Существуют также любители править лошадьми так, словно это паровая машина. Такие ездоки по большей части горожане, у которых никогда не было своей лошади и которые путешествуют в основном по рельсам.

Они, вероятно, думают, что лошадь – тот же паровоз, только поменьше. Во всяком случае, считают, что раз за нее заплачено, она обязана везти такой груз, на такое расстояние и с такой скоростью, как им требуется. Не важно, плоха ли дорога и размыта, или хороша и суха; усыпана ли камнями или гладка как зеркало, идет ли в гору или под гору, – вперед, вперед, вперед, не замедляя шага, не зная отдыха, не рассчитывая на сострадание!

Эти люди и не подумают выйти из экипажа на крутом подъеме. О нет, они заплатили за то, чтобы их везли, – и они будут ехать! Лошадь? Но она же для того и существует. Идти пешком! Недурная шутка, черт возьми. И вот кнут гуляет без передышки, рвутся вожжи от натяжения, и грубый, бранчливый окрик: «Но-о-о, ленивая тварь! Вперед!» – висит в воздухе. И снова удар кнутом, хотя лошадь и так выбивается из сил, тянет безропотно и послушно, несмотря на то, что вконец измучена и упала духом.

Манера править лошадью так, будто это бездушная машина, выматывает больше, чем любая другая. Я предпочитаю пробежать двадцать миль с хорошим, понимающим ездоком, чем десять с одним из этих, – менее утомительно.

И еще – они почти никогда не пользуются тормозным башмаком, сколь крутым ни был бы спуск. Из-за этого иногда случаются нешуточные беды. А если они им и пользуются, то часто забывают убирать, когда спуск окончен; мне не раз приходилось тащить в гору экипаж, у которого на одном колесе продолжал висеть башмак, и я успевал проделать полдороги, прежде чем ездок благоволил об этом вспомнить, – страшная, знаете ли, нагрузка для лошади.

Кроме того, эти кокни, вместо того чтобы трогать легко, как делают джентльмены, обычно рвут с места как безумные, а когда хотят остановиться, сначала хлещут лошадь, а потом натягивают вожжи так неожиданно, что она почти садится на задние ноги и удила едва не разрывают ей рот, что у них называется «остановить лошадь рывком». Если же нужно повернуть, они делают это так резко, будто не существует никаких правил движения.

Отчетливо помню один весенний вечер. Нас с Рори наняли на целый день. (Мы обычно ходили в одной упряжке, когда требовалась пара. Рори был отличным, честным напарником.) Правил нами кучер из нашей конюшни, и, поскольку он был добр и внимателен, день прошел прекрасно. В ранних сумерках мы возвращались домой быстрым, легким шагом; дорога круто сворачивала влево. Мы бежали вдоль самой бровки, для встречного оставалось предостаточно места, и возница не стал нас осаживать на повороте. Но когда мы начали поворачивать за угол, я услышал лошадиный топот и шум быстро катящихся под уклон колес. В следующий же миг мы все попадали друг на друга. Мне повезло, я шел со стороны тротуара, а Рори не защищало даже дышло. Человек, правивший встречным экипажем, летел прямо на нас, и, когда он это увидел, у него уже не оставалось времени отклониться. Вся сила удара пришлась на Рори. Дышло двуколки вошло ему прямо в грудь, отбросив его назад. Никогда не забуду страшного звука, который вырвался из его груди. Встречная лошадь осела на задние ноги, дышло сломалось. Оказалось, что та лошадь тоже из нашей конюшни, она была запряжена в двуколку на высоких колесах – молодые люди обожают такие экипажи. Правил ею один из тех беспечных и невежественных парней, которые не знают даже, по какой стороне улицы положено ездить, а если знают, то пренебрегают правилами. И вот Рори лежал с рваной раной в груди, и кровь лилась на землю. Говорили, что если бы удар пришелся чуточку левее, он бы погиб. Может, и лучше бы для бедняги.

А так рана заживала очень долго, а потом его продали на угольный карьер, а что такое таскать угольную тележку вверх-вниз по крутому склону, только лошадям известно. Мне доводилось видеть, как лошадь спускается с горы с тяжело груженной двухколесной тележкой, к которой даже тормозного башмака нельзя приделать. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, наполняя сердце печалью.

После того как Рори выбыл из строя, я часто ходил в упряжке с кобылой по имени Пегги, чье стойло находилось рядом с моим. Это было сильное, хорошо сложенное животное красивой мышастой масти в яблоках с темно-коричневой гривой и хвостом. Она не выглядела как высокопородная лошадь, но была очень хороша, старательна и имела удивительно спокойный и приветливый характер. И все же сквозила в ее взгляде какаято тревога, из чего я заключил, что на сердце у нее лежит забота. Когда же нас впервые запрягли вместе, я заметил, что у нее очень неровный аллюр: она шла, перемежая рысь с галопом – три-четыре шага, потом легкий прыжок.

Это очень неудобно для лошади, работающей с ней в упряжке, и я сам стал рядом с ней каким-то суетливым. По возвращении домой я спросил, почему у нее такой странный, неровный шаг.

– Ах, – ответила она огорченно, – я знаю, что это отвратительно, но ничего не могу поделать. Это не моя вина, клянусь, просто у меня очень короткие ноги. Когда мы стоим рядом, я ростом почти с тебя, но ноги от бедра у тебя на добрых три дюйма длиннее моих, – конечно, и шаг у тебя шире, и бежишь ты быстрее. Я ведь не сама себя так устроила. Будь моя воля, я бы удлинила себе ноги, потому что все мои беды – от коротких ног, – подавленно закончила Пегги.

– Какие у тебя могут быть беды? – спросил я. – Ты ведь такая сильная, добродушная, старательная.

– Видишь ли, – ответила она, – люди желают ездить быстро, и если одна лошадь не поспевает за другими, ее не ждет ничего, кроме кнута – кнут, кнут, кнут, всегда один только кнут. Поэтому я и приспосабливаюсь, как умею: вот придумала эту уродливую, обманную манеру бегать. Так было не всегда. Когда я жила у своего первого хозяина, я бегала нормальной, ровной рысью, он никогда особенно не спешил. Это был сельский священник – а для меня хороший, добрый хозяин. Он служил в двух церквях, отстоящих довольно далеко друг от друга, и работы у него было немало, но он никогда не бранил и не бил меня, чтобы я шла быстрее. Он меня очень любил. Как бы я хотела всегда жить у него! Но ему пришлось переехать в большой город, а меня продали фермеру.

Вообще-то фермеры бывают превосходными хозяевами, но этот, думаю, оказался просто дурным человеком. Он нисколько не заботился о лошадях, не берег их, ему было важно одно – скорость. Я бегала быстро, как только могла, но его это не устраивало, и он постоянно охаживал меня кнутом – вот я и придумала делать прыжок после нескольких шагов, чтобы держать нужный темп. В базарные дни он имел обыкновение допоздна засиживаться в трактире, а потом галопом мчался домой.

Однажды вечером он как обычно гнал во весь опор, и вдруг колесо наскочило на какой-то большой, тяжелый предмет, лежавший на дороге, – двуколка вмиг перевернулась, самого ei;o выбросило на обочину, и он сломал руку и, кажется, несколько ребер. Как бы то ни было, моей службе у него пришел конец, и я нисколько об этом не жалела. Но беда моя оставалась со мной повсюду, где требовалась быстрая езда. Ах, если бы ноги у меня были подлиннее!

Бедная Пегги! Мне было ее очень жаль, но я ничем не мог ее утешить, ибо знал, как тяжело приходится медленно бегающим лошадям в упряжке с быстроногими; все удары хлыста достаются именно им, и с этим ничего не поделаешь.

Ее часто запрягали в фаэтон на радость дамам – ведь она была такая кроткая, а через какое-то время продали двум женщинам, которые сами правили экипажем и желали иметь надежную, смирную лошадь.

После того как Пегги нас покинула, другая лошадь заняла ее место в конюшне. Это был молодой конь с дурной славой: считалось, что он пуглив и шарахается от страха, потому и потерял хорошее место. Я спросил, почему он стал таким.

– Да я и сам не знаю, – ответил он. – Робок был смолоду, к тому же несколько раз меня здорово напугали; когда видел что-нибудь необычное, я должен был повернуться и непременно все рассмотреть – видишь ли, с шорами на глазах ничего толком не увидишь и не поймешь, пока не повернешься. Но в этих случаях хозяин всегда хлестал меня кнутом, отчего я, естественно, шарахался и смелее не становился. Уверен, если бы он позволял мне спокойно рассмотреть то, что меня интересовало, и убедиться, что оно для меня опасности не представляет, все было бы в порядке, я ко всему постепенно привык бы. Однажды с ним в экипаже ехал пожилой джентльмен. Подул сильный ветер, поднял не то большой лист белой бумаги, не то какую-то тряпку, понес и опустил прямо на меня. Я испугался и рванул вперед – мой хозяин привычно вытянул меня кнутом, но старик закричал: «Что ты делаешь! Никогда нельзя бить лошадь за то, что она испугалась! Ей и так страшно, а ты добавляешь испугу и закрепляешь привычку шарахаться». Думаю, и с людьми это случается.

Я ведь пугаюсь не просто так; откуда мне знать, что опасно, а что нет, если мне никогда не позволяют ни с чем познакомиться поближе? Не боюсь же я того, что знаю. Например, меня учили ходить под седлом в парке, где жили олени; конечно, я знаю их так же хорошо, как овец или коров, и не боюсь. А ведь олени встречаются довольно редко, и многие благоразумные лошади пугаются и начинают страшно нервничать, если нужно пройти рядом с загоном, где они пасутся…

Конечно, попадались иногда и хорошие ездоки. Помню, как-то утром меня запрягли в легкую двуколку и отвели на улицу Палтни. Из дома вышли два господина; тот, что повыше, подошел ко мне спереди, оглядел мундштук и уздечку, чуть сдвинул хомут, чтобы проверить, удобно ли он сидит.

– Вы думаете, этому коню нужен подгубник? – спросил он конюха.

– Видите ли, сэр, – ответил тот, – я уверен, что он и без него будет идти хорошо: у него на редкость чувствительные губы, и, хоть это горячий конь, он не норовист; но мы знаем, что обычно клиенты желают, чтобы подгубник был.

– Я – нет, – сказал мужчина, – уберите его, пожалуйста, и проденьте вожжи через нащечные кольца. Чувствительные губы у лошади – великое дело в долгом путешествии, не так ли, старина? – и он похлопал меня по шее. Затем взял вожжи, и оба господина сели в экипаж.

Я и сейчас помню, как легко он развернул меня, как едва заметно натянул поводья и как ласково кнут скользнул по моей спине – мы тронулись в путь. Я выгнул шею и старался показать себя как можно лучше. Понимая, что за моей спиной – человек, который знает, как обращаться с хорошей лошадью, я почувствовал себя, как в старые добрые времена, и развеселился.

Этому джентльмену я очень понравился, и, испытав меня несколько раз под седлом, он убедил моего хозяина продать меня его другу, который искал надежную, добрую лошадь для верховой езды. Так тем летом меня купил мистер Бэрри.