СТАДИЯ ВТОРАЯ

В полумиле к северу от Лоусон-парка над дубовым лесом вставал бугристый холм Конистонский Монах. Там и сям подле реки виднелись полуразвалившиеся каменные овчарни — «хоггусы» (или «хог-хаусы» — «хоггами» в Озерном Крае называли бычков), — над крышами которых рябины простирали свои гибкие ветви с тринадцатипалыми листьями. Тому, кто идет через Конистонский лес из Ястребиной в Нибтуэйт или из Сатеруэйта на Маковицу, за каждым преодоленным гребнем холма открывается новый, еще выше, и так, пока не достигнешь водораздела, — и все неподвижно, тихо, разве что журчат сбегающие ручейки да какая-нибудь овца шарахнется из папоротника и поспешит убраться подальше от возмутителя спокойствия, будь то человек или животное, — вот, собственно, какой край лежал в лучах серебряного рассвета и мокнул под низко нависшими облаками, продуваемый восточным октябрьским ветром.

Вот здесь, посреди мокрой травы и набухших влагой моховых кочек, лежали Раф с Шустриком, с удивлением и унынием взирая на то, как лучи рассвета открывают их глазам царящую вокруг пустоту.

— Неужели? Нет, не может быть! — произнес Шустрик с отчаянием. — Ни тебе дома, ни фонарного столба, ни изгороди — так не бывает! Даже белохалатники не смогли бы… — Он замолк на полуслове и вновь поднял морду к ветру. — Деготь… так-так, минуточку… слабый запах, наверное старый. И мусорных баков нет, ни одного… Как такое может быть?

Через изгородь перепорхнул зяблик в серо-синей шапочке, с розовой грудкой, только белые перья на его крыльях быстро промелькнули. Шустрик повернул на мгновение голову, затем вновь уронил ее на вытянутые перед собой лапы.

— И ни одного человека вокруг… — произнес он. — С чего бы это? А дождь этот, Раф? Кончится он когда-нибудь или нет? Раф, пошли-ка назад!

Раф открыл глаза и ощерил зубы, словно бы сердился:

— Чего?

— Что делать-то будем?

— А я почем знаю?

— Раф, они всё куда-то забрали — дома, дороги, машины, мостовые, мусорные баки, сточные канавы — всё забрали! Как это они могут, а? Говорю тебе, этого просто не может быть! И куда они все подевались? Зачем было все это вытворять, чтобы потом уйти? Зачем, Раф?

— А я тебе говорил.

— Что ты мне говорил?

— Про мир я говорил. Что он снаружи ничем не лучше, чем внутри, то есть внутри клетки. Нету никакой тебе наружи. Ты говоришь, все переменилось. Так вот, это белохалатники или какие-нибудь другие люди все здесь поменяли, чтобы делать с животными, что им вздумается. Животные для того и существуют, чтобы люди делали с ними, что им вздумается. А люди, между прочим, тоже для того же, то есть чтобы делать, что вздумается.

— Что ты, Раф! Мой хозяин… он никогда животных не обижал. Когда я жил дома со своим хозяином…

— Да уж обижал, наверное. Иначе он не был бы человеком.

— И все же как им удалось увезти улицы, дома и все прочее?

— Они все могут. Глянь-ка вот на солнце. Наверняка однажды какой-то человек поднял руку и зажег его, как это делает табачный человек в собачьем блоке. Ты бы ни за что не поверил, если бы не видел это собственными глазами, так ведь?

Шустрик промолчал в ответ, поеживаясь на холодном ветру. Весь холм теперь осветился, дождевые капли искрились на вереске и траве в утренних лучах, там и сям пробивающихся сквозь тучи. Где-то внизу, ниже по склону холма, раздался протяжный, напоминающий человеческий смех крик дятла.

— Нам нужно найти каких-нибудь людей, — заключил наконец Шустрик.

— Зачем это?

— Собакам нужны люди. У нас должны быть хозяева. Еда, крыша над головой. Пошли! Нельзя больше торчать тут. Белохалатники наверняка станут разыскивать нас.

Шустрик встал и пошел прочь через папоротник, направляясь на северо-запад, вниз по склону холма. Некоторое время, впрочем недолго, казалось, что Раф, который так и лежал в мокрой траве, даст уйти своему товарищу в одиночку, однако едва Шустрик пропал из виду за изгибом склона и потом, отойдя уже ярдов на двести, вышел на опушку леса, Раф вдруг вскочил и во весь дух припустил за Шустриком, догнав его уже под деревьями.

— Ты и в самом деле думаешь, что они все ушли отсюда? — спросил Раф. — То есть никого не осталось… Вообще никого?

— Люди должны быть. Вон, к примеру, следы сапог, причем совсем свеженькие, вчерашние. Нет, люди тут есть. Вот чего я понять никак не могу, так это зачем они все так переделали? Это меня смущает, такого я не ожидал. Я думал, все будет нормально, улицы, дома…

Они уже миновали ворота и оказались в лесу, на тропе, выходящей на дорогу, которая шла вдоль озера. Воздух был полон разнообразных осенних запахов — желудей, сырого папоротника и молодого мха. На рябинах блестели мокрые ярко-оранжевые ягоды, там и сям в кроне перепархивала какая-нибудь малиновка, пересвистываясь со своими товарками, обосновавшимися на этом маленьком пятачке. Несмотря на весьма подозрительное безлюдье этой местности, Шустрик явно приободрился — чего стоило одно давным-давно забытое ощущение влажной земли под лапами, колеблющийся свет, колышущиеся ветки и шелест листьев, разбросанных повсюду в траве разноцветными пятнами, а также запахи и шорохи каких-то неведомых и невидимых существ! Тропу перебежал кролик; Шустрик бросился за ним, но упустил и, тщетно пытаясь отыскать его, напрочь позабыл о нем, стоило ему на секунду остановиться, чтобы обнюхать навозного жука, которого он обнаружил под каким-то грибом с сине-зеленой каймой, выросшим между двух камней. Наконец Шустрик вернулся на тропу к Рафу; тот лежал и грыз палку.

— Знаешь, тут кошки. Что-то вроде кошек. Уши, правда, длинноваты, но чтобы гонять, вполне сгодятся.

Раф перегрыз палку, обломок упал на землю.

— Жрать нечего.

— Будет еще. Погляди, как ветер гонит листья! Интересно, куда они улетают? Но ты не беспокойся, их всегда становится еще больше, чем было.

Шустрик снова убежал в лес. Раф неторопливо двинулся в ту же сторону, прислушиваясь к тому, как на другом берегу ручейка с бурой торфяной водой его товарищ с треском пробирается через подлесок.

Пройдя вниз по склону около мили, Раф с Шустриком выбрались на дорогу, которая шла по восточному берегу Конистонского озера. Ветер совершенно стих, все было абсолютно безмолвно и пустынно — в такой ранний час на дороге не было и автомобилей. Само же озеро, когда оно проглядывало между деревьев, лежало такое ясное и гладкое, что камни, опавшая листва и побуревший тростник на болотистом мелководье казались некими предметами обстановки в заброшенном доме, если заглянуть в него через окно. Однако, когда озеро показалось в следующий раз, это впечатление под взрывным напором бледного солнечного света бесследно исчезло в отражениях бегущих облаков и многоцветных осенних крон деревьев, которые стояли вдоль берега.

— Гляди, Раф, гляди! — закричал Шустрик, сбегая к воде. — Как все там замерло! Я бы не сошел с ума, попади я туда… Все бы осталось на месте, все бы покрыла вода… и головушка моя бы остыла…

— Не ходи туда, Шустрик! — прорычал Раф, отскакивая от воды. — Если ты не совсем свихнулся, держись от воды подальше. Ты и представить себе не можешь, что это такое. Оттуда не выбраться.

Собравшийся было уже сигануть в воду Шустрик отскочил от берега, все еще раздумывая, затем забегал туда-сюда по краю, обнюхивая землю, так что, пока они шли вдоль озера, он преодолел расстояние втрое большее, чем его товарищ. При этом Шустрик зацепился своей хирургической накладкой за ветку ежевики, а вырвавшись из колючего куста, выскочил оттуда с красным ежевичным листком, застрявшим в его черной шапочке. Шурша галькой, пес бежал вдоль кромки воды, радостно подпрыгивал, жадно пил и плескался, то забегая на мелководье, то выскакивая прочь, затем обтрясся и вернулся на дорогу, кое-как перевалившись через каменную ограду и шлепнувшись в мокрую траву на обочине.

— И все-таки, старина Раф, тут, то есть снаружи, куда лучше, чем в клетке. И я намерен как следует отвести душу. Только вот мухи у меня в башке… Они так и жужжат. Я — точно клуб дыма. Мои лапы холодны, как железные засовы.

Все еще окруженные со всех сторон безмолвием раннего утра, Раф с Шустриком оказались на северном конце озера, миновали ответвление, которое вело к Ястребиной, пересекли мост через Школьный ручей и направились в сторону Конистона. Вскоре впереди показались три домика — два с одной стороны дороги и один с другой. Солнце на востоке вышло из-за туч, и в садах, когда собаки подошли поближе, они услышали пчел, которые жужжали среди флоксов и поздно расцветшего львиного зева. Подойдя к распахнутым воротам, Раф задрал лапу у столба, после чего двинулся прямо по садовой дорожке и исчез из виду, завернув за угол дома.

За звяканьем упавшей крышки перевернутого мусорного бака послышался звук открываемого на первом этаже окна, затем раздались угрожающие крики, топот бегущих вниз по лестнице ног и резкий щелчок — раз-два! — снимаемой щеколды. Раф показался снова — большой, черный и лохматый, он пятился от человека, облаченного в коричневый халат и войлочные шлепанцы. Лицо человека было обрамлено мыльной пеной. Когда Раф перестал пятиться, человек нагнулся, поднял с клумбы камень и запустил им в собаку. Раф выскочил вон из ворот и присоединился к ожидавшему на дороге Шустрику.

— Эх, надо было задать ему трепку… Тяпнуть бы его за ногу…

— Давай-давай, кусай уж сразу полицейского! — сказал Шустрик. — А то еще почтальона! Ты так все испортишь, понимаешь? Так не годится, Раф!

— Ну вот… там в баке была еда, в бумажных пакетах, как у табачного человека…

— Ты бы еще залез в этот бак и крышку за собой закрыл. И зачем я тебя вообще вытащил на свободу? Если чего-нибудь хочешь, Раф, надо уметь ладить с людьми. Он попал в тебя камнем?

— Нет, а то я бы показал ему, не сомневайся…

— Ох, опять эта сеточка у меня в башке! — проскулил вдруг Шустрик. — Я ослеп! Ослеп! — Он упал на дорогу, скребя лапами свою голову, которая моталась из стороны в сторону, как у заводной игрушки. — Мухи… Мухи прилетели сожрать меня! Черно-белая дорога… грузовик, грузовик едет, Раф.

Вжавшись в садовую изгородь, Раф беспомощно смотрел, как Шустрик поднялся, перешел, шатаясь, на другую сторону дороги и вновь рухнул на землю. Раф собрался было уже к нему, но вдруг услышал звук приближающегося автомобиля. Когда машина подъехала ближе, Раф юркнул обратно в ворота.

Машина притормозила и остановилась. Водитель остался сидеть за рулем, а пассажир, молодой человек в туристских ботинках, синем свитере с высоким завернутым воротом, в теплой куртке на молнии и желтой шерстяной шапочке, вышел из машины и остановился, глядя на неподвижно лежащего Шустрика.

— Псина-то не того, Джек. Сбил кто, что ли?

— Вишь, у ветеринара была, глянь, перевязка-то. Небось, от кого тут по соседству. С дому сбежала.

Молодой человек подошел к Шустрику, который лежал на обочине закрыв глаза. Приговаривая что-то ласковое и успокаивающее, молодой человек подставил ему под нос свой сжатый кулак. Шустрик приоткрыл глаза, обнюхал костяшки на руке человека и слабо вильнул хвостом.

— Джек, глянь, на ей зеленый ошейник, без ничего — только номер какой-то. Она не издалека, вишь, совсем дохлая. Давай ее в машину, подальше с дороги, а я тут по домам поспрошаю. Кто и скажет, небось, откуда она взялась.

Молодой человек наклонился и поднял Шустрика на руки. В ту же секунду Раф выскочил на дорогу и бросился на человека, метя зубами ему в горло. Водитель, оставшийся в машине, предупреждающе вскрикнул, и молодой человек, вовремя выпустив Шустрика на землю, успел взмахнуть левой рукой, в которую и вонзились зубы Рафа чуть пониже локтя. Молодой человек отпрянул, а водитель выскочил из машины и принялся лупить Рафа по голове тяжелыми водительскими перчатками. Тем временем Шустрик, повизгивавший от удара, отбежал уже ярдов на двадцать. Лишь тогда Раф разжал зубы и метнулся ему вслед, оставив у себя за спиной водителя, который закатывал своему товарищу рукав и хлопал себя по карманам в поисках йодного карандаша.

— Говорил же я тебе, Шустрик, говорил! Вообразил, будто все знаешь о людях. А я тебя предупреждал…

— Это хорошие люди, это хозяева. Все башка моя, она вся горит… я ничего не вижу…

— Это были белохалатники. Разве ты не понял? Они хотели забрать тебя и отвезти обратно. Шустрик, ты в порядке?

— Наверное, в порядке… так мне кажется. — Шустрик сел и с сомнением осмотрелся вокруг. — Хорошо бы мышка вернулась. Ума не приложу, что делать без нее.

— Впереди по дороге еще дома, видишь? — спросил Раф. — Это, наверное, из тех домов, которые люди не забрали, не успели забрать. Пошли, что ли, туда. Тебе станет лучше среди домов.

— Тот Тур… помнишь, он умер, — произнес Шустрик. — Я видел, как вчера вечером табачный человек выносил его тело из клетки. Он лег точь-в-точь как я…

— Когда это он умер?

— Тебя тогда не было. Это случилось вчера во второй половине дня, когда ты был в железной воде.

— А что я на этот раз сделал неправильно?

— Нельзя рыться в мусорном баке, как бы вкусно там ни пахло, — никак нельзя, если хозяева где-нибудь поблизости. Они из-за этого почему-то очень сердятся. Главное правило, если хочешь, чтобы человек дал тебе поесть, надо сперва подружиться с ним, а потом он, глядишь, и даст тебе что-нибудь. Правда, мне с моим хозяином это было не нужно. Меня и так всегда кормили вовремя. Вот помню… однажды… Ох, да что толку вспоминать? В общем, так надо. Сначала человек, а потом еда, и никак не наоборот. Я покажу, когда мы доберемся до тех домов.

В эту минуту, уже входя в Конистон, собаки услышали издалека звуки другой машины, приближавшейся теперь сзади. Раф тут же свернул в ближайший переулок, по обеим сторонам которого тянулись обомшелые серые стены. Мгновение спустя Шустрик последовал за Рафом, шныряя туда-сюда по росшим на обочине зарослям конского щавеля, откуда поднимались целые тучи больших синих мух и несколько черепаховых бабочек, лениво порхавших в осеннем воздухе. Мало-помалу вокруг стали появляться запахи и тихие звуки начинающего новый день городка — легкий, прерывистый стрекот электродоилки, звяканье бутылок, хлопанье дверей, утренние приветствия, запах дыма и чего-то жареного, запах кур, выпущенных из курятника. Шустрик, догнав Рафа, прокладывал путь по задним садам и задворкам, внимательно глядя по сторонам в поисках подходящего на вид человека, к которому они могли бы приблизиться.

Побродив так некоторое время, шныряя по садам и перепрыгивая через ограды, быстро перебегая дороги, когда те не сулили ничего хорошего, друзья оказались на левом берегу Церковного ручья, неподалеку от того места, где он протекал под мостом, находившимся в самом центре городка. После ночного ливня ручей громко журчал, неся по своему каменистому руслу бурую воду со скал Ветробоя, а также из Нижнего озера, Леверса и с восточного склона Старика. Едва глянув на ручей, Раф повернул обратно к изгороди, через которую они только что перебрались.

— Погоди, Раф!

— Чего годить-то? Вода…

— Плюнь ты на воду. Тут где-то недалеко магазин, там полно еды. Чуешь?

— Что такое магазин?

— Видишь ли, Раф, магазин… это такой дом, где есть мясо, печенье и все такое прочее, и люди в него приходят, когда им что-то нужно. На самом деле, это почему-то, как правило, женщины, но это вообще-то неважно. Так вот магазин, Раф, где-то совсем рядом. Ты прав, среди этих домов мне как-то сразу стало лучше. Вот увидишь, скоро мы найдем хозяина.

Слушаясь своего носа, Шустрик продвигался вдоль улицы и вскоре вынюхал-таки магазин, который обдал его волной запахов холодного мяса, колбасы, сыра и печенья. Этот новый и весьма опрятный магазин принадлежал бакалейщику, который шел в ногу со временем; прилавки с деликатесами и сыром были расположены посередине торгового зала, а вдоль стены шли стеллажи, уставленные джемом, разными печеньями, пакетиками с супом, мясными консервами, анчоусами, а также чаем разных сортов в красивых пачках и баночках. Магазин еще не начал работать, однако дверь была открыта, и юноша в дерюжном фартуке мыл выложенный плиткой пол, вывозя шваброй воду прямо на мостовую, а молодая женщина в белом халате осматривала полки, что-то проверяя и поправляя на них.

Шустрик остановился перед дверями магазина на противоположной стороне дороги.

— Теперь, Раф, следи за мной и запоминай. Сначала человек.

— Не люблю я людей.

— Не говори глупостей. Как ни крути, нам нужно найти человека, который ухаживал бы за нами. Если пес намерен жить как положено, ему нужен хозяин. Бедный Раф, с тобой плохо обращались дурные люди.

— Этот мир плох…

— Ох, Раф! А не помочиться ли тебе на другой фонарный столб для разнообразия? Пошли! Это тебя кое-чему научит. Тебе понравится!

Шустрик перебежал через дорогу и сунул голову в раскрытую дверь. Юноша в дерюжном фартуке поднял на пса глаза, увидел его черную шапочку и большого черного пса позади него. Юноша ненадолго задумался, затем положил швабру на пол и крикнул через плечо куда-то внутрь магазина:

— Эй, мистер Ти!

— Что?

— Вы когда видели такую собаку? У ей шапочка! Их тут две. Похоже, хотят внутырь. Видать, чуют, что у нас такое. Не ваши?

Услышав о собаках, вторгшихся в пределы его собственности, хозяин, человек добросовестный и требовательный, который в эту минуту мыл руки дезинфицирующим мылом, что входило в неизменный распорядок перед открытием магазина, вытер руки и поспешно пошел к выходу, следуя между полок и прилавков, на ходу застегивая чистый белый халат до колен, в котором работал в магазине. Походя он обратил внимание на то, что длинный нож для резки ветчины лежит на сырном прилавке, то есть не на своем месте, поэтому прихватил его с собой, нервно похлопывая плоскостью широкого ножа по своей левой ладони.

— Где, Фред, где? — спросил он. — Да где же? Ах вот, вижу! Силы небесные! Никогда такого не видал. А ты, Мэри? Мэри! Это не твои собаки?

Молодая женщина, державшая в руках подставку для письма с пришпиленным к ней списком товара, тоже подошла к двери.

— Что это у него на голове? — спросил хозяин, с удивлением глядя на Шустрика.

Едва хозяин вышел из-за прилавков и с опущенными руками полностью показался в дверном проеме, после чего склонился, чтобы присмотреться к Шустрику, как оба пса развернулись и опрометью бросились прочь, словно гончие весны по следу зимы. Они свернули на первом же перекрестке, миновали «Черного Быка» и побежали по переулку. Ярдов через двести Шустрик остановился и припал к стене, задыхаясь.

— Ты видел, Раф? Видел?

— У него был нож!

— От него пахло той самой штукой!

— А из переднего кармана торчали ножницы!

— И женщина тоже в белом халате! И она несла бумагу, такую же плоскую бумагу, с которой они приходят за тобой!

— Ох, Раф! Как это ужасно! Не иначе как тут опять белохалатники! Может, в этом городе вообще одни белохалатники, как думаешь? Похоже, тут никого другого и нет Надо же, целый город белохалатников!

От одной этой мысли Шустрик поднялся, и они побежали дальше.

— Я ни за что туда не вернусь! Что ты там ни говори, наверняка они бросают собак в эту свою бегущую воду.

— А человек этот, наверное, режет собак на том стеклянном столе. Это вовсе и не магазин!

— Давай-ка убираться подальше! Пошли отсюда. Здесь ничем не пахнет.

— Ладно, все в порядке. Но рододендроны, Раф! Рододендроны зачем же?

— Успокойся.

— Да нет, все в порядке. Я же тебе говорю, нам надо найти хороших людей, причем прямо сегодня, пока мы не умерли.

— Сдохнешь с тобой, Шустрик… или того хуже… Лучше я буду держаться от людей подальше. Не видал я от них ничего хорошего.

Раф с Шустриком продолжили свой путь по переулку, который шел по верхней, на склоне холма, окраине Конистона. По обеим сторонам этого переулка (почти проселка!) шли изгороди. Ниже, у подошвы крутого холма, поросшего лесом с густым подлеском, протекал громко журчащий и довольно широкий ручей, напоминавший горную речку. Время от времени перед глазами собак мелькали между скал его белопенные воды. Шум воды был настолько силен, что собаки не услышали звука приближавшегося грузовика, который неожиданно выскочил из-за поворота.

Взвизгнув от ужаса, Шустрик юркнул в папоротник и затаился. Раф же, наоборот, бросился чуть ли не под колеса и некоторое время с лаем преследовал грузовик, и лишь потом возвратился к тому месту, где укрылся Шустрик. Кузов грузовика сзади был открыт, по бортам висели железные цепи, которые раскачивались и звенели на ходу. Машина, видимо, возила мокрый гравий или щебень, потому что черная морда Рафа была теперь вся запорошена желтовато-охряной крошкой, которую сносило ветром позади грузовика. Раф сел и стал утирать морду передней лапой. Шустрик вылез из укрытия и подошел к Рафу.

— Что случилось? — спросил Раф. — Ты же говорил, что люди…

— Грузовик, Раф!

— Я прогнал его! Поганая штука, он забил мне весь нос какой-то дрянью. Но я его здорово напугал, р-р-рр-раф!

— Грузовик… ох, Раф… они заперли меня… Не делай так больше, Раф. Ты понял?

— Не пойму я тебя, Шустрик! То ты одно…

— Я знаю, что говорю. Конечно, я порядочно свихнулся, но это ветер. Он, понимаешь, продувает мне голову, то есть все мои мозги. И мухи туда залетели…

— Больше не залетят. Пошли дальше. Не знаю, откуда ехал этот грузовик, но, возможно, там есть люди… Получше, как ты говоришь. Лично я в этом сильно сомневаюсь, но если ты так хочешь найти их…

Вскоре они подошли к большому водопаду под Рудокоповым мостом, и Раф предпочел идти так, чтобы им не было видно падающей воды.

— Все в порядке, Раф. Тут нет белохалатников.

— Откуда ты это знаешь?

— Чую.

— Все равно… Я туда не пойду.

Удалившись от водопада на некоторое расстояние, собаки услышали глухое тарахтение мотора стоящего грузовика и прерывистый, шипящий звук нагружаемого в кузов камня. Они осторожно двинулись вперед. Земля впереди них, казалось, пропиталась каким-то чужим, пугающим запахом, куда более сильным, чем запахи солярки и людей, — некий земляной запах, запах омытых дождем голых камней, тяжелый и пустой. Шустрику вроде бы и хотелось туда, но в то же время он чего-то опасался. Они подошли к еще одному ручейку, который бежал у самой дороги. Шустрик сунул лапу в воду и с отвращением лизнул ее.

— Никак не разберу… Не могу понять… Куда они подевали траву? Привкус в воде какой-то. Чувствуешь?

— Железо. Мне ли его не знать! Подожди-ка здесь, Шустрик. А я схожу туда и посмотрю вокруг. Если я побегу назад, не мешкай и дуй отсюда изо всех сил.

Раф взобрался на ближайшую груду камней и исчез за гребнем. Несколько мгновений спустя Шустрик услышал его лай и пошел на голос. С великим удивлением вместе взирали они на огромную выемку между холмов, на один из которых они теперь поднялись.

Все пространство впереди было совершенно голым, ни единого кустика, и напоминало испещренную кратерами поверхность луны. Через всю выемку шла дорога, в глубоких колеях поблескивала дождевая вода, и помимо этого сюда, словно в огромное корыто, сбегал какой-то мутный поток. Повсюду лежала бурая грязь, а в отдалении вздымались груды глинистого сланца, словно некие гигантские не зажженные костры. Вдалеке через эту пустыню полз грязный грузовик, трясясь на колдобинах и разбрызгивая колесами грязь. Покуда псы наблюдали за ним, грузовик медленно подъехал к одной из груд сланца, следуя команде какого-то человека в желтой каске, который что-то крикнул, махнул сначала одной рукой, потом другой. Где-то далеко, за пределами видимости, ровно работал насос, собакам была видна лишь темная на грязно-желтом черная змея шланга, через который откачивали воду.

Это была Рудничная долина, здесь когда-то добывали медь, но жилы были давным-давно выработаны, и теперь тут разве что время от времени брали гравий и щебень, если кому не лень было гнать сюда грузовик. Что, собственно, и происходило этим субботним утром. Вид выработки представлял собой картину полного опустошения, грязные кучи щебня и прочие остатки прекратившей свое существование добывающей промышленности. Повсюду по этой изуродованной местности в разных направлениях проходили какие-то канавы и рытвины, естественные и обязанные своим происхождением рукам человеческим, напоминающие некие мельничные ручьи, которые сбегали по крутым склонам или инородным телом вторгались в подножие ближайшего холма. А позади всего этого протянулась холмистая местность, с утесами и папоротником, откуда ветер доносил слабые, влажные запахи, отчасти заглушаемые запахами рудника.

Некоторое время два пса молча следили за происходящим.

— Это все объясняет, — сказал Шустрик наконец. Раф почесал задней лапой ухо и беспокойно принялся скрести землю.

— Раф, ты что, не понял? — спросил Шустрик. — Это же все объясняет! Теперь мы видим только часть их работы. Улицы и дома они уже забрали, а теперь стали забирать большие камни и траву. Когда здесь закончат, они, наверное, спустятся ниже по холму и займутся теми домами, откуда мы пришли. Они и их заберут и превратят то место в голые скалы. Только вот зачем? Тем более если те дома принадлежат белохалатникам, что-то я ничего не понимаю. Ерунда какая-то! Причем ничего тут и по ветру не учуешь, — сказал он и, дрожа, лег на землю.

— По ветру? В этом мире вообще вряд ли что можно учуять.

— Вообще-то говоря, эти люди тоже могут оказаться плохими. На мой взгляд, не очень-то они похожи на хозяев, но я все-таки пойду и попробую. Что нам еще остается?

Бросив Рафа обнюхивать остро и кисло пахнущих рыжих муравьев, суетящихся вокруг своей муравьиной кучи, Шустрик быстро побежал через пустошь, прямо по лужам, разлившимся между грудами щебня. Виляя хвостом, он приблизился к водителю грузовика, который в задумчивости пинал носком ботинка шину переднего колеса. Когда водитель бросил взгляд на Шустрика, тот остановился в нерешительности, как бы побаиваясь, в любую минуту готовый дать деру. Водитель разогнул спину и крикнул через капот человеку в желтой каске:

— Эй, Джек! Видал такого? Чейный, не знаешь?

— Не. Собаки тут ни к чему. Нечего им тут делать. А что у него на голове?

— Кто ж его знает. Эй ты, кыш! Давай отсюда, чтоб ты сдох! Проваливай! Пшшел вон, бродяга! — крикнул водитель и поднял с земли камень.

Шустрик повернулся и побежал прочь, но водитель все-таки бросил камень ему вслед. Он промахнулся, после чего возвратился к своему колесу и вновь принялся пинать его ногой.

— Ну и что? — спросил Раф, оторвавшись от муравьиной кучи.

— Он пинал ногой грузовик. Наверное, рассердился еще до того, как я к нему подошел. Я чуял это носом.

— А я думаю, что не иначе как они заставляют свои грузовики бегать сюда, привязывая к ним проводочки и засовывая в них разные стекляшки, вот как. Помнишь, Киф рассказывал нам, как к нему привязывали проводочки, чтобы заставить его прыгать?

— Да. Он говорил, что ногу ему обматывали тряпкой и надували ее какой-то круглой резиновой штуковиной. Нет, это плохие люди…

— Все люди…

— Ну ладно, — произнес Шустрик угрюмо. — Положим, я был не прав, но я еще не отказался от своих попыток. Нужно идти дальше и искать других людей, только и всего.

— Где искать-то?

— Не знаю. Пошли наверх, за этот холм. По крайней мере, это в противоположную сторону от города белохалатников.

Они пересекли голую местность, миновали заброшенный летний домик для туристов и мельничный ручей, перебрались через речку Леверс и пошли в гору, к Нижнеозерному ручью, на горные пустоши восточных склонов Конистонской гряды. Ветер посвежел, временами он пронзительно свистел в вереске и непрерывно гнал с востока облака, которые то закрывали, то вновь открывали поднимавшееся к полудню солнце, а тени облаков без единого звука стекали вниз по склонам холмов быстрее полета ласточек и быстрее падения капель моросящего дождя. Среди камней все было неподвижно. Все дальше и выше, с многочисленными остановками и перележками, два пса потихонечку углублялись в этот пустынный край. Утро к тому времени уже кончилось. Несколько раз, перевалив через гребень холма или обойдя большой валун, они неожиданно натыкались на пасущуюся овцу и пытались догнать ее, преследуя с лаем и почти кусая за лодыжки ярдов сорок-пятьдесят, покуда не теряли к ней интереса или их внимание не отвлекал от погони какой-нибудь другой запах. Один раз они заметили, как круживший в небе канюк сложил крылья и камнем рухнул в траву где-то неподалеку. Пронзительно взвизгнуло какое-то мелкое животное, однако еще до того, как собаки оказались на том месте, канюк вновь поднялся в небо, причем ни в клюве, ни в когтях у него не было видно добычи.

— Пожалуй, нам тут не стоит спать, — сказал Раф, провожая взглядом парящую в небе птицу.

— Да уж, на открытом месте и впрямь не стоит. Хвать тебя когтями, и дело с концом!

Лапы у Шустрика были короткими, и от долгого пути он устал. В изнеможении он улегся на травянистой лужайке, там и сям испещренной кучками овечьего дерьма. Раф же тем временем безуспешно пытался вынюхать след животного, которое хотел схватить канюк. Затем псы продолжили подъем, пересекли лужайку и за ней ручей, ставший здесь еще уже. То и дело им попадались маленькие водопадики, низвергавшиеся в бурые лужи, над которыми нависали пуки блестящего на солнце печеночника и еще какой-то тонкой травы, напоминавшей конский хвост. Подъем становился все круче, покуда псы наконец не достигли края другой горной долины. Сами того не ведая, они поднялись к Нижнему, безмолвному и таинственному горному озеру, зажатому между теснин Старика и Лысого Холма. Раф шел впереди. Миновав какую-то странную, столбоподобную скалу, стоявшую совершенно прямо, словно давным-давно ее установила так рука человека, он отпрянул от обрыва, за которым открывалась безмятежная водная гладь. В этом пустынном, редко посещаемом людьми месте, диком и безмолвном, озеро и его берега пребывали в таком состоянии, в котором они пребывали, наверное, уже многие тысячелетия, не тронутые рукой человека. Сквозь прозрачную, серо-зеленую воду озера, имевшего в поперечнике, наверное, ярдов сто пятьдесят и глубину всего несколько футов, ясно просвечивало каменистое дно, там и сям покрытое пятнами торфяных отложений. На дальнем берегу в зеркально-черной тени тонули отвесные каменные осыпи склонов Старика, вздымающего свою вершину на добрых девятьсот футов и заслоняющего собою полнеба. В том, как неожиданно открылось глазам псов это озеро, в безмолвном покое его камней и воды крылась, казалось, зловещая настороженность, некая холодная уверенность какого-то живого существа, которое молча следит за ничего не подозревающим беглецом или преступником и терпеливо ждет той минуты, когда тот повернется, поднимет глаза и прочтет на его лице всю безнадежность попытки скрыться или сбежать и осознает, что все, до сих пор тщательно скрываемое, было ведомо этому стражу с самого начала.

Взвыв от ужаса, Раф побежал вверх по склону в направлении Вороньего Утеса. Шустрик догнал его в скалистой лощине, Раф обернулся к нему, рыча и тяжело дыша.

— Разве я не говорил тебе, Шустрик, не говорил? Куда ни пойдешь, все едино. Белохалатники…

— Раф, тут их нет, ни одного…

— Ты, милый, бака-то и в глаза не видал. А он точно такой… На самом деле это и есть бак, только размером побольше. Вода тихая, спокойная — дно видать. А потом тебя берут…

Подобно тому как бравый солдат, несмотря на свои уравновешенность, привычную бодрость духа и здравый смысл, теряет голову только из-за того, что его товарищем овладел панический страх погибнуть в перестрелке, Шустрик, отчаявшись успокоить взбудораженного Рафа, молча улегся рядом с ним, всем своим телом ощущая напряжение и страх, охватившие его друга.

— Наверное, они прячутся где-то рядом… Белохалатники то есть… — сказал Раф некоторое время спустя. — Как думаешь, где они схоронились?

— Это не для нас, то есть вода эта… слишком уж большая. Наверное, ее приготовили для какого-нибудь другого, большого животного.

Шустрик был не в состоянии разумно объяснить внезапность появления этого озера, и твердая уверенность Рафа в его крайней опасности почти убедила его самого, однако он все же не оставлял попыток разуверить своего товарища.

— И для какого же это животного? — с сомнением спросил Раф. — Ясно как день, они и сделали этот бак, больше некому. Те люди снизу, которые с грузовиками…

— Наверное, для овцы, — предположил Шустрик, надеясь в душе на то, чтобы так оно и было на самом деле. — Ну конечно, для овцы. Говорю тебе, мы сбежали — и точка! Они сделали это для какого-то местного животного, а не для нас. Посмотри на облака, на ручей — они бегут в одну сторону и никогда обратно, не так ли? Так и мы: обратно — никогда!

— Но мы не можем оставаться здесь.

Раф встал и по осыпающимся камням поплелся за гребень холма.

Когда его глазам открылось озеро Леверс, куда большее по размерам, чем предыдущее, с явными следами деятельности человека — бетонная набережная и плотина на вытекающей речке, это зрелище, к его удивлению, уже не вызвало прежнего страха. Подобно тому как олень или лиса, учуяв запах гончих или услышав звук охотничьего рожка, собираются затем с духом и призывают на помощь свои терпение и изворотливость, так и Раф, который уже свыкся со своими более чем очевидными для него подозрениями, а именно с присутствием вездесущих белохалатников, теперь, похоже, смирился, как умел, с этим печальным обстоятельством. Поглядев несколько мгновений на открывшееся у подножия склона озеро, примерно в пятистах ярдах от них, Раф повернул назад и укрылся за большим валуном. Когда Шустрик оказался рядом с ним, Раф пополз прочь от озера, прокладывая путь так, чтобы можно было поглядывать на воду из укрытия, но самому оставаться вне поля зрения предполагаемого противника.

Почти целый час псы провели в бесплодных наблюдениях, в ожидании появления людей или какого-нибудь знака, говорящего об их присутствии. Один раз и впрямь появился какой-то человек — примерно в миле от них, на другом берегу озера у гребня Высокого Холма. Псы видели человека всего несколько мгновений — тот махал рукой и что-то громко кричал кому-то, находящемуся вне поля зрения. Его резкие, гортанные крики ясно доносились через всю долину. Затем человек сделал несколько шагов и пропал из виду.

— Как сказать… — начал Раф неуверенно. — Вообще-то он не похож на белохалатника.

— Так-то оно так, да больно уж он смахивает на табачного человека, да и голос похожий, — произнес Шустрик, сделавшись как бы адвокатом дьявола. — А все же, то, другое озеро, от которого мы ушли, оно совсем не похоже на то, что ты рассказывал мне о железном баке.

— Нет, похоже, похоже! Даром что железом не пахнет.

— Вот именно, а запах — это главное. Правда, я готов согласиться, что, возможно, там и не все в порядке. Грузовики вот, к примеру, тоже не дышат злобой — ни тебе запаха крови, ни вонищи из пасти, а поди ж ты, они приходят и убивают…

Шустрик умолк на полуслове. Раф ничего не ответил, и вскоре Шустрик вновь заговорил:

— Что же с нами будет? Что нам теперь делать? Они подевали куда-то весь нормальный мир! Здесь нечего есть. Придется идти обратно.

Раф долго молчал, ничего не отвечая.

— Чем-то пахнет… — промолвил он наконец. — Или чудится… ходит кто-то… маленький… с усиками…

Из-за гребня вырвался порыв ветра, сошел с холма вниз, и отражение облака в зеркальной воде озера зарябило. Псы видели, как эта рябь прошлась через все озеро к устью речки, где встретилась с другой рябью, вызванной иным воздушным потоком, пробежавшим по котловине.

— Мышка, наверное… Ко мне в клетку забегала одна мышка, мы разговаривали…

— Мышка — это как недогрызенное печенье, ну, ты понимаешь. Из косточек можно понаделать себе зубов, потом берешь ее за хвостик, и ходу. Такая жизнь, ничего не поделаешь. Иногда еще блохи заедают. Мне мама рассказывала. У меня в башке, наверное, тоже блохи. Они куда хочешь забираются.

— Эта мышка говорила, что люди ничего дурного с ней не делали, не то что с нами.

— Потому ее и не кормили.

— Да уж, еду ей приходилось искать самой. За этим она ко мне и пришла. У нас ведь была еда. А люди ей, мышке этой, были вовсе не нужны. Она ела что придется, так и жила себе.

— Только вот белохалатники наверняка убили бы ее, попадись она им в руки. Я помню, как табачный человек гонялся по всему нашему блоку за одной такой мышкой.

— Это верно. Ну и что та мышка сделала?

— Юркнула в сливной желоб, что идет там по полу.

— Вот-вот, — сказал Раф и поднял глаза на вновь появившегося в небе канюка, который покружил над ними некоторое время, но затем, видимо, решил оставить их в покое и исчез из виду. — Убили бы ее белохалатники, попадись она им в руки, — повторил Раф. — Но она береглась, мышка-то эта. Вот так она и жила, спала в норе, а выходила из нее только ночью…

— И плясала на хвосте, чтобы лапки не уставали. И носила с собой бумажный колпачок, чтобы не попасть под дождик.

Раф повернулся и щелкнул зубами, но Шустрик вовремя отпрыгнул и побежал куда-то в сторону, виляя между большими камнями. Раф собрался было за ним, но лишь проследил глазами и остался на месте.

— Что там?

Шустрик не ответил, и Раф пошел к нему.

Там, вдалеке, за краем долины, вновь показался человек. Когда до псов в очередной раз долетели его крики, они увидели, как появились два серых комка — две овцы, которые бежали по краю гребня. Позади них рыскала черно-белая собака, то и дело скрываясь из виду, когда огибала вересковые кочки. Раф с Шустриком наблюдали за тем, как собака, сделав широкий полукруг, забежала выше по склону и бросилась сверху на овец, из-за чего те изменили направление и двинулись вниз по склону. А тем временем быстро шагавший человек оказался уже на краю озера. Он вновь крикнул, и собака, замерев на месте, легла на землю, а мгновение спустя появилась и другая собака, гнавшая перед собой третью овцу, которая вскоре присоединилась к первым двум.

Взвизгнув от радости, Шустрик вскочил.

— Раф! Смотри! Хорошенько смотри! Это, Раф, хозяин — настоящий собачий хозяин! Теперь мы нашли то, что надо, Раф, и я был прав, а ты нет! Да, Шустря хороший, хороший пес! Дай мне кусочек синего неба — и я поймаю его зубами! Брось мне телеграфный столб — и я принесу его домой! А ну-ка, живо за мной!

— Куда? Зачем? Погоди, Шустрик…

— Мы пойдем и будем делать, как те собаки, не понял, что ли? А потом этот человек возьмет нас к себе домой! Вот же повезло! Пошли!

Во весь дух Шустрик припустил вперед, обдирая мягкие подушечки своих лап об острые камни, то и дело проваливаясь в торфяные лужицы и рассекая грудью мокрые кустики вереска. Поначалу Раф не двинулся с места, но, когда Шустрик оказался уже далеко внизу, не выказывая ни малейших признаков того, что надо бы остановиться и как следует подумать, он тоже покинул укрытие и последовал за Шустриком. Он догнал его в ту минуту, когда Шустрик, расплескивая воду, перебирался через Пещерный ручей, который сбегал по скалам к северо-западу от озера.

— Эй, Шустрик, подожди же! Я все-таки не понимаю!

— Я, вообще-то, тоже ничего не понимаю. Но мой хозяин часто бросал мне палку, а тут то же самое. Когда ты выходишь из дома вместе с хозяином, ему нравится, если ты бегаешь вокруг и делаешь разные штуки. А у этого человека вместо палки, наверное, овцы, вот и все.

В эту минуту перед ними появилась овца, которую они прежде не заметили; она поднялась и потрусила прочь. Шустрик бросился ее преследовать, громко лая, а несколько мгновений спустя его примеру последовал и Раф. Овца перешла на некий овечий галоп, следуя по пересеченной местности прыжками, то и дело совершая крутые повороты, оставляя клочки своей нестриженой шерсти на кустиках дрока. В нос Шустрику били резкие, теплые запахи овечьей шерсти и раствора, в котором моют овец. Шустрик постепенно входил в азарт. Отчаянно лая в горячке преследования, он поднял на ноги еще одну овцу, а когда догнал ее, обнаружил, что Раф бежит бок о бок с ним и действует как самая настоящая гончая. Лай Рафа разносился по всей округе и гулко отдавался в холмах.

— Раф! Р-р-р-р-раф! Раф! Давай! Давай! Р-р-р-раф!

Обе овцы неожиданно развернулись и бросились назад, туда, откуда их только что пригнали; они шквалом пронеслись мимо псов, громко стуча своими узкими копытцами. Шустрик вновь догнал их и на этот раз принялся подкусывать овец за ноги. Далеко внизу, теперь уже на ближнем берегу озера, он увидел мелькнувшего человека, правда еще отделенного от них отвесными скалами. Человек размахивал длинной палкой и, похоже, что-то ободряюще кричал, его матерчатая кепочка съехала на затылок. Шустрик ухватил зубами ближнюю овцу чуть пониже колена и почувствовал на языке вкус крови, после чего овца лягнула его и угодила копытом прямо ему в морду. Полуоглушенный, Шустрик сел на задние лапы, тяжело дыша.

— Эй! Вы что тут, с умов поспятили? Игрушки, пынимаешь, играть надумыли?

Шустрик взглянул наверх. Прямо над ним стояла одна из черно-белых овчарок, она смотрела на него со смешанным чувством крайнего удивления и горячего гнева. Никогда в жизни Шустрик не встречал еще собаки, от которой исходил запах столь дикой злобы.

— Все в порядке, — промямлил он испуганно и смущенно. — Мы тут… В общем, мы не хотели причинить вам никакого вреда. Видишь ли, нам нужен хозяин… мы бродячие… мы только что…

Раф молча стоял рядом с Шустриком и ждал.

— Тык кыкого рожна вам прыспичило гынять ярок вверх-вниз и кусать ихние ноги? Вы с кыторой фермы? Кыторый ваш хызяин? Смотри, недоумок, ты ж яркуто тяпнул, вон у ее кровь течет, экий ты…

Овчарка даже не могла продолжать и глотала слова, пребывая в злобе и недоумении. Ее возмущение было сильным, как удар грома или запах текущей суки, и у Шустрика все напрочь вылетело из головы. Азарт погони, его вера в дружелюбие человека, находившегося внизу подле озера, все его надежды на приют — все это испарилось, когда он оказался перед оскаленной мордой овчарки (как совсем недавно оказался Раф перед Нижним озером), охваченной неправедным гневом. О чем тут было говорить и спрашивать? Это походило на дурной сон. В чем бы они по неведению ни провинились, это должно было быть несравненно хуже, чем, скажем, наблевать на ковер или укусить ребенка, и, судя по всему, гнев этой овчарки был разве что малою толикой гнева, который таил в себе мир.

Лежа на камнях, Шустрик замер и сжался, когда овчарка спустилась и обнюхала его.

— Простите… видите ли, мы не знали…

— Вали-ка ты отсюда! — грозно рявкнул Раф на овчарку. — Не трогай его! Твое, что ли, это место?

— Не мое? Тыгда чейное? Эй, Хват! — крикнул пес своему товарищу, который уже приближался к ним. — Он грит, мол, не наш холм!

— Во поганец! — рявкнул второй пес. Шустрик подумал, что пес этот весьма напоминает самого что ни на есть неприятного клиента, который готов сцепиться с кем угодно и когда угодно. — Што им тут надо, а?

— Заткнись! — Раф, самый крупный из четырех псов, вскочил на ноги, ощетинился и оскалил зубы. — Вы-то тут чего делаете, раз уж на то пошло?

— Ярок сгоняем, дубина! Какие нестриженые, сам понимаешь. А тут вы шасть с гребня, как, это, снег на голову. Так полчаса работы коту под хвост…

— А-а, тык они, видать, туристовы, — догадался первый пес. — Эй, ты, подклеенный, где хозяин-то твой? — спросил он снова. — На холме, а? Или вы, морды бесстыжие, сбежали?

— Нет, у нас нет хозяина. Мы собирались к вашему, мы не хотели ничего дурного…

— Вот он сейчас угостит тебя свинцом, — сказал второй пес, походя схватив зубами выпорхнувшую из-под куста бабочку. — За милую душу угостит.

— У него же нет ружья, — возразил Шустрик.

— А вот есть! Скоро увидишь, коли не умотаешь отсюда. Эй, Хват, помнишь того пса, которого хозяин пристрелил прошлым летом, потому уток гонял, да?

— А то ж. Он еще…

Похоже, этот пес собирался доставить себе удовольствие, в подробностях расписывая это давнее событие, однако откуда-то снизу, из-под отвесной скалы, донесся целый шквал криков:

— Дон, лежать! Лежать! Хват, ко мне! Ко мне! Эй, Хват! Хват!

— А ну валите с нашего холма, бродяги поганые! — проворчал Хват. — Проваливайте!

Повинуясь хозяину, пес побежал вниз за новыми приказаниями пастуха. Первый же пес, Дон, остался лежать в напряженной позе, вывалив из пасти язык и вытянув перед собой лапы. На Рафа с Шустриком он не обращал больше ни малейшего внимания, покуда вдруг не услышал крики: «Дон, гони! Гони!» Тут он вскочил, коротко гавкнул и понесся вверх по склону, где догнал двух овец, бежавших перед Хватом, и повернул их в сторону.

Раф с Шустриком переглянулись.

— Вон оно как! — горько усмехнулся Раф. — Вишь…

— Ой, не смешно, — сокрушенно сказал Шустрик. — Ничего не понимаю. Мы ведь делали то же самое.

— Просто они не хотят, чтобы их хозяин взял нас к себе. Ревнуют.

— Наверное. Я помню одну кошку, она, бывало, спрячется за дверью — фрр-фрр, прыг, цап-царап! — прямо как эти. Но они… Ох, тучки в небе, листики на реке, лай, когда услышишь скрежет ключа в дверном замке… Они были при деле и при доме. Это было ясно по запаху. И никакие белохалатники ничего с ними не делали. Как же нам теперь быть, Раф?

— Сматываться надо, пока они не вернулись, — мрачно сказал Раф. — Зуб даю, надо, и поживее. Мама моя! Гляди-ка, человек идет!

Из-за утеса и впрямь показался человек с палкой в руках, он молча направлялся прямо к ним. Раф с Шустриком видели его зубы, чуяли запах его пота и вымазанных в овечьем дерьме башмаков. Однако когда Раф с Шустриком отбежали еще выше по холму, человек свернул в сторону и исчез, очевидно удовлетворившись видом их отступления и не желая оставлять своих наконец-то собранных овец на попечении одних лишь овчарок.

Раф с Шустриком поднимались все выше и выше. Ветер теперь совсем стих, и видневшиеся впереди вершины подернулись туманной дымкой. Ситуация выглядела совершенно безнадежной, и собаки приуныли. Некуда было им идти и некуда стремиться. Шли они молча, потому что не знали, что теперь делать; они плелись бок о бок, повесив хвосты и не обращая внимания, когда какое-нибудь животное — крыса или кролик — выскакивало из тени и перебегало им дорогу. Травы становилось все меньше, вот и все перемены. Раф с Шустриком оказались в бесплодной местности, в стране битого камня и голых скал, которые круто уходили вверх. Вокруг собак вился туман, становившийся все более плотным по мере того, как они поднимались выше, пахло сыростью и мокрым лишайником, облепившим скалы, откуда-то тянуло дохлой овцой, а снизу доносился слабый, соленый запах моря. Псы достигли высоты две тысячи триста футов, уровня Леверской тропы, опасного, обрывистого прохода между Лысым Холмом и Ветрилом, — дикое, мрачное и пустынное место, равно как и многие другие места в Озерном Крае. Надвигалась ночь, а Раф с Шустриком понятия не имели, где во всей этой каменной пустыне искать им пищу, приют и друзей.

— Я похож на осеннюю яблоню, — сказал вдруг Шустрик. — Клонюсь я долу, полный ос и червяков. А потом, знаешь, листья, они тоже опадают. Так что чем скорее ты бросишь меня, тем лучше.

— Я тебя не брошу.

— Что бы я сегодня ни делал, все шло как-то наперекосяк. Нет, не из этого мира я ушел, когда меня продали белохалатникам. Все в нем изменилось. Может, это я его изменил? Может, я сошел с ума и не сознаю этого? И все же трудно поверить, что столько дыма вылезает из моей головы.

— Это не дым. Ничего не горит. Понюхай. Просто белохалатники сами сошли с ума. Вот они и стали тебя резать, чтобы и ты тоже свихнулся.

Туман теперь уже сомкнулся вокруг них плотной пеленой, склон пошел круто в гору. Похолодало, лужицы в ямках между камней покрылись ледяной корочкой. Шустрик то и дело чувствовал, как острые ледышки врезаются в мягкие подушечки его лап.

— Ты не голоден? — спросил он вдруг Рафа.

— Я готов грызть собственные лапы. Сейчас нас бы уже покормили…

— Конечно, покормили бы, если бы только сегодня ты выбрался живым из железной воды. Ты же все время толковал, что не иначе как они задумали утопить тебя насовсем.

Склон стал плоским, псы вновь ощутили легкий ветерок — нечто вроде слабого сквозняка, заставлявшего туман струиться, так что псам казалось, будто они движутся, даже тогда, когда они стояли на месте. Насквозь мокрые и промерзшие до костей, они улеглись на камни, почти совершенно выбившись из сил.

— Теперь нам даже не сыскать обратной дороги к белохалатникам, — произнес наконец Раф. — То есть, предположим, если бы мы захотели.

— С чего бы нам этого так захотелось?

— Табачному человеку выдали нашу еду… А люди, которых мы видели сегодня, вероятно, дают еду только грузовикам и всяким другим собакам… Наверное, они будут делать им больно. А такие животные, вроде нас с тобой, которым люди не собираются делать больно, такие животные не получают от них никакой еды.

— Ты хочешь вернуться?

— Не знаю. Но мы не можем жить без еды. Зачем мы залезли на эту гору? Трудно поверить, что кто-нибудь вообще бывал здесь с тех пор, как люди сделали ее, даже если это было очень давно.

— Это гору сделали люди с грузовиками. Никто теперь не ходит ни вверх, ни вниз, опасаясь голода. Даже их табачный человек. Когда ему надо спуститься, он прыгает с вершины вниз и плюхается прямо в озеро, а заодно моет свои башмаки. Понимаешь, он как ветер. А животных своих он подвешивает к поясу. Одет он весь в красные листья, а животным дает есть пакеты с червями. Он зажигает свою трубку от молнии и ходит в шапке из кошачьего меха…

— Если он придет сюда, я наброшусь на него и прогоню.

— Он не придет. Он заблудился в саду и пинает теперь ногой мои мозги, стараясь отыскать дорогу обратно.

Стоял поздний вечер, было темно и очень тихо. В небе пролетела дикая утка, звук ее крыльев постепенно затих вдалеке, какой-то жук, ослабевший на холоде, упал с камня, да так и остался лежать на спине, не в силах перевернуться и уползти прочь. И больше ни единого живого звука.

Прошло много времени, затем Раф вдруг медленно поднялся и застыл, вытянув морду, так внимательно вглядываясь, что Шустрик тоже принялся смотреть ту да, стараясь углядеть нового врага, который угрожал им своим появлением. Однако ничего не было видно. Шустрик собрался уже окликнуть Рафа, как тот вдруг залаял в темноту, не глядя по сторонам, словно там и впрямь кто-то был:

— Я знаю, что я трус и беглец. Я пес, не желающий делать то, что от него требуют люди. Но я не собираюсь подыхать здесь без борьбы. Спасите нас! На помощь!

Он быстро повернулся и уткнулся мордой в ляжку Шустрика.

— По-твоему, Шустрик, мы уже пробовали. Теперь попробуем по-моему. Видишь ли, та мышка, о которой ты рассказывал, не единственная на свете, кто может обойтись без людей. Мы можем измениться, если захотим. Ты понимаешь? Измениться — то есть стать дикими животными! — Он поднял морду и завыл в закрытое туманом, невидимое небо: — Гадские люди! Будь они все прокляты! Будем дичать! Дичать!

В окружающем их безмолвии как будто не было слышно никакого движения, однако Шустрик, подняв нос в страхе и сомнении, теперь явно чуял все усиливающийся крепкий, зловонный запах. Это был некий древний, дикий запах, поднявшийся, казалось, из глубины этой древней земли, что лежала у них под лапами, — злой, отвратительный, кровавый запах, запах слюны, полный зверского голода и жестокости, запах короткой жизни и быстрой смерти, когда слабейшего в конце концов раздирают на куски — или враги, или безжалостные сородичи. Едва Шустрик почуял этот запах, который охватил его целиком, в голове у него все поплыло, он в ужасе вскочил и помчался неведомо куда по холодным камням. Раф стоял на месте и ждал, не сделав ни одного движения, словно не понимая, куда это сбежал его товарищ. Вскоре Шустрик вернулся, робко поджав хвост и принюхиваясь к черному лохматому боку Рафа, словно к чужому.

— Раф?

— Сова и крыса, землеройка и ворона, — пробормотал Раф. — Только жесточее, древнее и жесточее…

— Раф, я не понимаю, ты сова, что ли? Или крыса? Раф опустил морду к земле.

— Очень, очень давно. Жестокий отец, жестокая мать. Куда жесточее людей. Убить или быть убитым…

— Раф…

— Волк и ворона, овцы и ягнята в овчарне. Ломай загон, полное брюхо. Пастью хвать, зубами рвать… — Раф зарычал, скребя землю когтями. — Как совы, но жесточее, как крысы, но хитрее.

Он повернул оскаленную пасть к Шустрику, из нее тонкими, остро пахнущими струйками текла пена. Шустрик, который до сих пор лежал на камнях, в страхе прижавшись к ним животом, почувствовал, что теперь и в нем закипает неукротимая сила, древняя и давно утраченная, но отныне вновь обретенная, не ведающая жалости ни к кому живому, сила хитрая и грубая, живущая лишь голодом, вынюхиванием, погоней, убийством и пожиранием. Почувствовав в себе эту силу, источая слюну и от волнения мочась, Шустрик дал ей захватить себя целиком и теперь тоже ожесточенно скреб лапами землю. Туман превратился в ядовитый дым, который и впрямь изливался из его поврежденных мозгов. И теперь, сам став тварью из тумана, Шустрик понимал, что для того и создало туман всемогущее провидение, чтобы прятать охотника от добычи, — этот самый туман под холмом, в долине, где совсем недавно в своих хижинах и пещерах люди укрылись от рыскающих четвероногих врагов, которых эти люди не в силах увидеть, покуда враги не обрушатся в ночной тьме на их дома и скот.

— Еда, Раф! Еда! Убей! Убей! Убей!

— Сейчас убьем, — процедил сквозь зубы большой черный пес.

— Это люди? Люди?

— Люди или их скотина.

— Где они, Раф? Где? Где?

— Я чую где.

Бегая вокруг Рафа, Шустрик поначалу ощущал лишь пустоту высокого холма и мокрую траву, — ему казалось, что на эту вершину накинута некая мелкая водяная сеть. Его глаза и уши не говорили ему ничего, нос не улавливал направления. Все запахи — листьев, соли, дождя, папоротника, вереска и камня — шли как бы отовсюду и ниоткуда, и всех их покрывал, собственно, запах клубящегося тумана. Если и был где-то внизу журчащий ручей, то эти звуки гасли в плотном тумане. Если и были звезды над головой, то свет их не просачивался сюда. Это марево было страшнее тьмы. Это была пустота. Шустрик смутно понимал, что Рафу дана теперь сила, принадлежащая им обоим по древнему праву и являющая собой дикую ярость, перед которой с начала времен трепетали люди и животные, сила тайная и жестокая, чьи слуги, во имя скупой мерою отпущенной жизни и дабы сохранить ее, признавали один закон — «Убей, или будешь убит». И в эту минуту Шустрик понял, отчего это именно так, хотя ничего вокруг не переменилось, они с Рафом молча шли вперед: все было прежним — камни, мокрая трава и скалы. Шустрик понял, почему он не отличает теперь подветренной стороны от наветренной, тумана от дождя, звездного света от тьмы, ибо шли они теперь сквозь время, шли туда, где собаки знали о людях лишь одно — это враги, которых нужно опасаться, перехитрить и убить. В голове у Шустрика резанула боль, но тут же прошла. Влажный воздух, казалось, не давал дышать, и теперь, вглядываясь во тьму, Шустрик со страхом осознавал, что их тут вовсе не двое. Вокруг них в тумане бродили разные животные — призрачные твари с торчащими ушами, высунутыми языками и мохнатыми хвостами, — молчащие, ненасытные, ждущие своей минуты и знающие, что им достанется лишь то, что они успеют урвать, утащить, отстоять и потом сожрать в одиночестве.

— Раф, — тихо позвал Шустрик. — Кто они? Где мы?

Ничего не ответив, Раф неожиданно бросился вперед, в промежуток между двумя валунами и куда-то вниз, в укрытое в скалах место. Шустрик слышал, как оттуда донеслось грозное рычание Рафа и шум яростной борьбы. Едва Шустрик прыгнул в щель следом за Рафом, как тот отпрянул прямо на него. Затем последовал отчаянный цокот копыт и грохот сыплющихся камней — и овца исчезла во мраке. С окровавленной мордой Раф поднялся и зло выплюнул клок жирной шерсти.

— Слишком проворная, — сказал он. — Я не сумел ухватить ее за горло.

— Чтобы убить? Значит, надо за горло?

— Чтобы убить и съесть, — подтвердил Раф. — А иначе — голодай. Продолжим.

Раф снова принюхался и взял след. И вновь, набросившись на добычу, он получил отпор и преследовал овцу почти до отвесного склона холма. Шустрик потерял его из виду и побрел наугад, хромая и поскуливая. Скорее случайно, а не по следу, он нашел Рафа, который лежал на камнях; он тяжело дышал и зализывал окровавленную переднюю лапу.

— Не оставляй меня, Раф! Мне тут страшно. Я боюсь потеряться тут… один…

— Больно уж они проворные, — снова сказал Раф. — И очень сильные. И они знают эти места.

— А как же те собаки, которых мы видели днем? — робко спросил Шустрик.

— Пропади они пропадом!

— Оно, конечно, так, но погоди-ка… Попробуем разобраться. Если одна собака преследует овцу, то та более или менее успешно изворачивается. А тех собак было две, да с разных сторон, я следил за ними. Так они гнали овцу прямо к тому человеку. Он командовал им, а они делали то, что он хотел.

Шустрик умолк, не желая продолжать, так как не знал, понимает Раф его слова или нет. Он смиренно ждал, тыкаясь носом в мокрый лохматый бок друга.

— В самом деле? — откликнулся наконец Раф.

— С разных сторон! Две собаки с разных сторон. Одна бежит, а другая поджидает. Как-то я погнался на улице за кошкой. Так вот, она свернула за угол и напоролась прямо на другую собаку.

— Да ну? — с мрачной иронией спросил Раф и нетерпеливо поскреб лапой камни.

Шустрик смутился.

— Кошка юркнула в сточный желоб, а я улетел вместе с осенними листьями. Та, другая, собака осталась у ноги своего хозяина… Это было еще до грузовика… ох, моя головушка!

Когда Шустрик пришел в себя, он по-прежнему находился в том же пустынном и диком месте, Раф вылизывал ему морду.

— Не кусай меня, Раф! Не надо! Я видел овцу… Она была похожа на кошку. Она свернула за угол, а там ее поджидал ты.

— Я понял. Тогда продолжим.

Вновь они вышли на охоту. Сперва они поднялись вверх по склону, затем нашли на узкой тропе свежее овечье дерьмо и пошли по тропе друг за другом.

— Их тут две на тропе, — вдруг сказал Раф. — Совсем недалеко. — Он снова понюхал воздух и молча сошел с тропы. — Я буду ждать за этой скалой.

Дальше объясняться было нечего. Шустрик знал теперь, как действовать, и Раф тоже. Ибо Раф тоже видел ту кошку, которая свернула за угол, потому что они с Шустриком были теперь единым существом. Шустрик понимал, что в самой их природе было заложено умение слиться воедино, как два облака, и разделиться, как они, по прихоти ветра, снова смешаться, как смешивается вода, повинуясь уклону земли, — умение ощутить единый импульс, подобно тому как это делают сотни голубей, одновременно поворачивающие на лету; способность нападать дружно, как это делают разъяренные чужим запахом пчелы, полностью отказавшись от своей индивидуальности. Шустрик и Раф были животными, которым нужна была пища и которые обладали соответствующими способностями к удовлетворению этой потребности, включая способность находиться в двух местах одновременно. Вот такое животное Шустрик и оставил притаившимся за скалой, и такое животное теперь безмолвно скользило по траве, обходя овец сверху, затем повернуло по тропе обратно — сладкий, крепкий запах влажного овечьего дыхания, массивные тени в тумане…

Разразившись яростным лаем, Шустрик бросился вниз по тропе. Овцы немедленно пустились наутек. Одна кинулась вбок, вниз по склону холма, а другая — обратно по тропе. Даже кинувшись преследовать ее, Шустрик не упустил строгого предупреждения, которое пронзило его нос, лапы и уши, произнесенное окружавшими его призрачными товарищами по охоте: «Первая овца убежала вниз по склону холма, потому что ты слишком быстро выскочил на нее и излишне перепугал. Не торопись, держи вторую на тропе».

Шустрик остановился, рыча и отрывисто лая. Он уловил цокот копыт и плеск их по мелкой луже, звук сыплющихся камней и затем услышал, как Раф вонзил свои зубы в горло овцы, словно в его, Шустрика, собственное тело. Возня и звуки борьбы в скалах, толчки и брыканье… Шустрик побежал на эти раздающиеся во мраке звуки. Там, впереди, была кровь, дымящаяся кровь, какое-то глухое фырканье на земле, клокочущее дыхание и тяжелое бьющееся тело, груда кровавой шерсти, трескучие, задыхающиеся звуки. Где же? Вот она, вот! Раф под ней, кровь, дерьмо и запах овцы, бьющейся в страхе и агонии. Шустрик вцепился зубами ей в голову, видел ее оскаленные зубы и круглые глаза, затем отыскал открытую рану на горле и стал рвать ее зубами. И вдруг сильная струя крови ударила ему в морду. Выпустив изо рта мясо и овечью шерсть, он отпрянул, затем пришел в себя и вновь бросился на овцу, ощутив на этот раз слабые, а затем и вовсе затихшие толчки крови. Грузный Раф, черный и лохматый, весь в крови, с трудом выполз из-под овцы. Шустрик стал вылизывать его и вместе со вкусом овечьей крови ощутил вкус крови собачьей. На левом боку у Рафа оказалась глубокая царапина, и одна передняя лапа сильно кровоточила. Он ринулся вперед, толкнув Шустрика всем своим телом.

— Рви! Рви ее! — повторял он, не в силах унять возбуждение.

Вспоров брюхо овцы, собаки вытаскивали внутренности на камни, вгрызались в грудную клетку, дрались из-за печени, рвали на куски мокрое сердце. Затем Раф вцепился в окорок, покуда не отгрыз его совсем, сожрал все мясо и шкуру, после чего улегся, сжимая в зубах окровавленную берцовую кость. По всему телу у них разлилось тепло и спокойствие — спокойствие в этой ночной тьме, которой другие боялись и в которой цепенели от страха их жертвы.

— Мы им покажем, чей это холм! — бормотал Шустрик, оставляя на камнях свои метки.

Раф, свернувшийся калачиком на окровавленных камнях, словно в корзинке, приоткрыл один глаз и спросил:

— Кому это мы покажем?

— Если сюда притащатся те овчарки, Раф, мы разорвем их на куски, правда же? Разорвем! В крошку разотрем, как печенье! «Что это такое? — спросят. — Боже мой! Да это кусочек собаки, которая вела себя так грубо!» Раф, я очень грубый, острозубый, толстогубый, ха-ха-ха!

Раф, с превеликим трудом осознающий, что с ними и впрямь произошла великая перемена, встал и принялся расхаживать туда-сюда, принюхиваясь, время от времени вскидывая голову, чтобы понюхать ветер.

Туман в Озерном Крае имеет свойство спускаться столь же быстро, сколь быстро грачи заполоняют все небо за один какой-нибудь погожий вечер, так что подчас любитель прогулок по этим холмам не успевает взглянуть на компас, чтобы определить направление. Туман начинает клубиться вокруг заблудившегося в этих ледяных горах человека, и в конце концов даже горные озера он принимает по ошибке за некие движущиеся, плывущие в сплошной пелене ориентиры на этом глухом бездорожье, где лощины ведут в бездну. А с другой стороны, однажды спустившись, туман этот может неожиданно подняться, открывая взору местность с тою же быстротой, с которой рвут почтовый конверт, полный дурных новостей.

Сначала Шустрик увидел звезды — яркий Денеб в зените, мрачно мерцающий в дальнем далеке Арктур. Они пришли сюда в тумане, а теперь, казалось, в одно мгновение это матовое, звуконепроницаемое одеяло исчезло, уступая напору ветра, пахнущего морскими водорослями и соленым песком. Пораженный быстротой этой перемены, Раф инстинктивно заполз в укрытие, словно понимая, что при полной луне ему опасно показываться подле места, где они совершили убийство.

А находились Раф с Шустриком чуть ниже Леверской кручи, которую они теперь и увидели, — крутой с обеих сторон водораздел, такой высокий, что овцы редко перебирались из одной лощины в другую, а если и случалось такое, то овец таких бывало не больше полудюжины, пастухи различали чужих овец по меткам и обменивались ими при встречах на Вольном Утесе. Раф с Шустриком как раз перевалили гребень и находились со стороны Даннердейла. С юга нависал мрачный восточный склон утеса Могучего, рассеченная лощиной бездна, где погибли многие и многие скалолазы, включая знаменитых кашмирских ветеранов. На северо-западе возвышалась плоская вершина Серого Монаха, а прямо под ней лежала горная долина, известная у пастухов Ситуэйта как Бездорожье, — горная местность, являющаяся водосбором Ситуэйтского озера. Легкий ветерок рябил гладь горного озера, которое местами поблескивало, начиная от мелкого болотистого устья впадающей речки до глубокой воды возле выпуклой кривой плотины. Увиденное с расстояния около мили, это место показалось теперь спокойным даже опасливому Рафу: то ли Сцилла и Харибда спали, то ли эти легендарные сталкивающиеся скалы все еще не очнулись от своей полуденной дремы. На милю в округе псы не видели никакого движения, не считая бегущей воды в ручьях, да еще двух давешних овчарок, хорошо видимых с высоты этого голого уступа, устланного остатками кровавого пиршества, которое учинили ночью Раф с Шустриком. Невдомек было этим овчаркам, что теперь им следует опасаться кровавой и хитроумной силы, которая угрожает им, бегающим без опаски на открытом месте, нисколько не скрываясь. Все воодушевление Шустрика вспыхнуло и погасло, словно спичка. Он сел, скребя лапой свою залепленную пластырем голову и поглядывая вниз на вересковую пустошь.

— Мы птички на газоне, Раф, мухи на стекле. Луна выйдет и прогонит нас.

— Того гляди, человек придет, — произнес Раф, подумав. — Давешние овцы, которых мы видели днем, принадлежали человеку. Стало быть, и эта, наверное, тоже. А у человека, небось, ружье есть, если овчарки не врут.

— Тот самый человек?

— Или другой. Какая разница? Надо уходить отсюда.

— Куда нам уходить?

— Не знаю. Сам видишь, они кругом понаставили свои баки… Вон там внизу еще один.

— Ну что ты, Раф, ты же знаешь, что белохалатники ночью не приходят. А тут у нас всегда будет время скрыться, убежать куда-нибудь до солнца, то есть до ружья.

— Скрыться? — спросил Раф и тяжело вздохнул, от его теплого дыхания пошел густой пар. — Может, они вообще сейчас смотрят на нас.

— Это как же?

— А вот у них, похоже, есть такая штука, которая делает вещь близкой, когда они находятся от нее далеко. Может, они следят за нами прямо оттуда.

— Что за глупости, Раф! Я знаю, что они умеют исчезать, дышать огнем, делать свет и многое другое в том же роде, но того, что ты говоришь, они никак не умеют. Не давай ты волю своему воображению.

Раф широко зевнул и облизнулся, Шустрик видел застрявшие в зубах у Рафа кусочки овечьего мяса.

— Как бы то ни было, мы можем спуститься в эту долину, равно как и в любую другую. Если только я смогу, — сказал Раф.

— Если сможешь?

— Я еле стою. Мне пришлось висеть на зубах, покуда эта скотина молотила меня обо что ни попадя. В следующий раз сам попробуй. Так что придется мне плестись еле-еле.

И они стали спускаться с холма. Раф то и дело спотыкался о камни, ковыляя на трех лапах. Шустрик мог идти вдвое быстрее и теперь беспокойно бегал туда-сюда, суя нос под камни и бросая взгляды через пустынную долину. Шум далекого ручья донесся до его ушей прерывистым, то нарастающим, то гаснущим звуком, на горизонте гребень Монаха, казалось, колеблется из стороны в сторону, словно установленный недостаточно прочно, и потому он поддается движению воздуха, а возможно, как подумал Шустрик, у него самого началось легкое головокружение оттого, что он постоянно вглядывается в освещенную луной тьму. Однако когда они наконец спустились на мокрый мох долины, это наваждение у Шустрика прошло. Лапы его погружались в мягкую болотистую землю с многочисленными трещинами, залитыми водой, и он уговаривал Рафа идти все дальше, а куда, собственно, он и сам толком не знал. Теперь они уже не видели озера, и очертания окружающих их вершин изменились, превратившись в горбатые тени на фоне ночного неба. Раф остановился попить и шумно лакал воду, затем улегся на куче тростника.

— Шел бы ты, Шустрик, себе дальше, куда задумал, — сказал он. — А с меня, пожалуй, хватит. По крайней мере до утра.

— Но, Раф, если ты заснешь прямо здесь, на открытом месте…

— Тут ничем не хуже, чем в любом другом месте. И куда мы вообще направляемся? Надо отдохнуть, Шустрик. У меня лапа болит.

— Застукали при попытке кражи со стола…

— Шустрик, оставь меня в покое!

Раф оскалил зубы. Почуяв запах боли и усталости, исходивший от его друга, Шустрик проворно отошел прочь и принялся сновать туда-сюда в сухой траве и тростниках. И тут он вдруг осознал, что может оставить Рафа одного. Он ничем не мог ему помочь. Он выдохся не только душевно, но и физически. Его невежество простиралось вокруг него, словно болото, его безумие стояло в его голове, словно гнилая вода. В своем умопомрачении, которым он был обязан рукам человеческим, Шустрик понятия не имел, что может явить из себя окружающая темнота, что ждет совсем рядом, за пределами видимости. Впрочем, даже имей Шустрик возможность видеть в темноте, едва ли он понял бы, что ему теперь делать. Раньше у него были хозяин и дом, а потом, после грузовика, — собачий блок, табачный человек и ножи белохалатников. Бегство от белохалатников, которое потребовало от него всей его хитрости, отваги и терпения, оказалось на поверку совершенно бесполезным, потому что ему с Рафом некуда было податься, и было неясно, как им жить дальше. Шустрик припомнил слова Рафа, сказанные еще в клетке, — мол, там, за дверью, может оказаться что-нибудь и похуже. Честно говоря, врагов у них тут пока что не было, однако со времени своего побега из собачьего блока они не встретили ни единого друга, будь то животное или человек, и хотя ничего худого для них не случилось, когда они убили овцу, Шустрик подсознательно понимал, что они совершили преступление, которое рано или поздно обнаружится, и что виновные в этом преступлении едва ли получат прощение.

«Вот он сейчас угостит тебя свинцом!» — припомнил Шустрик слова овчарки.

Быть может, пришло время положить конец всем их страхам и тревогам и признать, что у них нет иного выхода, как терпеть все то, что белохалатники вздумают делать с ними? Раф утверждал это с самого начала. Ведь он сбежал вместе с ним почти против воли, понимая, что у них нет шансов выжить, — просто он не мог больше видеть железного бака. Куда им идти, что делать? Что предпринять в этом диком месте? Им оставалось лишь бродить по округе, покуда какой-нибудь фермер их не застрелит или не вернет белохалатникам.

Стало быть, надо кончать с этим. Но как? Где дорога обратно в Центр? Простите, сэр, не подскажете ли, как добраться до ближайшего белохалатника? Не видали ли вы тут какой-нибудь улицы или магазина, дома или мусорного бака? Я, понимаете ли, запутался. Черепушку мою вскрыли, и я провалился туда внутрь и, похоже, пытаюсь выбраться наружу, изодрал в клочья все мозги. Листья плавают в черном молоке… я ищу дорогу… нет, не дорогу домой, подумал Шустрик. Я не могу это назвать домом.

Ручей, протекавший посередине Мшаника, был довольно широким — добрых пять футов в том месте, где Шустрик подошел к нему, — и глубоким с этой стороны. Остановившись на берегу, Шустрик глянул в глубокую темную воду и в отражении, прямо над своим плечом, вдруг увидел фигуру человека — седого мужчину в старом коричневом плаще и желтом шарфе, в руках он держал трость, а губы были сложены так, словно он свистел. Когда человек кивнул ему и нагнулся, чтобы погладить, Шустрик обернулся и запрыгал у его коленей, заливаясь радостным лаем. Однако рядом никого не было, и Шустрик в отчаянии рухнул на хлюпающий торф.

Хотел бы я, чтобы все это кончилось. Я уж думал, что все. Никогда не знаешь. Я не помню. Я всегда говорю себе, что в следующий раз не стану обращать внимания, но никак не получается. Не надо сидеть тут и размышлять об этом, надо что-нибудь придумать.

Шустрик бросился в воду и выбрался на другой стороне, поднялся на берег и обтряхнул с себя воду. Здесь была та же мокрая земля, но в двух сотнях ярдах отсюда, у самого подножия возвышавшегося над болотом холма, Шустрик увидел площадку с ровной травой, — то была какая-то насыпь с плоской квадратной вершиной и крутыми склонами. Эта насыпь выглядела столь неестественно, что Шустрик сперва принял ее за очередную галлюцинацию, поэтому сел и принялся наблюдать, не появится ли вновь тот человек в твидовом плаще. Но вокруг было по-прежнему тихо и пусто, и в конце концов, лелея в душе надежду наткнуться на какого-нибудь белохалатника, которому можно было бы сдаться, Шустрик побежал вверх по крутому берегу прямо к насыпи.

На вершине насыпи оказалась ровная площадка, покрытая травой и мелким камнем, размером примерно в половину теннисного корта. Она была совершенно пустой, однако на дальней ее стороне, у подножия Белесого откоса, южного склона Серого Монаха, возвышавшегося, словно отвесная стена, виднелось какое-то геометрически правильное темное отверстие с аркой, выложенное по краю камнями, — дверной проем без двери, шириною примерно в рост человека, а в высоту почти вдвое больше. По всей видимости, ход этот вел куда-то под землю, в самое сердце горы.

Шустрик сел и с удивлением уставился на эту дыру. Он не обнаружил никаких видимых признаков присутствия людей, ни звука из глубины пещеры, ни запаха человеческого. Он осторожно подошел поближе и услышал, как тихо перешептываются веющие изнутри ветерки.

«Да там целый шумящий сад, — подумал он. — Но определенно никого нет, разве что они там притаились или спят. Правда, если я что-нибудь в этом понимаю, там нечто большее, чем способен сейчас уловить мой нос».

Единственное, что он сейчас чуял, были запахи голого камня и подземной сырости. Держась поближе к стене и в любую минуту готовый броситься назад, Шустрик двинулся внутрь пещеры.

Он оказался в пустом, просторном туннеле, в поперечнике примерно таком же, как и входное отверстие, высокий свод представлял собой ровную арку, выложенную тщательно пригнанными камнями, чистый пол был устлан мелким щебнем того же камня. Некоторые камни слегка шуршали под лапами Шустрика, однако в целом пол был ровным и без выбоин. Туннель уходил все дальше в глубину горы, где ветерки стихали, равно как стихало и слабое эхо, из чего Шустрик заключил, что туннель этот уходит, должно быть, очень глубоко.

Шустрик продвигался вперед и смотрел по сторонам. Исходивший от входа свет постепенно слабел, но это не имело существенного значения. Туннель шел прямо, над головой та же арка, на полу щебень. Шустрик дошел до входа в боковое ответвление и остановился, принюхиваясь и прислушиваясь. В ответвлении было сухо, прохладно, но не холодно, и, по-видимому, оно уходило не очень глубоко. Повернув обратно, чтобы вернуться в главный туннель, Шустрик увидел дыру в склоне холма, которая выглядела изнутри темно-синим полукругом с мерцающей посередине яркой звездой.

Полчаса спустя Шустрик нашел Рафа на том же месте, где оставил, — тот сладко спал под кустиком болотного мирта. Моросил слабый дождик, но на западе клонящаяся долу луна не была затянута облаками.

— Раф, очнись! Слушай! Слушай меня!

— Ты почему не ушел? Я думал, тебя давно нет, я же велел тебе уходить.

— Я вообще-то и ушел. Мышиная нора, Раф! Желоб в полу, правда! Мы с тобой мышки!

— Оставь меня в покое, щенок ты полоумный!

— Раф! Белохалатники не могут поймать мышку! В рододендронах она в полной безопасности… то есть в дыре в полу…

— Жалко, что они не отрезали тебе башку напрочь, как собирались. Тогда ты не молол бы сейчас всякую чепуху. Лапа у меня теперь скрипит, как дверь на ветру.

— Есть одно место, Раф! Одно место… — сказал Шустрик, сдержавшись. — Укромное местечко, там сухо и нет дождя. Я думаю, там нас не найдут.

— Не найдут, говоришь?

— То есть люди — белохалатники, фермеры — никто не найдет!

— Это почему же? Наверное, они это местечко и сделали.

— Да, но равно как и желоба в полу, где живет та мышка. Раф, ты совсем промок…

— Это чистая вода.

— Ты простудишься. — Шустрик куснул Рафа за переднюю лапу и проворно отскочил, когда тот зарычал и с трудом поднялся. — Я уверен, что нашел что-то очень хорошее.

— Что тут можно найти хорошего? — недоверчиво спросил Раф.

— Пойдем и увидишь.

Когда в конце концов Шустрик заставил Рафа перебраться через ручей и подняться по крутому склону к поросшей травой площадке, луна уже окончательно скрылась, и они с трудом различили вход в пещеру. Шустрик пошел вперед первым, слыша у себя за спиной, как грохочет щебень под ногами Рафа, с трудом ковыляющего из-за больной лапы. В полной черноте найденного им ответвления Шустрик лег и подождал, покуда Раф присоединится к нему.

Довольно долго они пролежали на сухом щебне в полном молчании.

— Как думаешь, может, у нас получится? — спросил наконец Шустрик. — То есть если мы и впредь сумеем добывать пищу убийством. Тут глубоко, как у меня в башке, и тепло, и ветра нет, и мы можем уйти далеко вглубь, если надо. И никто нас тут не найдет. Лежа на боку, Раф сонно поднял голову:

— Иди ко мне поближе, так мы сохраним тепло наших тел. Если только тут не ловушка… Вот как явятся сюда белохалатники и сделают свет…

— Тут людьми не пахнет.

— Знаю. Они это сделали, но ушли отсюда. Это похоже на сточные трубы.

— Нет, на сточные трубы это никак не похоже, — возразил Шустрик. — И не надо нам этого забывать. Белохалатники не могут залезть в сточные трубы, даже табачный человек не может. А вот сюда они как раз могут запросто заявиться, если только захотят. А мы в это время можем преспокойненько спать. Поэтому они не должны знать, что мы находимся здесь.

— Если уже не знают. Если не следят сейчас за нами…

— Ты, конечно, прав, но мне почему-то кажется, что ничего у них не выйдет. Как тебе чуется?

Долгое время Раф ничего не отвечал.

— Мне кажется… — произнес он наконец. — Даже страшно сказать, но мне и впрямь кажется, что ты, Шустрик, прав. А если это так…

— То что?

— А это значит, что в конце концов мы и в самом деле сбежали и что нам предоставляется возможность доказать, хотя бы самим себе, что собаки могут жить без людей. Мы будем самыми настоящими дикими животными и будем свободны!