— Высота — двести восемьдесят сантиметров, при площади шестьсот пятьдесят на четыреста двадцать… Черт, почему бы им сразу не написать, что площадь двадцать семь целых и три десятых метра…

Как же ему надоело за этот невероятно длинный день подсчитывать количество пластибетонных блоков в одном из домов нового жилого комплекса, проект которого сейчас делал их тридцать второй отдел! За первую половину дня, до обеда, он вместе с напарником, молодым парнем из того же барака, успел пересчитать один дом и сдать результаты. Правда, на обеде Третий тихо шепнул ему, что не стоит так разгоняться: судить будут по лучшему результату, а все, что будет сделано медленнее, могут и отлыниванием от работы объявить. Его правоту Стас осознал в полной мере, когда после обеда, уже порядком уставший за семь часов однообразной работы, несколько раз поймал на себе недовольный взгляд начальника смены.

Цифры почему-то не сходились. То есть они сходились, но очень уж отличались от тех, что были получены до обеда. Ветровский тяжело вздохнул, заново запустил программу, дважды перепроверив все данные, — нет, все правильно. Значит…

— Десятый, — хриплым от волнения голосом позвал он. — Перешли мне еще раз данные по проекту, который мы сдали перед обедом.

— Сейчас… все, лови.

Стас запустил программу, очистил окна данных, заново ввел все сам, нажал старт. Комп тихо загудел, обрабатывая информацию, потом выдал результат.

Ветровский почти минуту с ужасом смотрел на строчки отчета.

— Что там, Седьмой? — спросил ни о чем еще не догадывающийся Десятый.

Ошибка при вводе данных. Одна-единственная ошибка, закравшаяся по вине раба, решившего, что перепроверять незачем. Уже отправленный срочный документ, на информацию из которого уже ориентируются при заказе материалов. Объективно — не страшно. Для корпорации. Отменят или переоформят заказ. Но ошибившегося не ждет ровным счетом ничего хорошего.

— Ты ошибся при вводе данных, — очень тихо сказал Стас. Десятый вздрогнул, уставился на напарника расширившимися от ужаса глазами.

— Что тут у вас? — недовольно поинтересовался подошедший Четвертый.

— Я ошибся при вводе данных… — еле слышно прошептал Десятый, отступая на шаг.

Расслышали его почему-то все.

Ветровский, терзаемый отвратительным предчувствием, заозирался в поисках начальника смены — он должен, если что, вызывать охрану и вообще следить за порядком, но начальника почему-то не было…

— Так в чем проблема? — Четвертый еще не понял масштабов катастрофы. — Переделай, и быстро!

— Это было в отосланном отчете…

— Что?!

Стало очень тихо. Стас впервые в жизни видел, как наливаются кровью глаза, как багровеет толстая, бычья шея. Четвертый судорожно сжимал кулаки.

— … урод такой, ты… понимаешь вообще… …твою мать, как ты… нас всех подставил?! — проревел он.

Парень задрожал, со страхом глядя на разъяренного Четвертого.

— Я не…

— Да мне… что ты «не»! Из-за тебя нас всех так…! Да я тебя… сейчас… прямо здесь! — Он угрожающе двинулся к Десятому, тот отступал, а Четвертый приближался, и каждый понимал, что он готов сейчас действительно убить, и ему будет все равно, с кем и что за это сделают…

— Четвертый, остановись! — Стас ринулся вперед, но старший барака легко перехватил его за плечо, с силой толкнул.

— Не лезь! А ты, щенок, иди сюда…

С прытью, какую сложно было заподозрить в широком и грузном, похожем на медвежье теле, Четвертый прыгнул вслед за Десятым и в прыжке достал-таки парня. Сгреб за грудки, вздернул в воздух.

— Из-за тебя нас всех здесь сгноят! — ревел Четвертый, совершенно уже не осознавая, что сам он сейчас подставляет барак куда сильнее. Его огромная лапища сомкнулась на горле паренька, который, оцепенев от паники, только и мог, что смотреть и разевать рот, будто в попытке что-то сказать.

Ветровский не обдумывал свои действия, не просчитывал последствия — он просто бросился вперед и ударил Четвертого в челюсть. Ногой. Все же не зря посещал все орденские тренировки.

— Это еще что за…? — Громила повернулся, выпуская Десятого, и резко перехватил Стаса за руку, стиснул запястье. Хватка у него тоже была медвежьей. Молодой человек рванулся, пытаясь увернуться от второй руки, тянущейся к шее, но не успел. Стальные пальцы сжимали его горло, а он пытался отодрать от себя эту безжалостную смерть и смотрел в совершенно безумные, полные жажды убивать глаза.

Внезапно Четвертый вздрогнул, ослабил хватку — Стас скосил глаза и увидел, как Восьмой с некоторым удивлением смотрит на обломок какой-то массивной деревяшки, оставшийся в его руке. Пользуясь моментом, Ветровский пнул Четвертого в коленную чашечку — тот вскрикнул, разжал пальцы. Восьмой метнулся в сторону, Четвертый — за ним, уже забыв про двух первых недобитков…

Стас перепрыгнул через стол, уже видя, что Четвертый сбил Восьмого на пол сильным ударом, а дверь, кажется, начинает открываться, там охрана, сейчас они будут здесь, но Четвертый уже занес над своей жертвой схваченный с ближайшего стола тяжеленный дизайнерский монитор, и через мгновение с силой швырнет его на голову, и будет кровь, осколки костей, размазанные по полу мозги…

Он не успел подумать. Как, впрочем, и всегда. Инстинкты, помноженные на тренировки, сами швырнули тело вперед и в сторону, он всем весом ударился в Четвертого, монитор с грохотом рухнул на пол совсем рядом с Восьмым. Стас оказался на полу, а Четвертый все еще падал, он удивительно долго падал для такой тяжелой туши…

Шум от падения монитора был несравним с грохотом, который вызвало падение медведеобразного громилы. Затрещали вырываемые провода, обрушился принтер, разлетелся на кусочки чей-то экран, Четвертый заревел — воистину как раненый медведь, заворочался, пытаясь встать, но вокруг были сплошные провода, под ним и на нем. Он схватил какой-то кабель, рванул, бросил, рванул еще один…

Вспыхнуло, заискрилось. В тот же миг погас свет, и раздался дикий вопль. Стас, в падении сильно ударившийся головой, пытался сориентироваться в пространстве на ощупь, но получалось плохо, его вело, тело не слушалось. В конце концов он оставил попытки, растянулся на полу, ожидая, пока станет чуть лучше.

Чьи-то руки жестко вздернули его на ноги, Ветровский открыл глаза, пытаясь понять, что произошло и что происходит, и тут же увидел труп.

Широко открытые глаза, распахнутый рот и безмерное удивление во взгляде — почему он так удивляется? Чему он теперь может удивляться?

Дернулись, смыкаясь, наручники за спиной.

— Какого черта здесь творится? — Охранник, белый от злости, ткнул пальцем в Десятого. — Ты! Отвечай, что произошло?

— Я… я ошибся… в отчете… Четвертый на меня разозлился и напал… а Седьмой вступился… а Четвертый его пытался задушить, Восьмой тоже что-то пытался сделать, я не понял, а потом Четвертый хотел убить Восьмого, но Седьмой его толкнул, и Четвертый упал, порвал кабель, а он под напряжением, и были искры, свет погас… не знаю, что дальше было… — Парня трясло.

«Сколько он здесь? — отстраненно подумал Стас. — Уже так легко употребляет номера вместо имен, но еще не стал таким, как они».

— Стоп. Теперь еще раз: кто его убил? — Охранник указал на труп. — Меня не интересует твой отчет, это ты начальнику смены объяснять будешь. Кто убил номер тридцать два-шестнадцать-четыре?

Десятый побледнел.

— Я не знаю…

— Ты только что говорил, что его толкнул Седьмой.

— Я не знаю, я ошибся, я не разглядел… я не знаю!

Стас вздрогнул. Ну почему, почему, если где-нибудь появляется неприятность, он обязательно в нее влипает? И ведь это на второй день заключения! Он только решил, что будет вести себя примерно, будет старательно избегать продления срока и обязательно выйдет отсюда…

— Его толкнул я, — тихо сказал Ветровский.

— Зачем ты это сделал?

— Он угрожал нашим жизням. Это была самозащита.

— Кому именно он угрожал?

— Мне, Десятому, Восьмому.

— Значит, его убил ты.

— Не убил. Толкнул.

Темная пелена полного отсутствия эмоций холодила душу безупречной нерушимой защитой, и Стас был счастлив, что эта защита у него была. Иначе… нет, лучше себе это не представлять.

— В результате чего он умер.

— Да.

— Все ясно. Уведите его в карцер. Остальные пусть наводят здесь порядок. Во время ужина — на наказание. Всем все ясно?

В ответ раздалось мрачное и нестройное «да». В самом деле, понятнее некуда.

В карцере оказалось темно, тесно и очень холодно. Настолько холодно, что сидевший в штанах, носках и рубашке Стас замерз примерно через полминуты. Влажный ледяной воздух пробирался под ткань, присасывался к коже, проникал внутрь, замораживая кровь в венах, холод обжигал горло, а сломанное и потревоженное сегодня ребро болело так отчаянно, словно решило отболеть за всю предстоящую неделю. Но холод был во много раз хуже боли, а в карцере недоставало места даже для того, чтобы встать в полный рост, не то что ходить.

Ветровский, с трудом сдерживая стон, перевернулся на тонком матрасе, уперся ногами и ладонями, заставил себя отжаться от пола — раз, второй, третий… К десятому стало чуть теплее, к двадцатому он уже согрелся, а на двадцать пятом, не выдержав, едва не упал — прямо на ребро.

Минут пять он отдыхал, потом перевернулся на спину, уперся ступнями в стену, и начал поднимать корпус. Потом — ноги. Потом опять стал отжиматься, и так до тех пор, пока футболка не стала мокрой от пота. Только после этого Стас понял, что переборщил, и теперь воспаление легких ему практически обеспечено. Несколько минут полежал и снова начал по кругу, но теперь медленнее, осторожнее — чтобы одновременно и сохранить тепло и не вспотеть.

Шли минуты, складываясь в часы. В карцере было почти жарко. Правда, теперь болело не только ребро — ныло все тело, даже те мышцы, о существовании которых молодой человек до сегодняшнего дня даже не подозревал. Таких нагрузок не было даже на тренировках — впрочем, на тренировках не шла речь о выживании. Те, кто ходил туда, — они были смешные и наивные и искренне верили, что самое страшное, что с ними может случиться, это избиение гопниками, отчисление из института и то, что родители узнают что-то об их поведении и времяпрепровождении. Они только слышали о том, что бывает за пределами Питера, они никогда не задумывались о том, что на самом деле происходит внутри зданий, принадлежащих корпорациям, и даже предположить не могли, как живут очень, очень многие жители их города.

Еще месяц назад Стас был таким же. Камера предварительного заключения, суды, предательство Ордена, случившаяся с Аликом беда, неожиданный поступок Лешки, неделя в отделе тестирования — это все едва не сломало его. Но все же не сломало.

А здесь, в окружении людей, осужденных за самые различные преступления, он неожиданно увидел готовность прийти другому на помощь, решимость защищать «своих», строго караемое «недоносительство». Ветровский помнил, как это было в институте: помочь — только если будет выгода себе, защищать — только себя, за других никому страдать неохота, а уж настучать на ближнего своего ректору — и вовсе милое дело.

Неужели в заключении люди становятся лучше? Конечно же, нет. В армии, тюрьме, на войне, в других экстремальных ситуациях человек всего лишь раскрывает то, что в нем есть, то, чем он является и на что он способен.

Стас глубоко вдохнул, усаживаясь на пол у стены и стискивая пальцами мучительно ноющие виски. Мысль развивалась дальше.

Здесь, в тюрьме, люди в большинстве своем были лучше. Именно потому, что постоянный психологический прессинг и непрекращающийся стресс очень быстро выбивали из заключенных все наносное, оставляя только то, чем человек являлся на самом деле.

Это не в тюрьме люди были лучше. Это на свободе они были хуже.

Тем временем холод вновь начал свое медленное, но неотвратимое наступление. Стас стиснул зубы, переворачиваясь. Отжаться хотя бы десять раз. А теперь еще хотя бы пять… и еще раз пять…

Дверь бесшумно распахнулась, в темноту карцера хлынул яркий свет, болезненно резанул по глазам.

— Тридцать два-шестнадцать-семь, на выход!

Он перевернулся на спину, сел, часто моргая, пытаясь приспособиться к освещению. Потом вспомнил, что бывает за промедление, торопливо поднялся на ноги, прижимая руку к больному месту, пригнулся, выбираясь из-под низкого — от силы полтора метра, а то и меньше — потолка.

Наручники сомкнулись за спиной.

— Куда вы меня ведете? — без особой надежды на ответ поинтересовался Ветровский. Получил болезненный толчок в бок, аккурат поверх сломанного ребра, заткнулся. Убивать всяко не будут — он еще не отработал деньги, которые корпорация заплатила за него государству.

Его провели по чистому, хорошо отремонтированному коридору, мимо небольшого холла, уставленного красивыми креслами и столиками, потом навстречу попалась дорого одетая женщина с папкой документов — Стас явно находился в «человеческом» секторе филиала, куда вход заключенным обычно был заказан.

— Аркадий Венедиктович, мы доставили тридцать два-шестнадцать-семь. Куда его?

— Снимите наручники и посадите на стул. — Ответственный за государственных работников поднял голову, окинул «гостя» долгим взглядом. — Пульт от ошейника давайте сюда. И — марш за дверь!

Конвоиров как ветром сдуло.

Ветровский вытянул перед собой руки, помассировал запястья и молча уставился на Новомирского.

— Ну и чего ты на меня так смотришь? — спокойно поинтересовался тот. — Эх… чаю хочешь? Горячий.

— Нет, спасибо.

— Это просто чай. Если мне нужно будет от тебя что-нибудь узнать, я узнаю это без сывороток и всего такого прочего. Так что, горячий чай будешь? — повторил он.

Стас размышлял всего пару секунд:

— Буду.

— Вот и хорошо. А сигарету?

— Тоже буду.

— Замечательно, — Аркадий Венедиктович нажал кнопку селектора. — Чай и сигареты. Быстро!

Не прошло, наверное, даже минуты, как в кабинет вошла миловидная девушка с подносом. Поставила чашки, пепельницу, положила пачку сигарет и зажигалку. Взглянула на шефа — и быстро вышла.

Стас прикурил, с жадностью затянулся, параллельно подумав, что нет худа без добра — это первая сигарета с момента ареста, так что курить он в любом случае бросит.

— Ты, наверное, думаешь о том, зачем я тебя сюда позвал?

— Не-а, — честно ответил молодой человек. — Я думаю о том, что брошу курить. Уже почти бросил.

— Ну вот, а говорят, у нас тут плохо. Сплошная польза для организма, — рассмеялся Новомирский. Но смех был натянутым, неестественным. — О чем-то хочешь спросить?

— Хочу.

— И о чем же?

— Для чего это все? Чай, сигареты, отсутствие наручников… Все, что вы хотите от меня узнать, вы так или иначе узнаете, даже куда более простыми для вас методами. Тогда зачем?

— Тебе странно будет это услышать, — задумчиво протянул начальник рабов. — Но я скажу, так будет интереснее. Это все затем, чтобы чуть сократить пропасть между нами. Мне… неуютно разговаривать с человеком, когда я осознаю масштабы этой пропасти. Рабы — они на уровне животных, пусть даже продвинутых и дрессированных. А мне хочется поговорить… ну, хотя бы с человеком. Пусть мелким, незаметным — но человеком, а не животным. Для этого нужна какая-то более человеческая обстановка.

— Интересно, — кивнул Стас. — Вы знаете, что такое поведение отражает определенные стороны вашей личности и свидетельствует о некоторых комплексах?

Он понимал, что откровенно нарывается, но сдержаться не мог. Чертенок, который раз за разом толкал его на авантюры, не думал униматься даже там, где был неуместен настолько же, насколько сам Аркадий Венедиктович был неуместен в роли «доброго дядюшки».

— Разумеется, — кивнул Новомирский. — Я все же помню, на кого ты учился… Станислав.

— Тридцать два-шестнадцать-семь, — поправил его Стас. — Или просто Седьмой, как вам будет удобнее.

— Брось. Эти все законы… они для тех, кто ниже меня в корпорации.

— Я ниже вас в корпорации. Я — тридцать два-шестнадцать-семь.

— Я все равно стану называть тебя так, как мне удобнее. Так что не будем тратить время на переливание из пустого в порожнее. Итак, о чем же я хотел поговорить…

— О том, что случилось с тридцать два-шестнадцать-четыре? — предположил Ветровский.

— О! Точно! Скажи, зачем ты его убил?

— Он свихнулся и пытался убить меня, Десятого и Восьмого. Это была самозащита.

— Свидетели показали, что ты бросился на него тогда, когда тебе уже ничего не угрожало. Зачем?

— Он собирался убить Восьмого. Уронить ему на голову большой монитор.

— Но тебе-то какое до этого дело?

Стас посмотрел в глаза собеседнику. Прикурил новую сигарету, затянулся. И ответил:

— Если бы он убил Восьмого, а его самого куда-нибудь забрали бы, наш десяток потерял бы двоих. А работы давали бы по-прежнему на десятерых. Так десяток потерял только одного.

— Ты так уверен, что тебя вернут туда же?

— Меня только вчера привезли. Я не успел отработать даже еду и крышу над головой, не говоря уже о той сумме, которая уплачена за меня государству. А в том отделе и том бараке я на самом полезном для корпорации месте. Так что я считаю, что вы вернете меня обратно. Больше того, я надеюсь, что вы поймете, какую пользу я оказал корпорации, устранив опасность, и даже не станете меня за это наказывать.

— Ты быстро учишься, это хорошо. Но скажи, как же мне быть со стоимостью оборудования, которое ты перепортил? — Наглость заключенного почему-то совершенно не шокировала начальника над рабами.

— Гм… полагаю, вы повесите их на меня. И продлите срок заключения на столько лет, за сколько я мог бы отработать эти деньги, работая по самой низкой ставке.

— Верно. Тебе обидно?

— Нет. Я еще не успел осознать, что это значит. Мне восемнадцать, и лет до тридцати я буду свято верить, что обязательно выживу и выйду на свободу. Кстати, я и сейчас в это верю.

— Все вы верите… первые полгода-год. Не пойму только, если так хотите быть свободными — зачем попадаетесь? Вот ты: ведь не мог не знать, что бывает за нарушение закона. Зачем нарушал?

Стас выпустил дым в потолок, отпил чаю — все еще горячего.

— Меня подставили, — спокойно ответил он.

Аркадий Венедиктович посмотрел на него и рассмеялся:

— Как ты думаешь, сколько раз я слышал такие слова? Я не суд, где ты мог доказывать свою невиновность. Мне все равно.

— Самое смешное, что меня действительно подставили. Вы не пробовали заглянуть в копии материалов по моему делу? Меня осудили за использование поддельных документов и распространение запрещенной литературы. На пять лет. Вам не кажется, что впаять максимальный срок за эти преступления, при условии что у меня был абсолютно весь набор смягчающих обстоятельств, включая чистосердечное признание на суде, можно только из-за указания сверху?

— Хм… пожалуй, ты прав. Вот только для тебя это ничего не меняет.

— Аркадий Венедиктович, зачем вы меня сюда позвали? — в лоб спросил Стас. — Для чего? Слабо верится, что вы хотели поговорить о моей нелегкой судьбе.

— Мне непонятны твои мотивы, — честно признался Новомирский. — Я не могу разобраться в том, что тобой движет, и из-за этого не могу просчитать, чего от тебя ждать. Знаешь, здесь на самом деле безумно скучно. Из всех развлечений — прибывающие новички, да и те очень быстро становятся такими, как все. Это поначалу пытаются рыпаться, нарушают правила, иногда с кем-то и поговорить можно… хотя это редкость, конечно. Многие попадаются на провокации, и за ними забавно наблюдать… Недели две, иногда — три. А ты как-то выбиваешься из этой общей массы. И мне интересно. Ты знаешь, что все, происходящее в здании, фиксируется сотнями камер? Так вот, я трижды просмотрел запись сегодняшнего инцидента. Ты мог остаться в стороне. Корпорация не пострадала бы, прибей Четвертый этого идиота, который перепутал данные в отчете. При всех его минусах Четвертый — неплохой специалист, он получил бы очередное продление срока, наказание и повышение. Не сразу, только через пару недель — но получил бы. И очень быстро отработал бы стоимость погибшего раба. Зачем ты влез?

Стас потянулся за третьей уже сигаретой. Вытащил из пачки, покрутил в пальцах, помял.

— Я сомневаюсь, что вы способны понять мои мотивы, — сказал он наконец. — Это слишком непривычная для вас плоскость мышления.

— Все же попробуй объяснить.

— Вы сравниваете всех по уровню полезности для корпорации. А я на вашу корпорацию и вашу выгоду клал очень большой и толстый… понимаете? У меня совсем другие критерии. Я видел, как большое животное угрожает человеку. Мне плевать, сколько ошибок совершил Десятый, мне плевать, сколько из-за него потеряет корпорация. Я просто видел, что он — хороший парень. А Четвертый был плохим парнем, готовым идти по чужим головам и рвать глотки за лишний кусок пирога. Выбирая между плохим и хорошим, я выбрал хорошего. Потому и влез.

— Идеалист, значит? — Аркадий Венедиктович покачал головой. — Печально…

— Почему же?

— Потому что идеалистов надолго не хватает. Понимаешь ли… Ладно, зайдем с другой стороны: ты читал тюремные правила? Каждый запрет имеет смысл. Каждый из них нарушается, и достаточно часто. Они для того и созданы, чтобы заключенные их нарушали, а мы могли продлять нарушителям срок. Очень выгоден запрет на имена — новички запросто набирают по полгода дополнительного срока за первый месяц заключения. Или опять же запрет на секс и мастурбацию. Во многих корпорациях работников кормят препаратами, сильно снижающими либидо. Мы этого не делаем, больше того — мы провоцируем наших работников на насилие, раз в месяц дразня их возможностью провести час с проституткой. В итоге — сексуальное насилие становится нормой. Если кто-то слишком много ерепенится, не желая ломаться и подчиняться, и из-за него страдает весь барак — рано или поздно его отымеют. Корпорации — сплошная выгода: срок продлят всем, и участникам, и недонесшим. Я тебе не просто так это рассказываю. Как думаешь, долго ты продержишься со своими идеалами, если твои соседи по бараку, которых ты уже считаешь через одного «хорошими парнями», тебя вечером чуть придушат подушкой, свяжут, засунут тебе в рот твои же трусы, и… всем составом? А они это сделают, если им только намекнуть и пообещать чуть-чуть награды. За один лишний выходной сделают, поверь мне. Я не первый год здесь работаю. Я умею ломать таких, как ты. Сложно ломать только тех, кто ни бога, ни черта не боится, кого ничем не испугаешь. Их можно в любой грязи вывалять, они встают, отряхиваются и продолжают идти вперед. Но таких, к счастью, мало. А ты… ты, быть может, сломаешься уже сегодня. Но мне будет интересно посмотреть.

— Посмотрите, — пожал плечами Стас. — Возможно, мне повезет развлекать вас дольше, чем вы предполагаете.

— Мне бы этого хотелось.

— Я не обещаю, что развлечение вам понравится.

— Угрожать мне — смешно в твоем положении.

— Я не угрожаю. Ни в коем случае не угрожаю. Просто я не собираюсь гнить здесь вам на потеху, и стать последователем герцога для меня вполне… заманчиво.

— Какого герцога? — непонимающе нахмурился Аркадий Венедиктович.

— Да так… был персонаж в одной хорошей книжке.

— Часом не той, которую ты распространял?

— Нет, что вы. Совсем другой. Хотя я не уверен, что она не запрещена — нынче все хорошие книги запрещены. А что касается той, которую я распространял… не дадите на минутку лист бумаги и ручку? — Получив требуемое, он быстро написал адрес в сети. — Вот здесь лежит, к примеру. Пароль на бумаге. Раз уж я за это уже сижу, так почему бы не пораспространять?

— Благодарю, на досуге ознакомлюсь. Даже интересно стало. Только не боишься ли, что я сдам этот сайт полиции и они накроют тех, кто на него заходил с паролем?

— Нет. Это одна из резервных копий, кроме меня, никто не знает ни адреса, ни пароля. Так что не утруждайте себя обращением в полицию. Меня вы уже получили на неопределенный срок…

— Ну почему же неопределенный? Вполне себе определенные восемь лет…

— Уже восемь? — Стас чуть прикусил губу. — Значит, стану последователем герцога. Кстати, хотел спросить, раз уж представилась возможность: вы получили мое прошение о разрешении обучения?

— Да, и даже удовлетворил его.

— Вы могли бы быстрее и успешнее меня сломать, лишив даже такой возможности занимать досуг, — насмешливо заметил Ветровский.

— Тогда мне быстрее стало бы скучно. Так что учись на здоровье, Станислав. А сейчас… боюсь, пока мы тут с тобой чаи пьем, товарищи по бараку уже заждались тебя в комнате для наказаний. Да и исполнитель наказаний небось заскучал — может и поразвлечься в ожидании… Все же ты плохой идеалист, Ветровский. Товарищи из-за тебя страдают, несколько часов назад ты человека убил — а сейчас пьешь со мной чай как ни в чем не бывало. Нехорошо…

Стас стиснул зубы. Незримый щит, что он воздвиг между собой и своими эмоциями, истончался на глазах, еще немного — и рухнет, и что тогда будет? И даже подумать страшно, что тогда будет. Нет, пока что надо держаться. Не показывать.

— В таком случае, если вы не против, я откланяюсь, — приподнялся Ветровский. — Негоже заставлять ждать многоуважаемого исполнителя наказаний.

Когда Стаса выводили из кабинета, он успел украдкой обернуться и взглянуть на Новомирского. Тот смотрел вслед «гостю» с нескрываемой досадой. Молодой человек мысленно улыбнулся: по крайней мере, этот раунд он не проиграл. Главное сейчас — выдержать наказание. Что там будет? Нет, нет, не стоит об этом думать раньше времени. Любопытнее другое — какое действие окажет на Аркадия Венедиктовича прочтение книги?..

Комната для наказаний оказалась длинным узким помещением. По всему периметру стен, за исключением двух дверей и почти плоского шкафа с дверцами-купе, тянулась блестящая металлическая полоса. Возле шкафа стояли стул и стол с раскрытым ноутбуком, из динамиков раздавались крики, хрипы, стоны, звуки выстрелов и взрывов — в ожидании «клиента» исполнитель наказаний, а попросту — палач, развлекался крошением в фарш солдат компа-противника, детально прорисованных людей. Стас вспомнил, какое действие подобные игры могут оказывать на эмоциональное состояние игрока, и содрогнулся.

Все обитатели шестнадцатого барака, за исключением «виновников торжества» — Ветровского и покойного Четвертого — стояли вдоль стены, их магнитные наручники крепко держались на блестящем железе.

Стаса зафиксировали с краю, рядом с Восьмым. Тот смотрел в стену перед собой невидящим взглядом, губы едва заметно шевелились. Внезапно он чуть скосил взгляд, посмотрел на Стаса и еле слышно шепнул:

— Считай. Про себя. Отвлекайся.

Ветровского затрясло. Он еще никогда не оказывался в такой ситуации, не считая страшно далекого и почти забытого двухмесячного детдомовского прошлого, но и тогда было не так страшно — он очень быстро привык, да и наказывали там, конечно, не так.

— Ну, что тут у нас… — Палач, судя по торжественно-агрессивной мелодии, прошел уровень, «сохранился» и поставил на паузу. — Пять и восемь или десять и пятнадцать… Эй, как там тебя… Седьмой! Тебе что больше нравится — обычный кнут или нейрохлыст?

Второе звучало слишком страшно — Стас просто не мог себе это представить. Первое казалось еще страшнее — это Стас себе представить мог.

— Ну как хочешь. Тогда я выберу сам.

— Отвлекайся. Кричи. Считай.

На этот раз палач расслышал тихий шепот Восьмого. Длинный, около двух с половиной метров, кнут со свистом рассек воздух и обрушился на обнаженную спину. Восьмой чуть заметно вздрогнул, зрачки расширились от боли, но с губ не слетело ни единого звука. Стас только сейчас понял, что показалось ему странным в тот момент, когда он посмотрел на выстроенных у стены рабов: спина каждого была испещрена шрамами, у кого-то больше, у кого-то меньше. У Десятого, к примеру, их было всего несколько, а спина Пятого казалась одним большим рубцом.

Кнутовище еще раз распороло воздух, но Восьмой не издал ни звука.

— Здесь разговаривают только люди, — наставительно сказал палач. — Животные — мычат, и то только с моего разрешения. Все понятно?

Восьмой кивнул.

— Тогда начнем. — Ветровский отчетливо уловил довольную улыбку в голосе исполнителя наказаний. Кнут свистнул, Стас торопливо зажмурился.

«Один, два, три…»

Первый же удар предназначался ему. Такой физической боли Стас не испытывал ни разу в жизни, даже сломанные кости, казалось, болели гораздо слабее, да что там — они вообще не болели! Ребро? Помилуйте, какая ерунда.

«Четыре, пять…»

Следующим оказался опять Восьмой — но удар был только один.

«Пять и восемь или десять и пятнадцать», — вспомнил Стас. Ему полагается примерно в полтора раза больше ударов, чем остальным. Вот только сколько — восемь или пятнадцать?

Палач прошел вдоль шеренги, отвешивая каждому по одному удару, и вернулся к началу.

«Пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят…»

На первом ударе он прихватил губу зубами. На втором — прокусил насквозь, горячее и соленое наполнило рот. На третьем едва сдержал крик.

Пока исполнитель наказаний обрабатывал остальных, Стас повис в наручниках, не в силах держаться на ногах.

— Стой. Держись. Не расслабляйся. Считай. — Монотонный шепот Восьмого выдернул юношу почти что из обморока. — Иначе будет хуже.

На своем четвертом ударе Стас замычал от боли, а когда палач сделал шаг к следующему, снова обвис.

— Стой. Держись.

«Сто двадцать восемь, сто двадцать девять, сто сорок… нет, сто тридцать».

Пять.

Шесть.

Семь.

Он уже не пытался сдерживать крик. На лопатке лопнула кожа, кровь текла по спине липкими струйками, а Стас дрожал от ужаса и боли и готов был на все что угодно, лишь бы его убили прямо здесь и сейчас… Он никогда не думал, что боль настолько испугает его, он никогда не знал, что она бывает столь нестерпима…

Восемь.

Девять.

Еще один… или шесть. В любом случае больше половины позади… но он больше и одного не выдержит.

Юноша не замечал, что остальные получили столько же, сколько и он, следовательно — его ждало пятнадцать ударов.

Десять.

Палач еще раз прошел вдоль всей шеренги, и Стас со стыдом понял, что, кроме него, кричал только Десятый, но куда тише и меньше. А потом экзекутор вернулся к нему.

Пять ударов подряд, обжигающая боль, невыносимость — Стас почти потерял сознание. Он даже не почувствовал окончания наказания.

Восьмой стоял молча, хоть и хотелось орать, срывая голос. Не за себя — за этого странного придурка, идиота, который зачем-то за него заступился, спас от свихнувшегося Четвертого и теперь за это расплачивался. Восьмой не испытывал таких сильных и ярких эмоций уже очень давно… может быть, даже никогда не испытывал. По крайней мере, в этой жизни.

Пять ударов подряд, без перерыва, дважды рассеченная кожа — это даже его, привычного к наказаниям, довело бы до стона. Мальчишка и так держался — помнится, Десятый заорал в первый раз уже на втором ударе. Сам Восьмой в первое наказание кнутом кричал с самого начала — ему не было разницы, что о нем подумают, а с криком переносить всегда легче.

Палач щелкнул пультом, деактивируя магнитные крепления. Седьмой рухнул на пол, как подкошенный. Восьмой тяжело вздохнул:

— Второй, помоги.

Вдвоем они легко дотащили нетяжелого парня до душа. Второй усадил Седьмого на пол, под прохладную воду, а Восьмой вернулся к исполнителю наказаний.

— Нужен регенерирующий обезболивающий гель.

— Обойдетесь.

— Он не сможет завтра работать. Я скажу начальнику смены, из-за чего.

Палач зло выругался. Получать выговор ему не хотелось. Давать гель — тоже.

— Пусть ваш старший барака подойдет. Ему дам.

Восьмой глубоко вдохнул. Только этого ему не хватало. Как будто мало ответственности за себя…

— Я — старший барака.

Стас очень смутно помнил, как его обмывали такой ласковой и приятной прохладной водой, как осторожно, стараясь не задеть раны, одевали, как вели в барак, до самой койки. Едва поняв, что теперь — можно, он попытался рухнуть на живот, уже не думая ни о каком ребре.

— Стой.

Он подчинился уже машинально, как до того машинально переставлял ноги. Кто-то снял с него рубашку и майку.

— Теперь ложись. На живот.

Спины коснулось что-то очень холодное, скользкое — он было дернулся, но через мгновение понял, что в этом участке боль чуть притупилась, и покорно вытянулся.

Ловкие пальцы нанесли гель на вспухшие багровые рубцы, тонким слоем смазали покрасневшую кожу, немного досталось и ободранным о наручники запястьям.

— Спи. Завтра будет сложно. Надо работать.

— Спасибо… — прошептал он, закрывая глаза.

Он не знал, сколько пролежал в мутно-кровавой пелене, сквозь которую доносились его собственные крики, свист кнута, звук удара, рассекающего кожу, и снова крики… Он пытался выбраться из этого густого киселя концентрированной боли, но липкое месиво — его собственный страх — не желало отпускать жертву.

Стас очнулся, когда все уже спали. Все, кроме того, кто сидел рядом.

— Пить?

Юноша кивнул. Во рту было сухо, будто бы он не пил уже несколько дней.

Восьмой поднял с пола бутылку, отвернул крышку.

— Пей.

— Спасибо…

— Не надо. Ты спас меня. Я в долгу.

— Все равно — спасибо.

— Пожалуйста. Теперь — спи. Я буду рядом.

— Тебе тоже завтра работать…

— Мне не привыкать. Спи.

Спорить дальше сил не было. Стас растянулся на койке, закрыл глаза. Что-то толкалось в голове, не давало уснуть, и он сосредоточился на этом чем-то, пытаясь понять, в чем дело. А когда понял — очень удивился.

— Меня зовут Стас, — еле слышно прошептал он.

И совсем не удивился, с трудом расслышав ответное:

— Игорь.