. — Это Джимджем! Джимджем…

— Джимджем? Что Джимджем? — спросил Раф, тут же оказавшийся рядом, его пахнущий псиной лохматый силуэт маячил в темноте, дружественный, но нетерпеливый.

— Помнишь его?

— Конечно, я помню Джимджема! Белохалатники убили его.

— Нет, это я его убил.

— Шустрик, кончай свои штучки и пошли! Я отлично помню Джимджема. Он рассказывал, что белохалатники засунули ему в горло какую-то трубку и залили в желудок что-то горькое. И тогда он ослеп и по всему полу мочился гноем и кровью. А тебя подле Джимджема и близко не было. Так что уж никак не ты его убил.

— Гной и кровь текут из моей башки.

— Скоро из нее потечет куда больше крови, если ты не пойдешь со мной дальше. Нет, прости, Шустрик, я не это хотел сказать. Я понимаю, ты не в себе, но я голоден — просто зверски! Чуешь запах мусорных баков?

— И ты меня прости, — смиренно сказал Шустрик. — Если где-то тут есть мусорные баки, ты можешь рассчитывать на меня, Раф. Теперь я вспомнил, мы ищем мусорные баки, все в порядке.

И они побежали по обратному склону Высокого кургана, а затем начали крутой спуск по каменным осыпям откоса. Справа от них, в темноте, струил вниз свои воды журчащий ручеек. Шустрик перебежал на другой берег и стал пить воду, и, покуда пил, под своими лапами почуял острый запах растревоженной муравьиной кучи. Почувствовав первый же укус, он ринулся прочь и догнал Рафа у подножия склона. Псы теперь чуяли запахи кур и коров и стояли, глядя на то, как свет постепенно заливает холодное небо.

— Раф, где-то там, за полем, ферма.

— Похоже на то, но нам это не очень-то подходит. Слышишь собак?

— Ох, Раф… А я думал, что это я.

— Что-то я тебя не понимаю.

— Видишь ли, Раф, частями я нахожусь повсюду. Никак не пойму, где я на самом деле.

— И я тоже! Зато я отлично знаю, где мусорные баки. Пошли!

Полями они обогнули ферму и через каменную стену перебрались на улочку. Собачий лай затих где-то сзади. Пройдя еще несколько сотен ярдов, они оказались у Даддона, который здесь, в семи милях от истока, был широким и быстрым, стремительно нес свои воды меж берегов, поросших буками с теперь уже голыми, маячившими на бледном рассветном небе ветвями.

Вскоре улочка превратилась в узкую дорогу. Раф с Шустриком приближались к сараям, стоявшим подле дома с ухоженным садом. За мостом начиналась широкая дорога. Собаками тут не пахло, да и слышно их не было. Помедлив мгновение, Раф крадучись направился на зады фермы, следуя вдоль стены сарая и вдоль низкой каменной стены, а затем со всею решительностью, которой наделил его голод, запрыгнул на стену и ринулся далее — во двор.

Уже в третий раз срываясь со стены, Шустрик услышал, как на той стороне Раф грохочет крышкой мусорного бака, выпуская наружу волну запахов — спитого чая, корочек бекона, рыбы, сыра и капустных листьев. Шустрик жалобно заскулил:

— Раф, помоги! У меня не получается… то есть какой же я дурак! Ну конечно, эта стена не настоящая! Просто она в моей башке, и я не могу запрыгнуть на нее при всем своем желании.

Шустрик поплелся вдоль открытого бетонного желоба, выходящего из квадратного отверстия в основании стены. Шустрик знал — поскольку сам заставил появиться этот желоб — что на другом его конце, за углом, в стене есть ворота из выкрашенного зеленой краской штакетника. Сквозь них он видел Рафа, который возился подле мусорного бака. Раф откинул крышку и теперь выгребал содержимое бака. Вжавшись животом в землю, Шустрик протиснулся под воротами и оказался во дворе.

— Осторожно, Раф! — предупредил он. — У этой жестянки острый край!

Раф поднял голову, из его верхней губы уже шла кровь.

— Ничего, зубы у меня острее! Веселей, Шустрик! Не падай духом — мы еще поживем! Тут старая свиная кость — возьми всю себе!

Едва лизнув ее, Шустрик ощутил, что он и впрямь очень голоден. Укрывшись от ветра, он улегся с подветренной стороны сарая и принялся грызть кость.

Филлис Доусон проснулась, как от толчка, глянула на часы, а потом в окно. Было начало восьмого, утро только занималось — пасмурное, промозглое осеннее утро, с неумолчной барабанной дробью дождевых капель по оконному стеклу. Что-то разбудило ее, какой-то необычный шум. Но где? Вряд ли кто-то надумал взломать дверь магазина, не в семь же часов утра. Скорее кто-то надумал подзаправиться у закрытой на ночь бензоколонки — такие случаи уже бывали.

Филлис встала, надела халат и шлепанцы и подошла к окну. Возле дома никого, на дороге пусто. На окаймляющей дворик стене, отсыревшей под дождем, четко обозначился силуэтный рисунок огромного лосося, которого ее отец много лет назад выловил в Даддоне. Река проходила ниже под стеной, полноводная, бурливая, она непрерывно прополаскивала длинные побеги плюща, тянула за собой слишком низко свесившуюся ветку рябины, плясала, поблескивала и переплескивала под мостом.

Тут Филлис услышала какую-то возню на задворках — стук, шелест, глухие беспорядочные удары. Она окликнула сестру:

— Вера, ты не спишь?

— Нет, — отозвалась Вера. — Слышишь, да? Овца, что ли, забралась на задний двор?

— Не пойму… Погоди-ка… — Филлис подошла к окошку в задней стене, выходящему на задворки. — Ох ты, Господи! Тут две какие-то собаки. Одна очень большая. Раскидали весь мусор. Пойду их прогоню. Этого еще не хватало!

— Интересно, чьи они, — поинтересовалась Вера, в свою очередь подходя к окошку. — Я вроде никогда их раньше не видела.

— У Роберта Линдсея таких нет, это точно, — заметила Филлис. — У Томми Боу вроде бы тоже… Вообще, похоже, это не овчарки.

— Ой, гляди! — Вера ухватила сестру за рукав. — Они в ошейниках! В зеленых ошейниках. Помнишь, Деннис говорил…

Тут песик помельче поднял голову, и Вера невольно ахнула. Холодное утро сразу сделалось еще сумрачней и безотрадней. Ирландский крестьянин от такого зрелища осенил бы себя крестом. Сестры в ужасе отпрянули от окна.

— Господи ты Боже мой! Что ж это с ним такое? Смотри, как у него, бедняги, голова разворочена! Ты когда-нибудь такое видела?

— А этот, лохматый, у него вся пасть в крови!

— Он, наверное, и убил того несчастного торговца-еврея возле Бурливого. Ой, Филлис, подожди, куда ты, вернись…

— Вот еще, — запальчиво отозвалась Филлис, устремляясь вниз. — Я не намерена сидеть и смотреть, как какие-то бродячие псы устраивают помойку у нас во дворе.

Она спустилась с лестницы, подхватила увесистую швабру и совок для угля и принялась один за другим отпирать замки на задней двери.

— А вдруг они на тебя набросятся?

— Не выдумывай! Пусть только попробуют!

— Надо сначала позвонить в полицию или лучше в это заведение в Конистоне…

— Потом, — решительно отрезала Филлис, распахивая дверь и делая шаг во двор.

Большая собака — этакая зверюга — видимо, насторожилась от лязганья открываемых замков. Она стояла, озираясь, из окровавленной пасти свисала куриная голова — зрелище не из приятных.

— А ну, пошли вон! — закричала Филлис. Она швырнула в собаку сначала совком, потом сапожной щеткой, подвернувшейся под руку. Щетка попала в цель, собака отбежала на несколько шагов и снова остановилась. Ворох клейкой ленты и оберточной бумаги прицепился к ее лапе и волочился сзади по камням. Двор превратился в настоящий свинарник, и Филлис, от природы чистоплотная, аккуратная и опрятная, как ласточка, пришла в такую ярость, что напрочь позабыла об осторожности.

— Да уберешься ты? — крикнула она и кинулась на собаку, размахивая шваброй. — Вон отсюда, слышишь?

Она настигла пустившегося наутек пса, пихнула его шваброй и попыталась огреть по спине. Швабра стукнулась о камень и сорвалась с рукоятки. В тот же миг пес, взметнув задними лапами ворох картофельной шелухи, стряхнул наконец липкую ленту, прыгнул за ворота и был таков.

Филлис, слегка запыхавшаяся, победно обернулась и оперлась на ручку от швабры. И тут взору ее предстала вторая собака, о которой она напрочь позабыла в пылу сражения. Это страшно изувеченное создание было когда-то чистокровным гладкошерстным фокстерьером черно-белого окраса. Одну лапу песик неловко держал на весу, бок был перемазан засохшей грязью и кровью — то ли его, то ли другой собаки, кровивших ран на нем заметно не было. На зияющий разрез со следами швов Филлис не могла смотреть спокойно. Отведя глаза, она повернулась, пересекла двор и отворила дверь сарая.

— С этим, Вера, похоже, хлопот не будет, — обратилась она к сестре. — Ах, бедняжка, бедняжка! Здорово ему досталось — ты только посмотри на его голову!

Песик не трогался с места, переводя испуганный, затравленный взгляд с Веры на Филлис. Потом он вскочил, поджал хвост и, дрожа всем телом, затрусил через дворик.

— Похоже, он голоден и до смерти перепугался, — решила Вера и наклонилась к собаке. — Ну, бедненький ты мой, как же тебя зовут?

— Лучше ты все-таки его не трогай, — предостерегла Филлис. — Мне его и самой жалко, но от него можно заразиться какой-нибудь дрянью, особенно если он из этого Центра. Давай запрем его в сарае и позвоним в полицию в Браутон. Пусть сами разбираются.

Вера сходила в дом и вернулась в перчатках из толстой кожи, в которых отпускала автомобилистам бензин и масло. Пес почти не сопротивлялся, когда она просунула два пальца под зеленый ошейник — он оказался великоват — и отвела его в сарай. Подумав, Вера бросила туда свиную кость и обрезки холодного мяса, которые были завернуты в пергаментную бумагу (Раф их проглядел). Сердце у нее было доброе.

Когда она вернулась в дом и пошла мыть руки, Филлис уже говорила по телефону.

Дрожа отчасти с перепугу, а отчасти от утренней прохлады, Раф бежал вверх по западному склону Грая. Он даже не пытался скрываться и время от времени подавал голос, вспугивая своим лаем даннердейлских овец, которые отдыхали в камнях или в вересковых укрытиях под утесами. Он чуял запах овечьего дерьма и теперь уже засохшей черники. На мгновение он остановился, почуяв запах пороха, исходивший от размокшего ружейного патрона, — это был тот самый патрон, которым старый Рутледж подстрелил сороку. Продолжив поиски, Раф обнаружил какую-то падаль под скалой, а еще ежа, раскисший окурок сигареты, место ночевки тетерева, след зайца, бежавшего к северу, — все что угодно, только не то, что разыскивал. Уставший после столь длинной ночи, Раф, уткнув окровавленный нос в землю, пересек Барсучий курган и, уже заставляя себя бежать дальше, поднялся на длинное плечо Бурого кряжа. Здесь он сделал остановку, напился воды и затем, вновь подняв морду к затянутому облаками серому небу, неожиданно уловил ту самую крепкую и отчетливую вонь, которую и искал. В то же мгновение из папоротников до Рафа донесся тонкий, насмешливый голос:

— Что приключилось, а, голубчик? Шкандыбаешь, ровно тебе зад подпалили.

Раф повернулся, однако никого не увидел. Закипая от злости и нетерпения, он ждал и вскоре футах в десяти от себя углядел высовывающуюся из травы морду лиса.

— Что, потерял малого? Ну и дела, хорошие!

— Идем со мной, лис! Сейчас же! Иначе я откушу тебе голову! Шустрик попал в беду. Если ты не вызволишь его, то уж никто не сумеет.

Из цилиндра не донеслось ни звука; покуда мистер Пауэлл писал мелом на дощечке число «24» — столько суток уже длился эксперимент с обезьяной. Постояв немного, мистер Пауэлл постучал по металлу авторучкой, но, так и не дождавшись ответа, занялся другими делами.

Мистер Пауэлл пришел пораньше, чтобы проверить обработанных аэрозолем кроликов и сделать соответствующие записи, — этой рутинной работой он занимался весь вчерашний вечер. Кроликов использовали в опытах, которые по закону следовало провести, прежде чем господа Глабстолл и Бринкли смогут выбросить на рынок свой только что разработанный лак для волос «Ринки-Динки». Сроки уже поджимали, поскольку первая серия опытов дала весьма сомнительные результаты. Господа Глабстолл и Бринкли с нетерпением ожидали ясности в этом вопросе, желая поскорее запустить лак в массовое производство, одновременно развернув рекламную кампанию. (Он посмотрит на вас другими глазами, если с вами «Ринки-Динки»!)

Кроликов опрыскивали, держа их минут пятнадцать в парусиновом мешке, а потом рассаживали по железным ящикам, в дверце у которых имелась дырка для головы, причем со специальным зажимом, так что голова и уши кролика оказывались снаружи и он не мог ни втянуть голову внутрь, ни потереть лапами глаза. В обязанности мистера Пауэлла входило следить за повреждениями глаз, измеряя толщину роговицы.

Надев белый халат и вымыв руки дезинфицирующим мылом, мистер Пауэлл в задумчивости постукивал кончиком карандаша по своему верхнему зубу и просматривал рабочий журнал, который его коллега мисс Эврил Уотсон, занимавшаяся собственно опрыскиванием, заботливо оставила раскрытым на лабораторном столе. Опрыскивание производилось с 12.00 до 12.33, — ага… вчера… значит… прошло часов двадцать… ясно… — Ничего необычного. — Хорошо. — В мешках кролики отчаянно боролись. — А как бы на их месте вели себя вы, милая Эврил? — Трое визжали. — Совершенно бесполезная информация. Ну, что там еще? — Быстрое вздутие. Индивидуальная проверка в 18.00 показала вздутие тканей во всех случаях. Вздутие роговицы в среднем 164, 16 % от нормы. — И то хлеб. — Лакримация. — Это и так ясно. — Сильное покраснение и отечные образования. — Ладно, ближе к делу. Лучше один раз увидеть, чем сто раз прочесть в отчете.

Головы кроликов, которые торчали из стоявших длинным рядом ящиков, взирали на выкрашенную зеленой краской стену. На фоне тускло мерцавшего металла эти отделенные от тела головы выглядели столь неестественно, что еще не вполне проснувшийся мистер Пауэлл, зевая и рассеянно пользуясь своей привилегией протирать руками глаза, поддался на время иллюзии: ему показалось, что это вовсе не головы живых тварей, но некий резной фриз с изысканным орнаментом — нечто вроде ангельских головок, выглядывающих из-за спин Отца, Сына и Пресвятой Девы в сцене Страшного суда на каком-нибудь резном тимпане западной стены храма или на главном алтаре. (Выросший в веселом городе Линкольне, мистер Пауэлл в свое время пел в церковном хоре, поэтому подобные картины были ему не в новинку.) Однако там ангелочков обычно не изображали со слезящимися глазами (ибо, как известно, Господь утрет каждую слезинку!), равно как и с дергающимися носами, так что несколько мгновений спустя, когда мистер Пауэлл добрался до кролика номер 10452 (Центр пускал в расход примерно сто двадцать кроликов ежемесячно), эта иллюзия исчезла.

— Эх, разбойничек, — пробормотал мистер Пауэлл себе под нос, беря одной рукой кролика за уши, а другой открывая ящик. — Свое ты отработал, скоро станешь…

В дверь лаборатории постучали.

— Входите, — сказал мистер Пауэлл, не поворачивая головы. — Скоро станешь покойничек. Покойничек в шкафу, милый мой разбойничек. И это, позволю себе заметить, будет твоя новая работа. Кабинет биологии в какой-нибудь прогрессивной средней школе… Не пропадать же добру. Вздутие роговицы на сто семьдесят целых и две десятых процента от нормы. Запишем-ка в журнал.

— Простите, сэр…

Мистер Пауэлл подумал, что за дверью, наверное, стоит подручный Тайсона мальчик Том. Он поднял глаза и с изумлением увидел перед собой полицейского. Мистер Пауэлл выпустил кроличьи уши и машинально встал.

— Простите, ежели напугал вас, сэр.

— Ничего, все в порядке. Просто я не ожидал вас здесь увидеть. Что-нибудь случилось? Но, простите за вопрос, как вы сюда попали? Я полагал, что тут еще все закрыто. А я, как видите, пришел пораньше.

— Ну, я открыл шпингалет на окне, сэр. Я звонил у входа, но никто не отвечал. Знаете, иногда нам приходится проникать в помещения по своему усмотрению, ежели, на наш взгляд, того требуют обстоятельства, то есть ежели есть опасность… только в этом случае, понимаешь, бывает необходимость вторгаться…

— Ну да, конечно. Так в чем же дело?

В это мгновение кролик сослепу наткнулся на деревянный штатив для пробирок. Мистер Пауэлл поднял его, возвратил в ящики и укрепил стальной хомут на шее животного. Полицейский учтиво ожидал, покуда тот закончит.

— Так вот, я только что из Конистона, сэр, понимаете ли. Похоже, там у одной леди из Даннердейла, у мисс Доусон в Ситуэйте, то есть она говорит, мол, одна из ваших собак заперта у нее в сарае.

— (Боже правый!) Одна из наших собак?

— Похоже на то, сэр. Судя по всему, мисс Доусон проснулась нынче утром и обнаружила ту собаку у мусорного бака. Так она вышла из дома, поймала собаку и посадила в сарай.

— Да неужели?

— Да, сэр. Похоже, она видела зеленый ошейник и еще шрам длинный на голове. Поэтому мисс Доусон решила, что собака ваша, и позвонила нам. Сержант звонил сюда еще полчаса назад, но никто не отвечает…

— Естественно, еще рано…

— Это так, сэр. Вот сержант и велел мне сходить к вам и отыскать кого-нибудь, с кем можно поговорить об этом деле.

— Что ж, по-видимому, я и есть тот самый кто-нибудь. Я доложу директору, как только он придет.

«Вряд ли он сильно обрадуется, — подумал мистер Пауэлл. — Расхлебывать потом — хлопот не оберешься».

— Да, но тут такое дело, сэр. Я вынужден просить кого-нибудь поехать со мной в Даннердейл к той леди, да, и на собаку посмотреть, надо, понимаете, идентифицировать.

— Что, прямо сейчас?

— Как можно скорее, сэр, ежели позволите. Ежели это те самые собаки, сэр, что ярок режут, и ежели они как-то замешаны в том несчастном случае у Бурливого, то их надо срочно идентифицировать и избавить от них ту леди. Она ж беспокоится, понимаете…

«Это уже опасно, — подумал мистер Пауэлл. — Но, черт подери, я не вижу, как отказаться. Господи, почему всегда я?»

— Хорошо, я поеду с вами прямо сейчас, если вы соизволите подождать, пока я напишу записку начальнику, чтобы тот узнал о случившемся, когда придет на работу.

— Премного благодарен, сэр.

Несколько минут спустя мистер Пауэлл с полицейским уже ехали в Даннердейл, а тем временем в звенящей тишине лаборатории подопытные кролики продолжали нести свою научную вахту.

Вжавшись животом в землю и прикрыв глаза, Шустрик неподвижно лежал на полу сарая. Его морда уже столь долго покоилась на передних лапах, не смещаясь ни на дюйм, что от его дыхания образовалась лужица замерзшей на холоде влаги, которая тускло поблескивала в полутьме. Все его существо было полно покоя и умиротворения, ибо наконец он получил ответ на мучивший его вопрос, получил столь неожиданным и странным образом, что теперь ему ничего не оставалось делать, кроме как размышлять об этом, не опускаясь до таких пустяков, как голод, будущее и безопасность.

Когда к нему подошла та женщина в толстых кожаных перчатках, он сперва съежился от страха. Но боялся он не только за себя, но и за нее, ибо опасался, что, притронувшись к нему, она упадет замертво. И мысль об этом — о повторении страшного взрыва, от которого воздух вот-вот дрогнет, разбрасывая острые осколки в лицо женщине… кровь, беззвучное падение…

Шустрик вспомнил, что так падал отравленный пес из соседней с ним клетки: мягкий, глухой удар, когда безжизненное тело рухнуло на пол… — мысль о том, что он станет причиной еще одной смерти, была невыносимой. Когда руки женщины ухватились за ошейник, Шустрик несколько мгновений сопротивлялся, но потом, отдавшись внутреннему зову, успокоился при звуках доброго голоса и больше не противился, покуда женщина отпирала дверь сарая и вела его в полумрак, пахнущий яблоками, пылью и щепой. Шустрику стало интересно, что эта женщина собирается с ним делать, однако та погладила его, сказала несколько слов и заботливо вернула ему свиную кость, после чего оставила в одиночестве.

Теперь первое удивление прошло, и Шустрику стало ясно, где он оказался, ибо место это он знал всю свою жизнь, во всех подробностях. Правда, здесь бывало светлее, уютнее, чище и лучше пахло. Как бы то ни было, он находился в том самом месте, где был всегда. Разве что теперь впервые увидел его воочию. Он оказался внутри своей головы! Тут были его глаза — наверху, прямо перед ним, два квадратных проема, один подле другого, через них сюда проникал утренний свет. Только они были немного закопченные, местами даже в паутине, но этого следовало ожидать, если учесть все случившиеся с ним несчастья. Ладно, он почистит их позже. Похоже, он оказался в нижней части своей головы, ибо через глаза мог видеть лишь небо. А между глаз, прямо посередине, располагался конец его морды — пасть и нос. И то и другое? Странное дело — довольно большой проем в самом низу, через который сюда доходили запахи дождя, грязи, дубовых листьев, гуляющего где-то неподалеку кота и бредущей вдалеке овцы. Внутри же это место оказалось таким, каким, увы, ему и следовало быть в данных обстоятельствах, — полная мешанина, разор и беспорядок. На полках, как бы для видимости, были набросаны пустые коробки.

Но что вызывало удивление, так это вогнутая щель, идущая по полу от того места, где лежал пес, к кончику его морды в середине дальней стены. Он всегда полагал, что щель эта должна быть уже и глубже на вид, — да и чувствовал, что глубже! — и все-таки в одном он был совершенно прав: дыра эта была прикрыта грубо скатанной металлической сеткой, в ней застряли несколько сухих листиков, какие-то щепки и клочки мокрой бумаги. И Шустрику стало ясно, как эта щель влияет на него и отчего ему так часто не по себе, ибо на одном ее краю стояла поленница с колуном и колодой, а на другом двумя рядами лежали чистенькие, пахнущие смолой вязанки щепы, которая образовалась, очевидно, когда эту щель пробивали.

«Так это были щепки, — подумал Шустрик, подойдя поближе и обнюхивая их. — Должно быть, они-то и поранили в кровь лицо тому смуглому человеку. Но отчего тогда так грохнуло? Впрочем, если эта женщина позволит мне полежать тут подольше, я, наверное, выясню и это, и многое другое. А все же, какой тут страшный беспорядок! Только бы мухи не залетали. Мухи и черви… Кому охота, чтобы в башке у тебя жужжали мухи? Ну а раз уж я здесь, следует, пожалуй, заняться своими глазами. Занятно будет прочистить их изнутри! Надеюсь, им это не повредит».

Шустрик запрыгнул на полку, что шла вдоль дальней стены, как раз чуть пониже уровня его затянутых паутиной глаз. И тут в голове у него резанула боль, когда что-то легкое, не замеченное им, упало из-под лап и покатилось по полу. Замерев, Шустрик раздумывал о том, какой частью его самого могла быть эта штука. Однако ничего страшного с ним, похоже, не произошло. Он подождал несколько мгновений, прислушиваясь к себе, затем положил передние лапы на узкий грязный подоконник и выглянул наружу в свой правый глаз.

Шустрик увидел то, что ожидал увидеть. Он глядел на покрытые травой и вереском широкие просторы, раскинувшиеся за каменной стеной, вдоль которой они недавно пробирались с Рафом перед тем, как тот перепрыгнул через ворота. Прямо перед собой он увидел следы Рафа, оставленные в грязи. Шустрик поднял лапу и, немного дивясь тому, сколь нечувствительна внутренняя поверхность его глаза, смел с нее комок липкой, грязной паутины. Поднявшаяся пыль заставила его чихнуть, он заерзал на полке, пытаясь очистить лапу от грязи и заодно ухватить пастью муху, которая билась о стекло, но та увернулась и с жужжанием улетела прочь.

«Беда в том, что я, похоже, не дотянусь до самого верха этого глаза, — подумал Шустрик. — Интересно, почему так получается? Наверное, белохалатники что-то вынули из моей башки. Уж больно тут пусто. Небось, поэтому я и не могу достать до самого верха. Конечно, когда мой хозяин… когда мой хозяин был…»

Шустрик резко оборвал свои раздумья, напряг зрение и чуть-чуть переместился вдоль полки, чтобы лучше видеть. Он увидел — он был почти уверен, что увидел! — Рафа с лисом, которые ползли в высокой траве, с левой от него стороны. Ну конечно, это они! Крадущийся Раф и лис, почти невидимый, когда не двигается.

«Но отчего я их не слышу? — подумал Шустрик. — Интересно, где мои уши? Наверное, где-нибудь справа и слева. На что они похожи? Ладно, пес с ними, с ушами, — я наверняка учую лиса! Нос-то вроде как на месте».

Шустрик спрыгнул на пол и направился к своему прикрытому сеткой холодному носу. Ну вот, все ясно — там, снаружи, где-то совсем рядом, находится не только Раф, но и лис. Мгновение спустя, заслонив собою свет, появилась и морда Рафа.

— Шустрик! Ты уверен, что тебе никак не выбраться? Ты пробовал?

Вопрос этот застал Шустрика врасплох. Разве он заперт? Вряд ли. Нельзя запереться в своей башке помимо своей воли. Но если это так, то отчего ему не удается пользоваться глазами и мордой одновременно?

— Нет, Раф… Видишь ли…

— Так попробуй же! Да пошевеливайся, покуда не пришли белохалатники!

— Нет, Раф, я не могу выйти. То есть если я выйду, то опять свихнусь. Я сейчас объясню. Понимаешь…

— Ты это, Шустрик, кончай! Сейчас нет времени для твоих шуточек. Я привел сюда лиса, чтобы он научил тебя, как выбраться. Делай, что он скажет. Если он тебя не вытащит, пиши пропало. Но тебе надо поторапливаться.

Морда Рафа исчезла, и мгновение спустя Шустрик не только учуял, но и увидел лиса, который посматривал на него через железную сетку.

— Ы-ый, вылазь-ка, глупыш! Шибче давай, не то всех нас тут прихватят!

— Послушай, я все объясню. Не могу я выйти отсюда. Понимаешь…

— Вон труба сточная! По ней наружу и пропихивайся! И поживей давай, дурашка ты безмозглая!

Покуда Шустрик раздумывал, как бы ему попроще объяснить исключительное положение, в котором он оказался, лис схватил зубами проволочную сетку и потащил через проем в основании стены. Взвизгнув от боли, Шустрик протиснул свою голову и торс в увеличившееся отверстие и попытался отобрать сетку у лиса. Когда у него это получилось, он вдруг сообразил, что на затылке у него открылась здоровенная дверь, через которую ринулись яркий свет и поток холодного воздуха. А вместе с ними послышались человеческие шаги и голоса, и мгновение спустя — слабый, но столь ужасный и отчетливый запах белохалатников, тот самый запах, который исходил от их рук и пугающе чистой одежды.

Насмерть перепугавшись, Шустрик дернулся и протиснулся в щель. Позади он услышал тяжелые шаги и почувствовал, что человеческая рука ухватила его за задние лапы. Дернувшись еще раз, он ощутил резкую боль в левом боку, словно его резанули чем-то острым. И вот он оказался снаружи — на мокрой траве, с ободранным боком, а Раф уже тащил его прочь, ухватив зубами за загривок. Наконец Шустрик оказался на всех четырех лапах.

— А теперь, Шустрик, беги! Беги как заяц! А не то я откушу тебе всю задницу!

Они побежали через долину в сторону Ульфы. Преодолев примерно полмили, они улеглись перевести дух в голых теперь зарослях лещины. Лис молча присоединился к ним, но вскоре отправился к опушке на заросший папоротником высокий берег, откуда хорошо просматривалась дорога и открытые склоны, спускающиеся к Даддону.

Въехав в Даннердейл, Дигби Драйвер рассудил, что неплохо бы заправить машину, а заодно и перекусить. Накануне он прибыл в Эмблсайд уже поздно вечером, а сегодня в половине восьмого утра снова двинулся в путь после завтрака на скорую руку, от которого остались одни воспоминания. План у него был таков: проехать по долине, сделав остановку на месте трагедии у ручья Бурливого, составить общее представление о месте действия (раньше ему в Озерном Крае бывать не доводилось), к середине дня добраться до Конистона и попытаться разговорить кого-нибудь из сотрудников Центра. Другой журналист, возможно, связался бы по телефону с директором Центра и постарался бы назначить встречу в официальной обстановке, но Дигби Драйвер был не из таких. Ему меньше всего хотелось посылать в редакцию материал, полученный из официальных источников, и меньше всего его интересовало, какую именно версию случившегося пожелает ему изложить директор. Ему предстояло рассказать читателям занимательную историю, которую, разумеется, никогда не удалось бы слепить из одной только голой правды, а уж тем более правды официальной. Требовалось создать у читателей впечатление, что, во-первых, обществу угрожает опасность и, во-вторых, что виноваты в этом совершенно конкретные, не обделенные мирскими благами лица, «представители власти», которым положено было своевременно во всем разобраться. Дигби Драйвер вернулся в машину и покатил между зеленых полей к югу от Бурливого, с удовлетворением перебирая в уме свои прошлые удачи. Взять хотя бы эту историю с загрязнением воздуха, случившуюся несколько лет тому назад, — ну разве не прелесть?

По данным Министерства охраны окружающей среды, в начале семидесятых годов воздух над страной сделался куда чище, чем был все последние сто двадцать лет; после вмешательства Дигби Драйвера выяснилось, что усовершенствованные отечественные системы контроля за задымлением — безнадежная халтура, а комиссия химического контроля — сборище безграмотных, безответственных бездельников, которых следует немедленно разогнать за полной их ненадобностью. Конечно, ничего даже отдаленно напоминающего законодательную реформу после выступления Дигби Драйвера не последовало. И неудивительно, поскольку британский закон о незагрязнении атмосферы и так являлся наиболее оптимальным и действенным из всех существующих в мире и, соответственно, никак не мог быть усовершенствован. Но дело не в этом. А в том, что тысячи людей страшно переполошились, кинулись покупать «Оратор» и наконец-то осознали, что в этом сложном и противоречивом мире ничего нельзя принимать на веру, особенно утверждение, что бюрократия в центре и на местах сумела за последние пятнадцать лет облагодетельствовать общество, значительно снизив загрязненность атмосферы.

Потом был переполох, когда выяснилось, что свинец губителен для здоровья, — благодатные дни для журналистов, пишущих об окружающей среде! «И чтоб я сдох, — подумал про себя Дигби Драйвер, — если в таком могучем заведении, как этот Центр, не удастся наскрести материала ни на один скандал. Надо только решить, о чем писать — о бедняжках зверушках или о вопиющей халатности. Халатность, пожалуй, понадежнее. Кого в наши дни волнуют бедняжки зверушки, прах их побери? И есть ли в этой чертовой глухомани хоть одна бензоколонка?»

Вторая проблема разрешилась куда быстрее, чем Дигби Драйвер мог надеяться. Проехав с милю за Ньюфилд (где он едва не сбил сначала рыжего кота, а потом одну из овчарок Гарри Брайтуэйта), он снова оказался возле Даддона, стремящего к югу свои шумные, плескучие, отливающие оловом воды. Сразу за мостом, чуть в стороне от шоссе, взору его предстали не только самые настоящие бензиновые колонки, но даже и (если только он не обманулся) самый настоящий сельский магазинчик, доверху набитый печеньем, шоколадками и сигаретами. Дигби Драйвер подрулил к ближайшей колонке, вылез из машины, несколько раз прошелся вдоль парапета над рекой, рассмотрел изображение лосося на стене, а потом дал гудок.

Прибежала Вера Доусон, рассыпая улыбки и извинения.

— Простите, что заставила вас ждать. Я не заметила, что кто-то подъехал, а то бы так не замешкалась!

— Ничего страшного, — отозвался Дигби Драйвер, швыряя окурок через парапет в Даддон. — Кто же станет спешить и суетиться в таком прекрасном месте? Тишина, покой, прямо как в добрые старые времена, а?

— Да, тишины и покоя у нас действительно хватает, — любезно согласилась Вера, свинчивая крышку с бензобака. — Хотя, надо вам сказать, сегодня утром тут был небольшой переполох, — правда, все уже в порядке.

— Что вы говорите! Какой переполох? — Профессиональный инстинкт немедленно заставил Дигби Драйвера навострить уши. — Полный бак, пожалуйста.

— Рано утром к нам на задний двор забрались бродячие собаки и разворошили мусорные бачки, — пояснила Вера. — И одна из них, судя по всему, та самая, которая и так уже натворила здесь столько бед…

— Та самая? А почему вы так решили?

— Ну, они обе были в зеленых ошейниках, а это значит, как все говорят, что они из этого исследовательского заведения в Конистоне. Мы заперли одну в сарае, из Конистона приехал молодой человек, а с ним полицейский. Они и сейчас на заднем дворе, но, к сожалению, собака выбралась наружу и сбежала еще до их приезда.

«Ну и слава богу», — подумал про себя Дигби Драйвер. Но какая замечательная завязка — сразу же попасть в гущу событий!

— Да, и впрямь обидно, — сказал он. — Значит, молодой человек из Конистона приехал зря? Нет, спасибо, масла доливать не нужно. Пять сорок восемь с меня? Сейчас. Вот, пожалуйста, пять пятьдесят; а вот и мои два пенса. Спасибо.

Тут появились мистер Пауэлл и полицейский, занятые разговором с Филлис, которая, как вежливая хозяйка, вышла проводить их до машины.

— …А ежели какой из них опять появится, — говорил полицейский, — или, к примеру, ежели увидите их где, сразу звоните. Позвонить — оно всегда лучше, верное дело. А ежели вы еще их и подманите — конечно, если сподручно будет, — так и совсем хорошо.

— Да, конечно, — ответила Филлис. — Хотя, по правде сказать, лучше бы уж они не возвращались.

Дигби Драйвер с обаятельной улыбкой шагнул навстречу.

— Я только что услышал про эту неприятную историю с бродячими собаками, — проговорил он. — Надеюсь, особого вреда они не причинили?

— По счастью, нет, — отозвалась Филлис. — Правда, они перевернули все бачки и разбросали мусор, но не более того. Эти джентльмены любезно помогли нам навести порядок.

— Вам, полагаю, хотелось бы поскорее отловить этих собак, — повернулся к полицейскому Дигби Драйвер.

— Да, видите ли, бродячие собаки, какие нападают на овец, это дело серьезное. А еще, к примеру, этот несчастный случай со смертельным исходом — совсем уж, знаете, нехорошо.

— Ах, ну конечно. Я читал про это в газетах. — Дигби Драйвер достал пачку сигарет и предложил всем угощаться. Филлис, Вера и полицейский отказались, а мистер Пауэлл воспользовался его любезностью. — А вы, сколько я понимаю, из этого самого научного Центра? — продолжил Дигби Драйвер, щелкая зажигалкой. — Из-за вас вся эта каша заварилась, да?

— Ну, наверняка пока ничего сказать нельзя, — проговорил мистер Пауэлл, действуя в соответствии с предписанной директором и доведенной до него доктором Бойкотом тактикой умолчания. — Сначала я должен по крайней мере увидеть этих собак. Может, они и наши, а может, вовсе и нет.

— А вы разве ее не разглядели, когда она вылезала в дыру? — удивилась Вера. — Белая с черным, похожа на фокстерьера, с ужасным шрамом…

— Вот как раз голову я и не видел, — сказал мистер Пауэлл. — Когда мы вошли, она уже почти вылезла.

— На них обеих были зеленые ошейники, — вмешалась Филлис, — и откуда быть на голове такому шраму, если не от… этой, вивисекции, или как она там называется. Ужасное зрелище, мне даже не по себе как-то стало…

— Я, конечно, не сомневаюсь, что на них были зеленые ошейники, — поспешно подхватил мистер Пауэлл, — однако ведь никто не знает, эти ли самые собаки нападали на овец, а также имеют ли они отношение к этому смертельному случаю. Скорее всего, мы так никогда и не узнаем.

Повисло неловкое молчание. Казалось, все ждали от мистера Пауэлла еще чего-то.

— Ну, то есть я хочу сказать, что сначала надо отловить этих несчастных собак, — заговорил он наконец, — тогда и станет ясно, чьи они и откуда, верно?

— Да… а я думала, если бы из вашего учреждения сбежала собака, ее бы сразу хватились, — проговорила Вера, облекая самоочевидный вопрос в как можно более вежливую форму, — и уж точно определили бы, какая именно собака. Да, а вторая, которую вы не видели, была совсем другого сорта. Большая такая, из беспородных…

Острый глаз и отточенное журналистское чутье подсказали Дигби Драйверу, что мистер Пауэлл, молодой, порядочный, простодушный и недалекий, того и гляди, вляпается — если уже не вляпался. Тут, ясное дело, следовало прийти ему на помощь. Это позволило бы добиться куда большего, чем назойливые расспросы и игра на его замешательстве.

— Да, кстати, — он обворожительно улыбнулся Вере, — вы простите — это я не к тому, чтобы сменить тему, но вы сказали «не видели» — и я вспомнил. У меня в двигателе что-то стучит, но я сам смотрел и ничего не вижу. Обычно-то я вижу любой шум и слышу любой запах и все такое. Так вот… — он обернулся к мистеру Пауэллу, — не могли бы вы, в виде одолжения, заглянуть ко мне под капот и послушать, что это там такое. Вы наверняка понимаете в этом куда больше моего.

Как он и предполагал, мистер Пауэлл ухватил его мысль с полуслова.

— Конечно, давайте посмотрим, — сказал он. — Я, правда, не специалист по двигателям внутреннего сгорания, но…

— Ну, по сравнению со мной можно считать, что и специалист, — задушевно проговорил Дигби Драйвер и первым зашагал к «толедо триумфу», оставленному у бензоколонки.

Он открыл капот и завел двигатель.

— Догадываюсь, как вас достали все эти расспросы, — продолжал он, нажимая на газ, чтобы сделать звуковую завесу совсем непроницаемой. Оба они наклонились вперед, голова к голове. — А вы, я полагаю, стараетесь говорить поменьше. В надежде, что в один прекрасный день треклятые псины провалятся сквозь землю? Мне бы на вашем месте только этого и хотелось.

— В общем, вы правы, — кивнул мистер Пауэлл, которого сильно утешили понятливость и сострадание незнакомца. — Ну, то есть когда тебе три раза за неделю приходится проводить по полдня в полицейской машине только из-за того, что кто-то где-то увидел бродячую собаку…

— У сельской полиции напрочь отшиблено воображение, — заметил Дигби Драйвер. — Да и вообще, какие к вам могут быть претензии, раз не доказано, что собака — или собаки, если их две, я этого раньше не знал, — именно ваши? Получается, как спрашивать с мужика, он или не он трахнул Мэри Браун, поскольку она решила подать на трахнувшего ее в суд, — дурак он будет, если сознается и сам подпишет себе приговор.

Мистер Пауэлл рассмеялся и всеми силами дал понять, что оценил эту непритязательную мужскую шутку.

— Не знаю, что за хреновина там стучала, но больше вроде не стучит, — проговорил мистер Драйвер, тыкая большим пальцем в двигатель. — Вот, сразу видно, машина почуяла специалиста. Слушайте, вы теперь назад в Конистон? Мне в ту же сторону, и если вы не сгораете от желания тащиться обратно с этой полицейской мордой, я бы вас с удовольствием подвез. Вы бы послушали, вдруг опять застучит.

— А вам действительно по пути? — замялся мистер Пауэлл.

Через десять минут, грызя мятное печенье «Кендал», мистер Драйвер и его пассажир промчались в нескольких ярдах от затаившегося в орешнике лиса и скрылись в направлении Ульфы и Браутона.

— Так какого ж лешего они не могут прямо сказать, сбежали от них собаки или нет? — вопросил Джеральд Грей, хозяин «Мэнора» в Браутоне-на-Фернессе, нацеживая пинту пива местному мяснику мистеру Хатчинсону (или, как его называли, «Мистрачинсону») и полпинты себе. — Что за поганая привычка лапшу людям на уши вешать! Каждый дурак уже знает, что по Ситуэйту бегает бродячая собака и режет овец, почти никто не сомневается, что сбежала она именно из Лоусон-парка, а эти охламоны до сих пор ни бе ни ме ни кукареку. Какого, спрашивается, лешего?

— Ты и сам, Джерри, в аккурат и сказал, какого лешего, — отозвался Мистрачинсон.

В этот относительно ранний час в лучшем на свете пабе, браутонском «Мэноре», никого, кроме них, не было. Выстланный сланцевой плиткой пол был гладким, темным и прохладным, как лесное озеро в осенний день. В изысканном камине восемнадцатого века только что развели огонь, и Джеральдов черный кот Страффорд сидел возле камина на коврике, мурлыча во всю мощь.

— Они, что называется, проявляют осмотрительность, — добавил проницательный Мистрачинсон. — Попросту говоря, отмалчиваются, покуда не припрет.

— Так оно, думаю, скоро и припрет, — отозвался Джеральд. — Еще овечка-другая — и здешние фермеры пойдут на Центр с огнем и мечом. Зазвонят колокола, рать отважная пришла. Вам отрезать мудила, — прибавил он по размышлении.

— Так оно так, только, знаешь, Джерри, всякого свои овечки-то волнуют, до чужих и дела нет, — заметил Мистрачинсон. — Тут грят…

— Во принесла нелегкая, — перебил Джеральд, выглядывая на тихую, уютную площадь, представляющую собой центр Браутона. — Вон, если не ошибаюсь, один из этих живодеров из Центра. Стивен Пауэлл, молодой человек, который работает в Лоусоне. Чего, интересно, ему тут с утра пораньше понадобилось?

Дигби Драйвер без особого труда уговорил мистера Пауэлла сделать остановку в Браутоне и пропустить по стаканчику, а уж потом спешить к своим служебным обязанностям. Итак, оба они вошли в бар, Дигби Драйвер поздоровался с Джеральдом и заказал две кружки горького.

— Не рано для пива? — воспротивился мистер Пауэлл, хотя, надо сказать, без особого пыла.

— Ох, простите, — вежливо признал свою оплошность Дигби Драйвер. — Ну ничего, отказываться уже поздно, да я и уверен, что вреда нам от этого не будет.

— Ну ладно, только потом мне сразу же придется бежать к своим подслеповатым кроликам, — сказал мистер Пауэлл. — Всяческих вам благ!

— Ваше здоровье! — подхватил Дигби Драйвер.

— Доброе утро, Джеральд, — проговорил мистер Пауэлл, переводя дух между первым и вторым глотком, хотя учтивость по отношению к хозяину требовала сделать это много раньше, — как живете-можете?

— Грех жаловаться, — ответил Джеральд. — А вы? В Пауэлл-холле порядок? Супруга в добром здравии?

— Да, спасибо.

— А Стефания как? — спросил Джеральд, и на сей раз в его голосе прозвучало искреннее участие.

— Она… Ну, в общем, как обычно, — ответил мистер Пауэлл.

Явственная, хотя и мимолетная тень пробежала по его лицу, и Дигби Драйвер не преминул мысленно взять это на заметку. «Больная дочь? — подумал он про себя. — Недужная родственница?» Непревзойденный специалист по улавливанию и использованию чужого страдания и боли, он сохранил этот эпизод в памяти — вдруг пригодится.

— Вы как раз говорили, что собаки пробежали через весь животник из помещения в помещение, но до сих пор непонятно, как им удалось выбраться наружу, да? — вернулся он к прерванному разговору.

— Я, по крайней мере, понятия не имею как, — ответил мистер Пауэлл. — Разве что превратились в дым и вылетели в трубу. Но сказать по правде, жалко тратить такое прекрасное утро на разговоры об этих паскудниках. Они у меня и так уже вот где сидят.

— Но это ж просто безобразие, — возмутился Дигби Драйвер. — С какой радости все это свалили на вас? Как в том анекдоте про старушку и попугая в общественном туалете — знаете?

Анекдота никто не знал, поэтому мистер Драйвер тут же и рассказал его ко всеобщему удовольствию. Джеральд, к слову, припомнил анекдот про двух шахтеров и корову, выслушав который мистер Пауэлл пришел к выводу, что, поскольку никто в Лоусон-парке не имеет представления, сколько времени у него уйдет на поимку собак и обратную дорогу, торопиться нет никакого смысла. Он заказал еще три кружки, одну для Мистрачинсона, а потом еще и четвертую для Джеральда. В «Мэноре» так приятно посидеть подольше.

Чувство утраты и отчаяния вновь заволокло сознание Шустрика, подобно тому как обволакивает холмы туман. Местами мгла эта прояснялась, и пес различал в ней три-четыре вершины хоть сколько-нибудь твердого сознания того, что хозяин его мертв, что сам он сошел с ума, что люди уничтожили весь естественный мир, превратив его в безжизненную пустыню, и что хотя теперь он вновь потерял свою на столь короткий срок обретенную голову, он по-прежнему, неосознанно и помимо воли, несет другим смерть. И все-таки, откуда он смотрит на все это? Как выглядит эта туманная страна? Как связаны эти вершины друг с другом под прикрытием непроницаемой пелены смущения и неведения, из которой они вздымаются, — то есть из того места, где находится он сам?! Шустрик не знал ответа на эти вопросы. Он неподвижно лежал среди голых стволов лещины и облетевшей ольхи, время от времени поднимая голову к небу и воя, но тут же умолкал, едва Раф поворачивался и одергивал его.

— Чего ты хочешь от пса, которого только что выволокли из его собственной головы? — раздраженно спросил Шустрик. — И зачем ты меня оттуда вытащил?

— Ты б сейчас уже не в голове, а в темноте был, голубчик. Эти с тебя мокрое место б оставили. Теперь будь умничкой, соберись с мыслями. — Лис повернулся к Рафу. — Увести надо малого отсюда к вечеру, его ж видать, что сороку. И головой он совсем повредимшись.

— Но в это время дня нас наверняка заметят. Разве не так ты нас учил? Придется ждать темноты.

— А глотку его как заткнешь? — с невеселой усмешкой возразил лис. — Воет как резаный. Фермеры со всей округи, того гляди, сбегутся. На Бурый, слышь, надо двигать, да пошибче.

— Днем, при полном свете?

— И то — или тут его оставить. Надо его под землю, чтобы вытья не слыхать. Давай-ка! Ничего, сдюжит малой.

— А как же река?

— Переплывать. Тут мостов от Ульфы ни одного нет.

Они переплывали Даддон ниже Обрывистого берега. Раф от ужаса стиснул зубы, сильное течение снесло его ярдов на двадцать вниз, прежде чем он заскреб лапами по камням и выбрался на другой берег. Беглецы считали, что их никто не видит, однако они ошибались. Как раз в это время Боб Тейлор, самый искусный в долине рыболов, ловя морскую форель, шел с нахлыстовой снастью вверх по течению Даддона от церкви в Ульфе к Даннердейлскому мосту. Так вот, в полутораста ярдах выше по течению он углядел черно-белую спину Шустрика, когда тот переплывал реку вслед за лисом. Минуту спустя Боб подцепил на крючок форель на три четверти фунта и думать забыл об увиденном, однако потом ему пришлось вспомнить.

— Но позвольте, Стивен, дружище, ваши собачки явно были не в том состоянии, чтобы нападать на овец, так что эта заварушка, верно, не из-за них, а? — проговорил Дигби Драйвер, цепляясь за перила и оглядываясь через плечо на мистера Пауэлла, — они спускались по коварной лесенке, ведущей во дворик за «Мэнором», направляясь в «одно место», «М — Ж», или сортир.

— Ну, не знаю, — ответил мистер Пауэлл, — один из них злющий был как черт, — между прочим, его, беднягу, можно понять. К нему и подходить-то боялись, даже старик Тайсон…

— Тайсон. Он у вас там работает?

— Ну да, раздает корм, чистит клетки, всякое такое. И, между прочим, знает о том, что происходит в нашей конторе, больше всех нас, потому что отвечает за всех животных и обязан помнить про каждого из них, кто и зачем его использует. Остальные, кроме директора, в курсе только тех проектов, в которых непосредственно заняты. Да, этот семь-три-два действительно был злыдень злыднем — когда забирали его на опыты, всегда надевали намордник…

— А что за опыты? — поинтересовался Дигби Драйвер.

— Ну, вроде тех, которые проводит Курт Рихтер в американском институте Джонса Хопкинса. Как там у него? «Феномен внезапной смерти у человека и животных». Помните?

Мистер Пауэлл, как и многие молодые люди, занятые узкой специальной работой, подчас забывал, что вещи, известные ему, могут быть неизвестны другим.

— Честно говоря, нет. Это не по моей части.

Они снова вышли во двор, мистер Пауэлл заложил руки в карманы и прислонился к стене «одного места».

— Ну, Рихтер помещал диких и прирученных крыс в резервуары с водой и заставлял их плавать, пока не утонут; он обнаружил, что некоторые из них погибали очень быстро. Был такой мужик, Кэннон, который еще раньше предположил, что причиной этого могут быть психогенные факторы, — страх вызывает гиперстимуляцию симпатической нервной системы и избыточную выработку адреналина; учащение пульса, сокращение систолы и все такое. Рихтер же установил, что причина не в страхе, а скорее в сознании безнадежности, то есть имеет место гиперстимуляция не симпатической, а парасимпатической системы. Этому семь-три-два у нас в Лоусон-парке давали всевозможные препараты — атропин, невролептики, — воздействующие на уровень адреналина и функции щитовидной железы — ну, сами понимаете. А самое главное, его систематически погружали в воду, топили и откачивали, и в результате у него выработалась потрясающая выносливость, основанная на условно-рефлекторном ожидании, что его спасут. Психогенные факторы на него уже не действовали; наоборот, он показывал фантастические результаты, очень, очень любопытные результаты. Странные это вещи — надежда и доверие, — не к месту сентенциозно заметил мистер Пауэлл. — Например, у бездомных собак они выражены слабее. Дикие животные — а значит, по логике, и малоцивилизованные люди, то есть те, кто чаще попадает в опасные ситуации, — сильнее реагируют на страх и стрессы, чем животные домашние. Странно, да?

— А вторая сбежавшая собака? — поинтересовался Дигби Драйвер.

— Ну, эта была не моя… то есть я с нею не работал. Я вообще к хирургии не имею отношения — да и не буду, пока не пройду испытательный срок, — но, честно говоря, если бы сегодня утром я не увидел ее собственными глазами, я ни за что бы не поверил, что она до сих пор жива, да еще и охотится на овец. Она перенесла, мягко говоря, очень серьезную операцию на головном мозге.

— И что было тому причиной? — спросил Драйвер, когда они пересекли площадь, направляясь от «Мэнора» к его машине.

— Ну, насколько я понимаю, тоже что-то связанное с психологией, — ответил мистер Пауэлл. — Им обязательно была нужна взрослая домашняя собака, кажется, за нее заплатили кругленькую сумму какой-то грымзе из Далтона…

— А вы не знаете, чего это она решила избавиться от собаки?

— В общем-то, собака была не совсем ее. Скорее ее брата, который жил в Барроу, и из-за собаки он как-то там… погиб, что ли, вроде я так слышал, попал под грузовик, ну, а сестра, понятное дело, не захотела оставлять ее у себя. Вообще-то, как вы понимаете, достать для нашей работы домашнего зверя не так-то просто — кто ж отдаст своего питомца. Этой собаке сделали какую-то недавно изобретенную операцию, похоже на лейкотомию, но на самом деле что-то совсем другое. Были там какие-то сложности, связанные с ее новизной, в которых я, честно говоря, так ничего и не понял. Однако главная цель — правда, теперь уже никто не скажет, была она достигнута или нет, по крайней мере в этом конкретном случае, — состояла в том, чтобы у животного стерлась грань между субъективным и объективным.

— А на практике-то что это значило? — переспросил Дигби Драйвер, нажимая на газ; машина рванула вверх по склону холма к Конистонской дороге.

— Ну, насколько я понимаю — ик! — Мистер Пауэлл выпустил пивной дух, подался вперед и нахмурил брови, подыскивая пример понаглядней. — Э-э… Вы не читали книжку «Хапуга Мартин» писателя Голдинга? Того, который «Повелителя мух» написал?

— «Повелителя мух» читал, а эту нет.

— Ну, там герой вроде как умер — утонул в море; а на том свете, вроде как в чистилище, у него перепуталось субъективное и объективное. Ему все кажется, что он еще жив, что его выбросило на скалу в Атлантическом океане, но на самом деле это только его фантазия, а скала — ментальная проекция, она повторяет форму одного из его задних зубов. У этой собаки после операции могли быть похожие фантазии. Ну, например, кошки у нее стали ассоциироваться… скажем, с одеколоном — тогда она, вполне возможно, станет принимать неодушевленный предмет — скажем, коробку — за кошку, если одновременно дать ей понюхать одеколон; и наоборот, объективно существующие предметы она может считать порождениями своей фантазии; мне сейчас не придумать примера, но суть вам, я думаю, ясна.

— Интересная у вас работа, — позавидовал Дигби Драйвер. — Здесь поворачивать? А дальше все время прямо, да?

— Да, теперь до самого Конистона. Я вам так благодарен.

— Не за что. Я ж говорил, мне и самому в ту же сторону. Да, так все-таки интересная у вас работа — эксперименты, открытия.

— Ну, в основном-то все больше рутина, знаете, пятидесятипроцентный ЛЕИС, и в таком духе.

— Пятидесятипроцентный ЛЕИС?

— Летальный исход. Допустим, вы — или кто-то еще, неважно, — решили запустить в производство новую губную помаду, или пищевую добавку, или что-нибудь в таком духе, и вот мы берем группу животных и добавляем эту штуку им в пищу, чтобы определить, от какой дозы половина из них погибнет в течение двух недель.

— А зачем? То есть, допустим, эта штука вообще не токсична?

— Не имеет значения. Опыт продолжается до пятидесятипроцентного ЛЕИС. Они могут умереть от патологических изменений внутренних органов, от соматических изменений или от передозировки фосфора — от чего угодно. Довольно нудное занятие, но тоже входит в круг наших обязанностей. Все, знаете ли, для общественного блага. Косметика должна быть безвредной, а то никто не станет ее покупать.

— Но воздают же за это хоть как-то — я имею в виду, вам, а не им, — ну, там, оборонные проекты, секретные исследования, передовая наука… Ладно, ладно, — добавил Дигби Драйвер с широкой улыбкой, — можете не отвечать, как говорят в суде… Я не хочу, чтобы вы разглашали государственные секреты, которые я немедленно перескажу иностранным шпионам, поджидающим меня на Хэмпстедской пустоши.

— Ну, этим у нас Гуднер занимается. Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что в свое время он был одним из этих. В конце войны он работал в Германии — я имею в виду, на немцев. Он и сейчас занимается каким-то секретным проектом, это я точно знаю. Исследует какое-то смертельное заболевание по заказу Министерства обороны. Его буквально запирают на ночь — по крайней мере, запирают его лабораторию. И уж с ним-то о работе не разговоришься. И получает, небось, раза в три больше, чем я, — добавил мистер Пауэлл, откровенно non sequitur.

— А кстати, отпуск у вас какой? — осведомился Дигби Драйвер, который прекрасно чувствовал, когда надо остановиться и переменить тему. — Это мы где? Торвер? Ближе к Конистону, кажется, ведь места пустынные? Вот и хорошо, я не прочь еще раз пописать — а вы?

— «Несчастный случай», — проговорил Роберт Линдсей. — Чего ж с него еще ждать, Деннис, больше ждать-то и нечего, а?

— Ежели бы, слышь, он не был остолопом, так написал бы «самоубийство», — заметил Деннис.

— Свидетельств, понимаешь, не было. Ничего, то есть, что об этом бы грило. Этот бедолага Фраим был один, стоял себе у машины, тут ружье и стрельнуло, выходит, дело сумнительное; а чтобы он был склонный к самоубийству, таких свидетельств не было. Ну, видать, следователь прав — судя по имеющимся свидетельствам, несчастный случай, Деннис, безо всяких сумнений.

— А что, слышь, про собаку он так ничего и не сказал, а? — поинтересовался Деннис. — Ну, то есть, что это собака все наделала. Мы-то, слышь, знаем, что Фраима собака на тот свет отправила.

— Думаешь, собака спустила курок и его убила?

— А то нет? Видали, слышь, как она драпала вверх по холму, точно ей задницу подпалили.

— Для следователя это не свидетельство. А ежели и свидетельство, все одно остается несчастный случай, а? Собака — это такой же несчастный случай, как ежели курок неисправный или еще что.

— Так-то оно так, Боб, только ежели бы он сказал, что во всем виновата собака, тогда бы полиции или еще кому приказали ее сыскать да пристрелить, слышь. А теперь какая нам с тобой от того польза? Гляди, у тебя еще пару ярок нонче порежут, да у меня пару-тройку на той неделе, а ни одна ихняя сволочь, слышь, и не почешется. С центеру-то никто и на дознание-то не пришел — ничего, слышь, заразы, не боятся. Ихне дело сторона, и ежели, Боб, их к стенке-то не припереть, так оно и будет сторона.

Наступила пауза, в течение которой Роберт Линдсей сосал набалдашник палки и обдумывал свои следующие слова. Деннис раскурил сигарету и через голову своей овчарки метнул обгоревшую спичку в высокую траву за изгородью.

— Знаешь, Деннис, кажись, я понял, кого на их нужно натравить, чтобы к ответу-то притянуть, — проговорил Роберт после паузы. — Чтобы они уже не отвертелися.

— Депутата, что ль? — догадался Деннис. — Да что, слышь, с его толку…

— Не, не депутата. Газетчиков на их нужно натравить, вот кого. Ты вчерашний «Лондонский оратор» читал?

— Не. С Престону поздно был вернувшись…

— Ну, так вот. Один ихний едет сюда с Лондона, специальный корреспондент называется, писать про это дело, чтоб всем ясно сталось, что к чему. Их, вишь, Фраимова смерть настропалила. Звать корреспондента Драйвером. Ловкий, грят, мужик, в любую дырку пролезет…

— Так где, слышь, его искать-то? Ежели он пес знает где, так какой нам с его толк?

— Нонешнее утро у Доусоних полиция была, слыхал? — спросил Роберт.

— Ну?

— Ну так вот, а с ими был один из этих, из живодеров. К им рано утром две псины в зеленых ошейниках на задний двор приблудились. Филлис-то одну хвать и в сарай, а сама и позвони в полицию, только псина тем делом вылезла через сточную трубу и дала деру, живодер только хвост ейный и видал. Так вот, Деннис, коли уж полиция в это дело встряла, так ты ей скажи, что тебе б с этим Драйвером словечко сказать, они его мигом сыщут.

— Уж мне бут что ему сказать, тудыть их всех в качель, — хмуро посулил Деннис.

Утро стало тихим и ясным, высоко в небе плыли жидкие облака, которые, набегая на солнце, лишь чуть-чуть приглушали его тепло. Вереск был жесткий, как собачья подстилка. Лежа на вершине Грая, Раф грелся на солнышке и сушил свои лохматые бока, покуда с них не сошла последняя капля Даддона. Чуть пониже Рафа лис с Шустриком, словно щенята, резвились на камнях, играя давным-давно обглоданной костью, однако лис время от времени останавливался, нюхал ветер и поглядывал на голые склоны, лежащие к востоку и западу от них.

— Ты чего, приятель? — спросил он, когда Шустрик неожиданно уронил кость и уставился на запад, уши торчком, голова поднята по ветру. — Опять, что ли, накатило?

— Нет, лис, со мной все в порядке. Раф! Эй, Раф!

— Ррых! Не слышит он тебя, шкуру лежит просушивает. Что тебе померещилось? Увидал там что?

— Это далеко, лис. Видишь — темно-синее. Это не небо. Это как огромная рана между небом и землей. Наверно, они вскрыли вершину холма. Но почему оттуда льется синяя кровь?

— Ну, поехал опять, как в том сарае. Глядишь-то куда?

— Вон туда, между холмами.

Милях в десяти от них, к западу от далеких вершин Верескового холма и Белохолмья и за ними, на ясном солнечном небе по всему горизонту неподвижно лежала какая-то линия цвета индиго.

— Там, что ли? Там море. Разве не знаешь? — Шустрик изумленно смотрел на лиса, и тот добавил: — Не то что там задница какая.

— Наверное, не знаю. Что такое море? Это место? То самое, что когда от него дует ветер, на языке становится мокро?

— Это соль и водоросли. Там кругом вода, вода и еще иногда волны.

— Значит, мы там не сможем жить? А выглядит оно так… Ну, спокойно, что ли. Неужели нам нельзя пойти туда и остаться?

— Кота в перьях видал? — коротко ответил лис вопросом на вопрос и стал карабкаться по камням к Рафу, который, проснувшись, принялся ловить зубами отогревшихся на солнце мух.

Шустрик же остался на месте и завороженно смотрел на далекую синюю полосу. Вода… Неужели это спокойное синее пятно у неба и впрямь просто вода? Проглядывая между холмов, это самое море казалось таким твердым, ровным и неподвижным. Но оно было дальше, чем холмы, глубже, глубже в разверстой ране, там, глубоко внутри.

«Наверное, его можно засунуть обратно, — размышлял Шустрик. — Это неправильно, что его вот так вот разрезали. И все-таки оно там есть. Забавно… А я и не знал. А если закрыть эту дырку, то я, наверное, поправлюсь. Но туда так далеко… Если бы нынче утром меня не вытащили из моей башки, я бы, наверное, придумал, как туда добраться, как его достичь. Но кто бы мог подумать, что оно все еще там?»

Шустрик закрыл глаза, порыв озорного соленого ветра пробежал по траве и пропел свою еле слышную песню, слабые запахи нахлынули на пса, как волны, — эта песня и запахи то приближались к его ноздрям и ушам, то удалялись.

— Эх, кабы мне удалось собраться с мыслями, — пробормотал Шустрик себе под нос. — Но мне так хочется спать. День был длинный — нужна длинная ночь, ничего не поделаешь. Какая ровная трава — колышется, словно мышиные хвостики…

Успокоившись и в конце концов забывшись, Шустрик крепко заснул на припекающем ноябрьском солнышке.

Филлис Доусон, владелица магазина в Озерном Крае, перенесла вчера потрясение, — настучал на машинке Дигби Драйвер (в последние годы он редко брал в руки перо, разве чтобы поставить подпись). — В чем причина? Ее мусорные бачки подверглись нападению мародеров нового толка — таинственных собак, которые вот уже который день не дают спокойно спать фермерам в тихой, проникнутой духом старины долине Даннердейл, графство Ланкашир, в самом сердце Озерного Края, родины поэта Вордсворта. Торговец готовым платьем Давид Эфраим, который был при таинственных обстоятельствах застрелен возле своей машины на пустынном берегу ручья Бурливого, встретил смерть именно в тот момент, когда местные фермеры прочесывали окрестные холмы в поисках четвероногих террористов; судя по всему, это еще одно звено в цепи, которую предстоит распутать, чтобы добраться до сути этой загадки. Откуда взялись таинственные собаки, где они скрываются? Усилия Филлис Доусон посодействовать разгадке тайны оказались тщетны: хотя ей и удалось запереть собак в сарае, они бежали прежде, чем Стивен Пауэлл, научный сотрудник Центра жизнеобеспечивающих программ, расположенного в восемнадцати милях от места происшествия, в Лоусон-парке, прибыл на место с целью опознания животных и принятия мер. Правы ли фермеры, заявляя, что четвероногие робингуды представляют серьезную опасность для общества, или их опасения беспочвенны? Возможно, у собак окажется стопроцентное алиби, но чтобы спросить их об этом, надо сначала выяснить, где они прячутся. Этим вопросом озабочен сегодня весь Озерный Край; я продолжаю журналистское расследование в патриархальном городке Конистон, где когда-то жил знаменитый викторианец Джон Рескин.

«Для первого очерка сойдет, — рассудил Дигби Драйвер. — Если окажется маловат по объему, редактор всегда может долить воды. Связь собак с Лоусон-парком прибережем до завтра. Как раз то, что надо, — скандальное разоблачение, эффект разорвавшейся бомбы. „Почему нас держат в неведении“ и все такое прочее. Вопрос, удастся ли Центру отвертеться. Мы знаем, что от них сбежали две собаки; благодаря милейшему мистеру Стивену, дай ему бог здоровья, мы знаем, что с ними там вытворяли и каковы они на вид. Можно не сомневаться — по крайней мере не стоит, — что именно эти собаки обчистили мусорные бачки мисс Доусон. Но этим читателя не проймешь. Важно выяснить, эти ли собаки убивают овец, а самое главное, причастны ли они к смерти Эфраима. Нам нужны неоспоримые свидетельства вопиющей халатности властей. Халатности, халатности я эту песнь пою, — промурлыкал он на радостях. — Мы сэру Айворстоуну состряпаем статью и склоним всех читателей к негодованию. Ра-адостно все…»

Он оборвал песню и взглянул на часы.

«До открытия десять минут. Что ж, пока грех жаловаться. Честно говоря, никак не думал, что мне сразу же так крупно повезет. Едва въехав в Даннердейл, сразу же нарваться на собак, да еще и на милягу Пауэлла. Но все же мы еще не подцепили читателя на крючок и не вылезли на первую полосу — а это моя цель, чего бы то ни стоило. Тайсон… и Руднер… гм-гум! Узнать бы, кем этот Руднер был раньше, — можно попросить Симпсона проверить…»

Дигби Драйвер не спеша направился к «Короне». Спустились мягкие предзимние сумерки, пропитанные чуть слышным шорохом моросящего дождика и запахами осеннего леса с окрестных холмов. Вдали, сквозя в изгибах улиц и в просветах между домами, отливала тусклым светом серая поверхность озера, гладкая и упругая, как кожа угря, и была в ней некая дробность, точно она слагалась из тысяч тусклых судеб тех, что жили здесь на озерных берегах, — тех, что давно уже канули, подобно ягодам и палой листве, в тихий омут забвения, чтобы незримо и неотступно следить оттуда за бесчисленными живыми. В садах горели бронзой хризантемы, за красными шторами светились огни, а из увенчанных колпаками труб выползали, чтобы улететь по ветру, струйки дыма. Прогрохотал грузовик, перейдя на склоне на первую передачу, и едва утих шум мотора, глуховатое, неумолчное бормотание воды снова заполнило тишину, точно распрямился примятый лошадиным копытом вереск. Часы пробили шесть, залаяла собака, ветер проволок по гравию бумажный пакет, черный дрозд, сонно покликивая, перепорхнул с одной изгороди на другую, отстоявшую ярдов на десять.

«Ну и дыра, — подумал Дигби Драйвер, переходя по мосту Церковный ручей. — Интересно, сколько здесь читателей „Оратора“? Ничего, скоро станет гораздо больше, и не без моего участия».

Он вошел в бар «Короны», заказал пива и завязал разговор с барменом.

— Вы, надо думать, только рады, что зимой становится потише, правда? — начал он. — Летом, в сезон отпусков, у вас наверняка работы невпроворот.

— Так оно и есть, — кивнул бармен. — В июле да в августе тут вообще не протолкнешься, прямо с ног сбиваемся. Так опять же оно и доходно, коли справляешься.

— А зимой, наверное, одни местные и захаживают? — продолжал Дигби Драйвер. — Кухню, небось, приходится сворачивать, и все такое.

— Ну, кой-кто и зимой заходит, — возразил бармен. — Днем мы малость какое подаем горячее, но, конешным делом, не в пример как летом. Мериканцев зимой нету, вот как.

— Это уж точно, — поддакнул Драйвер. — А которые из Лоусон-парка? Все какие-никакие клиенты.

— Да они, вишь, к нам не шибко, — ответил бармен. — Бывает, кто-друтой и заглянет рюмочку пропустить, но так чтобы серьезно клиентом нас обеспечивать — так куда там, все, вишь, в ихней науке. Они небось там себе думают, что спиртное — это в чем всякие внутренности держут, — пошутил он.

— Ха-ха, здорово сказано, в самую точку. — хохотнул Дигби Драйвер. — Они там, наверное, все чего-нибудь изобретают. А как думаете, они ведь и военными исследованиями занимаются — всякое там бактериологическое оружие, а? Скверная штука, а? Ну, там, возьмет какая зараженная животинка и сбежит — это ж какая херня-то выйдет, а?

— Ну, как тут опрос делали, прежде чем центер-то ихний построить, так об этом тоже разговор был, — ответил бармен. — Которые против, они-то и грили, что зараза какая может распространиться, или другое чего. Покуда, верное дело, такого еще не было, но я слыхал, у их там секретные есть лаборатории, в какие, знаешь, никого и не пущают, кроме тех, которые в их работают.

— Да, кстати, — перебил Дигби Драйвер, — вы случайно не знаете мистера Тайсона?

— Штук сорок знаю, — ухмыльнулся бармен. — В наших краях ежели кто не Тайсон, так считай наверняка Биркетт.

— Я имею в виду того, который работает в Лоусонпарке.

— Старину Гарри? Как не знать. Он там в животнике работает — кормежка, приборка, все такое. Попозжее если — наверняка заглянет пропустить кружечку. Хотите с им поговорить?

— Видите ли, я из газеты, пишу статью об исследовательских центрах, что о них думают простые люди, вроде как вы или я. Тайсон как раз то, что мне нужно, все эти ученые не годятся, они говорят таким языком, что читатели ничего не поймут.

— Ну-ну, — поддакнул бармен, подсознательно проникаясь к Драйверу расположением (чего тот и добивался). — Так ежели вы тут еще сколько побудете, я вам его и покажу. Он вон там будет, у общей стойки, уж я вам скажу который.

— Спасибо, — поблагодарил Драйвер. — Уж будьте покойны, он внакладе не останется.

— Мистер Тайсон, я, как и вы, человек дела. Говорить привык начистоту, без всяких околичностей. Мне нужна для моей газеты информация о сбежавших собаках, и я готов за нее заплатить. Давайте без канители — вот вам наличные. Можете пересчитать. О нашем разговоре не узнает ни одна душа, я даже не стану упоминать ваше имя. Расскажите все, что знаете, и смело кладите денежки в карман, будто они всегда там и лежали.

К этому времени собеседники уже перекочевали из бара в домик Тайсона и сидели у горящего камина в гостиной. Миссис Тайсон возилась на кухне, дверь туда была закрыта.

Дигби Драйвер внимательно выслушал повествование Тайсона о побеге семь-три-два и восемь-один-пять, совпавшее с утренним рассказом мистера Пауэлла, а в некотором смысле даже более подробное.

— А это точно, что они пробежали через весь животник из конца в конец? — переспросил Дигби Драйвер.

— Почитай точно, — ответил Тайсон.

— А почему вы так уверены?

— Ну, они, вишь, клетку с мышами сбросили в отделе беременности, и один почитай лапу об стекло порезал. Следы-то остались через всю комнату, где морские свинки, до самого конца. Я после подтер.

— А как они выбрались наружу, так и не выяснилось?

— Не.

Дигби Драйвер покусал карандаш. Экая незадача. Самая важная подробность — какова она ни была, если и была вообще — никак не давалась в руки.

— Что вы знаете о работе доктора Гуднера? — выпалил он вдруг без всяких прелюдий.

— Ничо, — даже не задумался Тайсон. — И никто ничо не знает, окромя как сам, да еще директор. У его, того, отдельная лабораториями завсегда на ключ заперта. Я в ей не убираюсь.

— А как вы думаете, что там такое?

Тайсон помедлил с ответом. Он раскурил трубку, поворошил кочергой уголь в камине и подкинул новую порцию. Дигби Драйвер молчал, уставившись в пол. Наконец Тайсон встал, взял со стола свою кепку и повесил на крючок за дверью. Дигби Драйвер даже не проследил за ним глазами.

— Для Министерства обороны чего, — проговорил наконец Тайсон.

— Откуда вы знаете?

— Гуднер другой день грил со мной, куда девать животных, какие дохлые, а в руке у его письмо было. Так на ем там вверху стояло «Министерство обороны», а еще было красным написано «секретно».

— А больше вы ничего не прочитали?

— Не.

Снова повисло молчание; гончие псы растревоженного репортерского любопытства лихорадочно метались туда-сюда по горячему следу.

— А где расположена лаборатория доктора Гуднера? — спросил наконец Дигби Драйвер.

— Там, в раковом блоке, — ответил Тайсон. — Только она как бы сама по себе, с отдельной дверью.

— А собаки могли туда попасть?

— Не, туда не могли, но через раковый блок пробегли, верное дело.

— А как вы думаете, почему лаборатория Гуднера расположена именно там? Ведь неспроста, а?

— Это уж не знаю, разве, может быть, потому что там крысы. Крыс, их всех в одном месте держут, которые для работы. Только, это, бурые от черных в отдельности, а так все в одном месте.

Дигби Драйвер вдруг встрепенулся. Потом быстренько взял себя в руки, нагнулся почесать лодыжку, выпрямился, глянул на часы, закурил сигарету и сунул пачку обратно в карман. Рассеянным жестом взял со стола пепельницу и сделал вид, что разглядывает украшающий ее рисунок.

— А что, Гуднер много черных крыс использует? — поинтересовался он как бы между делом.

— Черных и бурых. Все больше черных.

— А других животных?

— Бывает, обезьянов. Мне с того одна морока.

— Почему?

— Обезьяна ему подавай с полной дезинфекцией, чтоб, грит, ни пылинки на ем не было. Какой-никакой обезьян чистый, все делай ему полную дезинфекцию, и чтоб к самому ставить совсем стырильного.

— А с крысами то же самое?

— Да не.

— Ясно, — подвел черту Дигби Драйвер — Ну что ж, благодарю вас, мистер Тайсон. Я никому не скажу о нашем разговоре, и вам не советую. Вы очень мне помогли. Спокойной ночи.