Не могу сказать, долго ли я хворал. Мистер Бонд, лошадиный доктор, ежедневно навещал меня, а однажды он пустил мне кровь. Джон держал ведро для крови, я же после кровопускания почувствовал такую слабость, что решил, будто умираю. Мне кажется, не я один так думал.

Джинджер и Веселое Копытце были переведены в другую конюшню, чтобы они не беспокоили меня: дело в том, что лихорадка настолько обострила мой слух, что даже еле слышный звук казался мне чрезмерно громким. Я различал шаги всех входящих и выходящих из хозяйского дома и, конечно, знал обо всем, происходящем вокруг.

Как-то вечером Джон должен был напоить меня лекарством, а помогать ему пришел Томас Грин. Лекарство мне дали, устроили в стойле со всевозможным комфортом, но Джон не уходил: он решил подождать полчасика и посмотреть, как подействует снадобье. Томас вызвался составить ему компанию, и они вдвоем уселись на скамье, принесенной в бывшее стойло Веселого Копытца, поставив фонарь у ног, чтобы свет не мешал мне.

Некоторое время они молчали, потом Том Грин негромко сказал:

– Хотелось бы, Джон, чтобы ты хоть доброе слово сказал мальчишке: Джо просто места себе не находит, не ест, не улыбается. Говорит, что понимает, это его вина, хоть он сделал все в меру своего разумения, говорит, если Красавчик умрет – ему тоже конец, никто с ним не станет общаться. "У меня прямо сердце разрывается, когда я слышу такие разговоры, он же неплохой парнишка, так, может, ты его хоть приободришь немного?..

После короткого молчания Джон ответил:

– Не суди меня слишком строго, Том. Я знаю, Джо хотел сделать как лучше, я ничего другого и не говорил никогда, и что он неплохой парнишка, я знаю; но у меня тоже сердце болит: конь этот просто радость моей души, уж не говоря о том, как его хозяин и хозяйка любят. Ну не могу я вынести мысли о том, что он погибнет по чьей-то глупости! Но если ты считаешь, что я слишком крут с мальчишкой, я завтра же поговорю с ним поласковей, при условии, конечно, что Красавчику полегчает.

– Спасибо тебе, Джон, я знал, что ты мальчишку пожалеешь, я рад, что ты понимаешь, что только по невежеству он натворил беду.

Я даже вздрогнул от тона, которым Джон ответил:

– Только по невежеству! По невежеству – и все! Да как ты можешь говорить о простом невежестве? Разве ты не понимаешь, что невежество – одна из самых страшных вещей на свете? Страшней невежества только злодейство, и одному Богу известно, от которого из двух больше вреда! Люди считают, что если они могут объявить – я не знал, я ничего дурного не хотел, – то это может служить им оправданием. Наверное, Марта Малуош не замышляла погубить младенца, когда пичкала его разными успокоительными снадобьями, но ребенок погиб – и ее судили за убийство.

– И правильно сделали, – сказал Том. – Как смеет женщина пойти в няньки к совсем маленькому, слабенькому ребенку, если не знает, что для младенца хорошо, а что плохо?

– Билл Старки, – продолжал Джон, – совершенно не собирался запугать до судорог своего братца, когда нарядился привидением и погнался за ним в лунную ночь. Но он натворил беды: умный и красивый ребенок, которым могла бы любая мать гордиться, превратился почти в идиота и уже никогда не будет другим, хоть он восемьдесят лет проживи! А ты сам, Том, как расстроился, когда две недели назад юные леди не закрыли дверь в твою оранжерею и восточный ветер нагнал туда холоду? Ты же сам рассказывал, сколько у тебя рассады погибло!

– Сколько рассады!.. – сразу подхватил Том. – Считай, что она вся пострадала, мне теперь придется все высаживать заново, а хуже всего то, что я не знаю, где мне взять новую рассаду. Я чуть с ума не сошел, когда, войдя в оранжерею, увидел, что девочки натворили!

– Но девочки же наверняка не хотели причинить росткам вред, а навредили "юлько по невежеству!

Дальнейшей беседы я уже не слышал, потому что лекарство хорошо подействовало, и я заснул. Наутро я чувствовал себя значительно лучше, однако слова Джона я не забыл, я часто вспоминал их, когда лучше узнал мир.