– Холмс!

– Да, Уотсон, я здесь.

– Простите, должно быть, я опять вздремнул. Ничего не могу с собой поделать. Но так хорошо снова видеть вас.

– Если вам требуется поспать, то не противьтесь природе, поспите.

– Это и вправду вы, Холмс? Здесь так темно, что я подумал…

– Да, друг мой, это я. Ночь еще не закончилась, и освещение здесь не соответствует времени суток, но его вполне достаточно для нас с вами.

– Этот неяркий свет напоминает мне о самой первой нашей встрече в больничной лаборатории. Там тоже было темновато, но это не помешало вам сделать потрясающие заключения обо мне.

– А, да, то был первый из тех трюков, что я любил разыгрывать перед вами. Однако готов спорить, ваше удивление отчасти бывало наигранным.

– Может, позднее я и научился разгадывать ваши уловки, Холмс, но поначалу мое недоумение было вполне искренним. Знаете, я часто думаю: не сама ли судьба свела нас в тот день?

– Как вам известно, я не из тех, кто верит в судьбу. Я держусь того мнения, что это мы создаем события, а не события создают нас. Определенно нас свел счастливый случай, и в самое подходящее время. По правде говоря, я испытывал такой недостаток в деньгах, что согласен был на любого соседа, лишь бы снизить квартирную плату, но тогда бы я остался без верного хроникера.

– Должен признаться, вначале я отнесся к вам настороженно. Стэмфорд, который нас познакомил, считал вас, мягко говоря, немного эксцентричным, и я тоже – пока не понял, чем вы зарабатываете на жизнь.

– Да уж, моя скрытность и все эти таинственные гости не упрощали дела.

– Меня крайне озадачивали и ваши посетители, и странные манеры. Я даже придумал им несколько объяснений, но все мои дедуктивные построения были ошибочны. И такое случалось со мной еще не раз.

– Не судите себя слишком строго. Вы всегда были склонны превозносить мои способности в ущерб собственным талантам. А я слишком часто был с вами нетерпелив. Таков уж мой характер. Я никак не хотел вас обидеть, не хотел принижать значение вашей дружбы и поддержки. Но скажите мне, Уотсон: вы бы повторили все снова, если бы представился шанс?

– Несомненно. Я никогда не сожалел о том, что связал свою судьбу с вашей. Моя жизнь обогатилась во многих смыслах. Я убежден, что никогда бы не встретил мою дорогую Мэри, если бы не одно из наших расследований – хотя слово «наших» я использую здесь не без колебаний.

– И напрасно, Уотсон. Я остро ощущал ваше отсутствие, когда вы не могли меня сопровождать. В частности, когда вас захватило семейное блаженство.

– Кажется, Холмс, вы до сих пор не простили мне счастья, которое я познал в супружестве. Может, вы были бы снисходительнее, доведись вам испытать любовь самому.

– Я познал любовь, Уотсон. Не ту романтическую склонность сердца, под чары которой подпадали вы, но чувство столь же сильное и непреодолимое.

– Может, просветите меня, коли уж нам довелось увидеться на исходе нашего земного пути? Большая часть вашей жизни по-прежнему скрыта для меня.

– Я подумаю над этим. Да, у меня было много секретов от вас, многие стороны своей жизни я вам не раскрыл, но таков уж я есть. Моя скрытность уходит корнями в детство, о котором вам также почти ничего неизвестно. И это она привела меня из тех лет к сегодняшнему дню. Но поверьте мне, Уотсон, вам лучше всех других, включая Майкрофта, известен «настоящий» Шерлок Холмс.

– Я польщен, мой друг. Это честь. Невероятно, но я помню все наши приключения до последней детали. Я с наслаждением перебираю эти воспоминания. А между тем недавние события словно подернуты туманом, который мой мозг бессилен развеять. Боюсь, разум покидает меня. Я больше не властен над собственной жизнью. Эта мысль пугает меня, хотя я всегда считал себя храбрым.

– Вы храбрый человек. За всю свою жизнь я не встречал никого храбрее. А этот ваш страх вызван неизвестностью. Вот если перед вами поставить злодея с дубиной, всякие сомнения относительно вашей отваги отпадут тотчас же. Но теперь вы столкнулись с противником, о котором не знаете ничего. Любой на вашем месте растерялся бы. Послушайте, Уотсон, если хотите поспать, не стесняйтесь, спите. Я буду здесь, когда вы проснетесь.

– Признаюсь, я утомлен, и все равно мне хочется поговорить с вами, тем более что вы проделали такой долгий путь, чтобы увидеться со мною.

– Вы уверены, что в состоянии вести беседу?

– Уверен.

– Старый добрый Уотсон. Даже спустя столько лет вы продолжаете игру. Вы обладаете множеством качеств, которые меня восхищают, и в особенности терпением.

– Терпением? Вот уж не сказал бы. По этой части вы мне дадите фору. Только вспомните, сколько терпения вы обнаруживали, когда ставили свои химические опыты или разгадывали шифры. Вот что я называю терпением. Хотя если вспомнить погони… Тут вы становились самым нетерпеливым человеком на свете.

– Допустим. Но я говорил о другом терпении. Если хотите, о вашей терпимости ко мне. А вот я не могу похвастаться тем же. Наверняка я был ужасным соседом, не раз приводил вас в отчаяние своими выходками.

– Порой мне хотелось вас придушить, Холмс. И я сделал бы это с улыбкой. Взять хотя бы одно ваше обыкновение палить в стену. Мало кого приведет в восторг такая милая привычка. Да и наша квартирная хозяйка, святая женщина, порядком натерпелась от вас. Славная миссис Хадсон… Жаль, что я не смог присутствовать на ее похоронах. Увы, тело подводит меня.

– Она бы это поняла, мой дорогой друг. Душой вы были там. Мне выпала честь попрощаться с ней за нас обоих.

– Да, если кто и приходил от вас в отчаяние, так это миссис Хадсон. Все эти малоприятные посетители. Визиты в неурочное время. Бесконечный поток странных личностей, которым ей приходилось открывать дверь. Кулачные бои, угрозы оружием, стрельба в комнате и клубы табачного дыма в ее уютной гостиной. Чудо, что нам обоим не указали на дверь. Ведь миссис Хадсон могла бы сдать комнаты двум смирным школьным учителям и жить спокойно.

– Все это верно, но я подозреваю, что она очень быстро к нам привязалась, несмотря на все наши странности. Между нами было невысказанное уважение.

– Наши странности, Холмс? Ведь это вы порой вели себя с ней просто возмутительно.

– Вынужден с вами согласиться. Нередко я мыслил и действовал слишком опрометчиво. Оглядываясь назад, я признаю это безоговорочно. Возможно, это главный мой недостаток, с которым мне не справиться. Как знать… Признаю, что причинял боль и вам, Уотсон.

– Знаете, Холмс, порой у меня возникало ощущение, что вы меня используете. Иногда, по правде сказать, вы обращались со мной не слишком красиво. Когда в девяносто четвертом вы «воскресли из мертвых», моя бесконечная радость существенно умерялась чувством, что вы меня позабыли. Даже сейчас я негодую при мысли, что целых три года вы жили как заблагорассудится, путешествовали по миру, оставляя меня в убеждении, будто вы мертвы. Можете представить себе мои чувства? Но наша дружба пережила и это.

– Эх, Уотсон, если бы я действительно был тем «великим умом», каким вы меня изображали, непременно задумался бы об этом и повел себя как подобает настоящему другу. Увы, я был крайне слаб и эгоистичен. Хотя я много раз порывался послать вам весточку, подать знак, что я еще жив, но всегда удерживался в последний момент.

– Вы тогда сказали, что я мог совершить какой-нибудь промах, что притворство не входит в число моих талантов. И то и другое оскорбительно в отношении человека, который всегда выказывал вам величайшую преданность и уважение. Какой такой неверный шаг я мог, по-вашему, совершить? Дать объявление во все газеты о том, что вы живы? Выскочить на Бейкер-стрит и вопить от счастья? Знаю, сейчас не время и не место для упреков, но вам следовало больше мне доверять.

– Вы правы, Уотсон. Я должен был довериться тем вашим качествам, которыми восхищался. Все эти годы я корил себя за то, что не сделал этого.

– Оставим в прошлом прошлые обиды, Холмс. Простите, что разбередил старую рану.

– Вам не за что просить прощения. Это я должен извиниться.

– Ладно, оставим все эти огорчительные моменты, ведь было и много приятного.

– Значит, никаких сожалений, Уотсон?

– Скажем так – мало. Знакомство с вами подарило мне Мэри, как я уже говорил. Оно принесло мне радость и цель жизни. И литературную известность – столь же неожиданную, сколь и полезную для нас обоих.

– О да, ваши книги!

– Повторю то, что говорил раньше: вопреки отдельным вашим критическим высказываниям относительно моих писаний я уверен, что сумел воздать вам должное.

– Не думаю, что вы принимали близко к сердцу мое брюзжание. Если бы оно вас задевало, вы бы не навязывали доверчивой публике с таким усердием жуткие повествования, к которым у нее развился неутолимый аппетит. Ну-ну, Уотсон! Я шучу, конечно же. Со временем я осознал, сколько мастерства вы вкладываете в свои литературные опыты. Я ведь и сам пробовал писать, знаете ли!

– Как жаль, что у меня нет уже ни сил, ни времени, чтобы представить публике новые расследования. Вместо этого ей приходится довольствоваться разжигающими любопытство намеками. Кто знает, возможно, мои неопубликованные записки беллетризуют другие писатели, и даже талантливее меня?

– Боже упаси, Уотсон! Я уже видел, как мою персону воплощают на сцене и в кинематографе, и с меня довольно, уверяю вас! Вся эта слава и шумиха меня утомляют.

– И все-таки, Холмс, я делаю вывод, что вам льстит внимание публики. Вы весьма восприимчивы к лести, что входит в противоречие с другими чертами вашего характера.

– Хм, должен признаться, во всем этом есть нечто приятное, Уотсон. Ваше наблюдение точно, но вы всегда были проницательнее, чем готовы признать. Я уже отмечал, что, восхваляя мои скромные возможности, вы обходили молчанием собственные задатки. Да, порой я заявлял обратное, но на самом деле всегда ценил ваш острый природный ум и помощь в делах, над которыми мы работали сообща.

– Рад слышать это из ваших уст, Холмс… после стольких лет!

– Намек! Это явный намек, Уотсон! Но у вас усталый вид, мой друг. Я утомил вас?

– Немного. Вы не будете возражать, если я вздремну несколько минут?

– Разумеется, не буду. Не забывайте, я знаком с вашими привычками.

– Вы будете здесь, когда я проснусь?

– Да, Уотсон, я буду здесь. Отдыхайте.

– Ага, вы проснулись!

– Простите, Холмс, я, по-видимому, дьявольски устал.

– Если вам нужно поспать, то пусть вас не смущает мое присутствие, спите, Уотсон.

– Я заставляю себя бодрствовать, Холмс. Этот неожиданный визит и наш разговор меня взбодрили, хотя как врач я понимаю, что это ненадолго.

– Значит, мой визит удался, ибо этого самого я и добивался. Скажите, друг мой, когда вы вспоминаете наш многолетний союз, какие случаи кажутся вам самыми интересными или имеют для вас особое значение?

– Мои мысли сразу обращаются к ужасному делу о гигантской крысе с Суматры.

– Вижу, чувство юмора вас не покинуло. Вы прекрасно знаете, что такого дела мы никогда не расследовали. Сами же выдумали его, заставив преданных читателей мучиться в догадках. И, смею добавить, эта выдумка была не единственной!

– Но ведь сработало. Сколько раз у меня допытывались, что это за дело такое. Какие круглые суммы предлагали, лишь бы я изложил его на бумаге. Пожалуй, стоило принять предложение и состряпать историю под стать заголовку.

– Ну, вы-то слишком честны, чтобы поступить таким образом. Однако я предвижу, что найдется немало охотников подхватить выпавшее из ваших рук перо и осчастливить публику, которая становится все неразборчивей. Меня бы это не удивило.

– В ваших словах есть доля истины, Холмс. Сдается мне, скоро и мы с вами сделаемся литературными персонажами.

– Боюсь, это уже случилось. Но мы знаем, на кого возложить вину за это, не так ли? Однако вы оставили мой вопрос без ответа.

– Да, среди множества дорогих мне воспоминаний есть расследования, к которым я мысленно обращаюсь с особым удовольствием.

– Между тем как другие случаи в той или иной степени повторяют друг друга? В конце концов, ничто не ново под луной. Колесо повернется, и мы увидим все ту же спицу. Но в известном смысле все дела были уникальными.

– И какой диапазон! От фарса до трагедии. И даже ужасов. Я не боязлив по природе, но мне было не по себе на болоте, где рыскала собака Баскервилей. Впрочем, мне трудно судить о том деле беспристрастно. Мешает гордость, которую я испытывал, когда вы сочли возможным послать меня на место событий в роли наблюдателя и детектива. Даже когда я узнал, что сами вы находились неподалеку, это ничуть ее не умерило.

– И вы отлично справились с поручением. Хотя дело на поверку оказалось не слишком сложным. Старая как мир история о жадности и мести. Расследование не потребовало больших умственных усилий. И меня удивляет, что о нем трубят по всему миру как об одном из моих величайших триумфов. Все дело в силе письменного слова, я полагаю. Вашего слова, Уотсон.

– Я более чем доволен той повестью. Мне пришлось немало потрудиться, воссоздавая атмосферу, фон, которые делают необыкновенно живучими подобные предания. Гибельные топи, искореженные ветром деревья, потаенные долины, древние поселения времен неолита. Повесть была недурно принята критикой.

– Ну, если считать достоинствами приукрашивание и сенсационность, то да, повесть получилась превосходной.

– Вы верны себе, Холмс. Хотя бы одна моя книга заслужила ваше одобрение?

– Все они – в той или иной степени. Однако, с моей точки зрения, сыск как наука остается за рамками ваших хроник. Оттого-то, боюсь, мои умозаключения многим вашим читателям представлялись неожиданными, а сам я выглядел в их глазах каким-то чародеем.

– Именно такое мнение сложилось у меня, когда я наблюдал за вами в первые дни нашего соседства. Нередко мне случалось думать, что в ушедшие, менее просвещенные века вас сожгли бы на костре, такова была глубина ваших молниеносных суждений. Конечно, с течением времени я научился следить за ходом ваших мыслей и даже сам порой применял дедуктивный метод.

– О да, припоминаю. Правда, частенько попадали пальцем в небо. Однако будем справедливы, не всегда… Вы проявляли задатки недурного детектива, Уотсон.

– Еще раз спасибо. По-моему, я высказал несколько остроумных догадок относительно шляпы мистера Генри Бейкера, и, если помните, на это мне потребовалось всего несколько секунд, тогда как вы долго изучали его котелок.

– Ах да! Та оригинальная проблема, которую подбросил нам случай. Дело о пропавшем голубом карбункуле графини Моркар. Оно определенно скрасило нам Рождество. Мы нашли камень, добились того, что ложно обвиненный лудильщик Джон Хорнер был выпущен из-под стражи, а посыльный Питерсон получил вознаграждение в пятьсот фунтов.

– Я думал, графиня предложила награду в тысячу фунтов тому, кто вернет драгоценность.

– Наверное. Я забыл точную сумму.

– Не лицемерьте, Холмс. Вы никогда ничего не забываете. Подозреваю, что остальные пятьсот фунтов вы положили себе в карман. Я никогда не верил вашим заявлениям, будто вы практикуете свое искусство исключительно ради искусства.

– Человек должен на что-то жить. Мы оба в этом нуждались. Вы же не станете отрицать, что и сами кое-что заработали в результате нашей совместной деятельности. Кроме того, я помог вам с приобретением врачебной практики и квартиры на улице Королевы Анны.

– За что я вам безгранично благодарен, будьте уверены. А как быть с вашим заявлением герцогу Холдернессу, будто вы человек небогатый?

– Я оказал герцогу услугу, и он заплатил мне, как заплатил бы любому другому услужившему ему человеку. И потом, я действительно был беден – в сравнении с герцогом.

– Во всяком случае, вы покончили с бедностью после того, как он отвалил вам огромную сумму. Я не осуждаю вас, Холмс. Я тоже получил вознаграждение, денежное и моральное. Герцог был достойным клиентом.

– Уж вам-то, Уотсон, должно быть известно, что я не прельщался высоким гонораром при выборе дел. Значение имело только одно: достаточно ли оригинален и драматичен случай, чтобы зажечь мое воображение и применить мастерство. За подобные дела я с удовольствием брался, даже если их предлагал бедный клиент. Расходы я погашал за счет более состоятельных искателей наших услуг.

– Истинная правда, мой друг.

– Да, но я припоминаю, как однажды, когда я развил перед вами изложенную выше идею, вы назвали меня своенравным. Своенравным! Меня? Я бы принял эпитет «непрактичный», но не «своенравный». Всегда считал эту черту характера женской, слабому полу она более свойственна, чем мужчинам.

– Слово было выбрано верно. Между прочим, Холмс, вы нередко демонстрировали женские черты, уж можете мне поверить. Ведь вы сами сказали, что я знаю вас лучше, чем кто-либо другой, включая вашего брата Майкрофта! Кстати, как он поживает?

– Наконец-то вышел в отставку. Хотя недавно говорил мне, что правительство время от времени обращается к нему за помощью, когда нужно негласно разрешить сложную дипломатическую проблему.

– Значит, он по-прежнему живет в Лондоне?

– Да. Ни преклонный возраст, ни отставка ни в коей мере не повлияли на его образ жизни. Он по-прежнему курсирует между Уайтхоллом, клубом «Диоген» и квартирой на Пэлл-Мэлл. Майкрофт не любит перемен.

– Он такой с детства?

– До некоторой степени. Семь лет разницы между нами мешают мне утверждать это с уверенностью. Нельзя сказать, что мы вместе росли или проводили много времени. Только когда я стал подростком, а Майкрофт разменял третий десяток, у нас появились общие интересы, вернее, интересы, навязанные нам обстоятельствами. Майкрофт был очень близок с отцом, человеком довольно узкого кругозора. И они вдвоем объединились против меня, будто им претил сам тот факт, что я их родственник. Будто я случайно затесался в их семью.

– Как относилась к этому ваша мать?

– Между мной и матерью существовала особая связь. Это помогало нам дистанцироваться от выходок остальной части семейства. Моя мать, Уотсон, была прекрасной женщиной, волею судеб связанной с деспотичным мужчиной. Если бы Майкрофт в придачу к интеллекту обладал энергией, то стал бы точной копией отца. Я же изо всех сил держался за мать, а она – за меня.

– Она никогда не думала о том, чтобы уйти от вашего отца?

– Это представлялось ей невозможным. Она слишком высоко ценила семейные устои. И хотя наша семья была далека от идеала, она и мысли не допускала, что может поступиться долгом жены и матери. Отец же, напротив, не чувствовал никакой ответственности.

– Для вас это, надо думать, были нелегкие годы, Холмс.

– Я с тревогой ждал отъезда Майкрофта в Оксфорд. Переменится ли ко мне отец? Я считал это маловероятным и оказался прав. Не отдохнуть ли вам, Уотсон?

– Может, минут пять. Всего пять минут, если позволите.

– Конечно, мой друг, я знаю, как нужен бывает отдых.

– Который час, Холмс?

– Можно сказать, что сейчас очень поздно или очень рано. Но на самом деле время не имеет значения.

– Я позабыл, о чем мы говорили перед тем, как меня сморил сон. Кажется, мой мозг превратился в вату. Постойте-ка, речь шла о каком-то старом деле?

– Вообще-то мы обсуждали… да, вы правы, Уотсон, мы говорили о старом деле.

– Отчего у меня такое впечатление, будто вы стремитесь угодить мне? Ну ладно… Нам с вами не раз приходилось сталкиваться с опасностями. Какие-то были более осязаемы, чем другие. Какие-то – более гибельны. Например, болотная гадюка, смертельный подарок доктора Ройлотта своим падчерицам.

– Немало нервов мы потратили, ожидая появления той змеи в темной спальне мисс Стоунер.

– Вы-то, по крайней мере, догадывались, чего ожидать. Я же пребывал во мраке – и буквально, и фигурально.

– Я не считал, что нам угрожает реальная опасность, если действовать быстро и решительно.

– Именно так вы и поступили, прогнав смерть к тому, кто выпустил ее на волю.

– Как я не раз говорил – в том числе и над телом Ройлотта, – поднявший меч от меча и погибнет, и тот, кто роет другому яму, сам в нее попадет.

– И все-таки, Холмс, он умер ужасной смертью.

– То была заслуженная кара. Ройлотт без сожалений уготовил подобную судьбу своим жертвам. А они, между прочим, находились под его опекой и имели право рассчитывать на защиту и заботу отчима. И потому я снова повторю, что смерть доктора Гримсби Ройлотта не отяготит моей совести.

– Жизнь за жизнь, Холмс? Вроде бы все справедливо, но на мою совесть это дело легло тяжким бременем. А что скажете по поводу Чарльза Огастеса Милвертона?

– О, еще один негодяй. Ни один другой преступник – ни до, ни после – не внушал мне такого отвращения. Мерзкая личность. Он обрекал на несчастье тех, чей кошелек желал опустошить. А если денег не получал, не задумываясь рушил репутации, семьи – и делал это с наслаждением. Нет, я не чувствую вины за то, что позволил его убийце остаться безнаказанным. Не стоит жалеть о том, что правосудие свершилось над низким человеком, пусть и в драматичной манере.

– Так-то оно так, Холмс, и все же мы могли бы, что называется, спасти его для тюрьмы, чтобы он понес наказание по закону.

– Да? А вы подумали, чем это обернулось бы для покончившей с ним благородной дамы? Все, что осталось от ее жизни, было бы окончательно разрушено. Она и так настрадалась безмерно. Нет, ее пуля была справедливым наказанием для Милвертона.

– А помните, как следующим утром в нашей гостиной появился Лестрейд и вы с таким холодным видом отказались ему помочь? А ведь располагай инспектор более точными описаниями двух мужчин, убежавших из дома вымогателя, мы вполне могли сами оказаться за решеткой. Хемпстедская пустошь тогда показалась мне бесконечной.

– Уверен, что именно такое впечатление сложилось у читателей ваших записок. Вот только дистанция была несколько вами преувеличена, мой друг.

– Литератор имеет право на некоторые вольности, Холмс. Читатели ждут от меня определенного слога, ритма…

– …и неточностей в описании деталей!

– Пусть так. Но случалось, что я вынужден был кое-что изменять, кое о чем умалчивать. Править даты, прятать реальные лица под псевдонимами, избегать указаний на известные события. Порой мне казалось, что я недостаточно строго следую этой политике. Проницательный читатель…

– Если такой существует.

– Проницательный читатель мог бы из последовательности событий вывести для себя подлинные имена персон, вовлеченных в то или иное дело.

– А если не этот мифический проницательный читатель, то кто-нибудь из действующих лиц.

– Что ж, приходилось идти на такой риск, чтобы точнее рассказать о ваших расследованиях. А иначе я мог бы с тем же успехом писать художественную литературу.

– Иногда вы были очень близки к этому, Уотсон!

– Я считаю это комплиментом моим литературным способностям, Холмс.

– Вы же отлично понимаете, что я совсем другое имел в виду. Но могу сделать и комплимент, вы его заслуживаете.

– Интересно, что бы мы увидели, если бы могли перенестись вперед во времени на восемьдесят или сто лет. Какими нас будут помнить? И вспомнят ли вообще?

– Об этом я даже думать боюсь, учитывая нынешние наши сценические и экранные образы. Возможно, мы останемся только в сухих трудах историков, описывающих преступления Викторианской и Эдвардианской эпох. Все может вообще свестись к одной сноске. Сто лет – слишком долгий срок, чтобы оставаться в памяти людей, какими бы ни были твои достижения, особенно если достижения эти были скромны. Может статься, что нас, как вы и предположили, посчитают литературными персонажами, а не реальными людьми.

– Согласен. Я, к примеру, уже некоторое время с трудом вспоминаю даты, места и людей, с которыми мы имели дело относительно недавно. Однако, невзирая на туман, окутавший мой мозг, я чувствую, что прямо сейчас воспоминания возвращаются ко мне с необыкновенной четкостью. Тени тех, кто давно ушел, проносятся перед мысленным взором, роятся вокруг меня, толкаются, чтобы занять место получше. Я вижу Джабеза Уилсона с его огненно-рыжими волосами. Он улыбается мне. Всегда был жизнерадостным, что бы с ним ни случалось.

– А! Еще одно дело. Подобно истории с голубым карбункулом, оно началось с фарса, а потом переросло в нечто более мрачное и зловещее. Вот вам один из парадоксов жизни: элементарные на первый взгляд вещи нередко оказываются хитрыми головоломками. Мы часто с этим сталкивались, не так ли, Уотсон?

– Ну да. В эту категорию определенно попадает случай в поместье «Медные буки». Когда к нам обратилась мисс Вайолет Хантер, вы решили, будто пали ниже некуда, если уж они барышни советуются с вами, наниматься ли им в гувернантки.

– По-моему, я тогда назвал себя агентом по розыску утерянных карандашей и наставником молодых леди из пансиона для благородных девиц.

– И тем не менее вы переменили свой взгляд на дело после знакомства с мисс Хантер. Она произвела на вас самое благоприятное впечатление. Вы вели себя с ней крайне любезно, и я уверен, она была столь же очарована вами, как и вы ею.

– Она была клиенткой, и я постарался расположить ее к себе. Мое внимание служило лишь сигналом, что я с нетерпением жду ее рассказа. Уотсон, вы неисправимы: всегда и во всем видите романтику, поскольку сами безнадежный романтик. Но не воображайте, будто романтическая жилка вдруг проявится и во мне.

– Признаюсь, я был сильно разочарован, что вы потеряли всякий интерес к мисс Хантер, как только она перестала быть центром занимающей вас проблемы.

– Я помню это ваше высказывание, как и то, что вы навязали свои надежды, а значит, и свое разочарование читателям.

– Как бы мне хотелось, чтобы и вы познали блаженство, которое я узнал в счастливом браке! Ничто другое в жизни не доставляло мне столько радости.

– Я нахожу удовлетворение в работе и бываю счастлив, когда мне удается распутать замысловатый клубок тайн. Вам семейная жизнь пошла на пользу. Я первый с этим соглашусь. Но я совсем другое дело.

– Как и ваш брат! Ну не странно ли?

– Ничего странного. Мы оба наблюдали изнутри неудачный брак. Пусть мы смотрели с противоположных точек, распад, происходивший на наших глазах, был очевиден обоим. Я не говорю, что это единственная причина, по которой мы избегали супружества и никогда не завязывали близких отношений, но, несомненно, она очень весома.

– Мне повезло больше. Брак моих родителей оказался чрезвычайно удачным, а мы с братом Генри всегда были ближайшими друзьями и все время проводили в совместных играх. Родители не делали между нами различий, и мы нередко всей семьей гуляли по сельским дорогам, на рассвете собирали на вересковой пустоши за домом чернику и грибы, а потом спешили со своими трофеями домой и готовили завтрак.

– Вы рисуете идиллическую картину, Уотсон. Я искренне завидую вашим счастливым воспоминаниям. Мое детство было иным, но стоит ли ворошить прошлое?

– А мне кажется, что вы охотно его ворошите. Когда я проснулся и спросил вас, на чем мы остановилась, вы подтвердили, что речь шла о старых расследованиях. На самом же деле мы обсуждали вашу семью.

– Да, Уотсон. Но я опасался, что мои откровения вас утомят.

– Чепуха! Безрадостное детство не повод для стыда, и вряд ли ваши рассказы стали бы для меня потрясением.

– А может, и стали бы, друг мой.

– Я подозреваю, что ваша безраздельная преданность профессии обусловлена неким происшествием или рядом происшествий из вашей юности. Я нечасто слышал, чтобы вы говорили о своей семье, но любое упоминание о ней окрашено нехарактерной для вас страстностью. Можете сколько угодно утверждать, будто на мысль стать детективом вас навел отец приятеля, мистер Тревор, я же считаю, что к тому моменту вы уже определились в выборе пути.

– Я все более утверждаюсь во мнении, что недооценивал ваш ум, Уотсон. Вы обладаете многими замечательными качествами, которым мне следовало больше доверять.

– Я не возражал, когда вы называли меня «проводником света», если говорили это искренне. Однако были моменты, когда я и сам источал яркое сияние.

– Возможно, вам следовало больше внимания уделять им, вместо того чтобы превозносить мои скромные умения.

– Бросьте, Холмс. Скромность вам не идет. И мне отлично известно, что вы не относите это качество к добродетелям.

– Не стоит недооценивать собственные возможности, впрочем как и преувеличивать их. Если читателям и казалось, что в наших отношениях присутствует некое неравенство, то виной тому ваша скромность, которая заставляла вас выдвигать меня на первый план.

– Но я же описывал ваши расследования, ваши триумфы! А значит, не мог не ставить вас на первое место. В некотором смысле я ваш биограф, ваш Босуэлл. В таком качестве мне не пристало выставлять напоказ собственные немногочисленные достижения. Моим намерением всегда было поведать публике о ваших достоинствах, а не моих.

– Достойный ответ, но другого я не ожидал от вас. Честность и великодушие никогда вам не изменяли.

– С малых лет во мне воспитывали определенные черты характера, которые со временем не ослабли. Мне претит отсутствие элементарной вежливости и хороших манер, которое мы наблюдаем у современного поколения.

– Пожалуй, вы и вправду единственное, что не меняется в этот переменчивый век. Вы, Уотсон, как никто другой, достойны быть британским присяжным.

– Я не считаю себя безупречным, и у меня есть на то серьезные основания. Однако всю свою жизнь я старался не изменять своему воспитанию. И надеюсь, что это у меня получилось, за редкими и вполне простительными исключениями.

– У вас есть передо мной одно существенное преимущество: ваш жизненный путь был довольно ровным. В целом судьба обходилась с вами милосердно, хотя бывало и такое, что трагедия вскидывала свою уродливую голову. Мой же путь состоял из взлетов и падений. Я был подвержен непредсказуемым перепадам настроения, и вы не раз испытывали серьезные опасения относительно моего благополучия.

– Я не мог не тревожиться, как ваш друг и врач. Эта ваша привычка пренебрегать едой и сном во время расследований доставляла мне немало беспокойства – и досады, вынужден добавить. Вред, который вы причиняли своему организму, мог оказаться непоправимым.

– О, а мне казалось, что я неплохо себя чувствую.

– Вероятно, потому, что вы не уделяли здоровью никакого внимания. Поразительно, насколько равнодушны вы были к нуждам своего тела.

– Мозг – мой главный орган, все остальное – лишь придаток.

– Вздор! Какая польза была бы от вашего мозга, если бы вы не могли добывать сведения, подкрепляющие ваши теории? Иногда вы просто не выдерживали такого образа жизни. Я не забыл, как нашел вас совершенно больным в лионском отеле «Дюлонж». Ваше тело отказалось вам служить, и вы не можете этого отрицать.

– Согласен, были времена, когда мое железное здоровье подводило меня, но я всегда быстро выправлялся. А в тот раз этому поспособствовали вы – тем, что отвезли меня к своему приятелю полковнику Хэйтеру. Уверяю вас, Уотсон, я так скоро оправился благодаря тому, что мне подвернулось то пустячное дело о рейгетских сквайрах. Завершив расследование, я почувствовал себя окрепшим и телом, и душой.

– Если бы еще мне хватало здоровья продолжать беседу без перерывов на сон! Простите, Холмс, я должен снова прикрыть глаза на минутку.

– Вы все еще здесь, Холмс?

– Да, мой друг, и пробуду тут столько, сколько буду вам нужен. За вами тут хорошо ухаживают?

– Весь персонал очень внимателен ко мне. Но я чувствую себя отрезанным от мира, не зная, чт́о происходит за стенами больницы. У меня нет сил читать, поэтому газеты, что мне приносят, лежат нетронутыми, пока их не заберут. Правда, миссис Дрю, санитарка, так добра, что приходит почитать мне, порой даже после своего дежурства. По-моему, она питает ко мне слабость.

– Что ж, вы всегда умели обращаться с прекрасным полом, Уотсон. Женщины неизменно подпадают под ваше природное обаяние, оттачиваемое на протяжении многих лет.

– Но не Ирен Адлер. Она видела только вас, Холмс, как ни огорчительно мне это признавать.

– Право же, Уотсон, поддерживать тот миф – это, извините, дурной тон. Благодаря тому что вы настойчиво именовали ее «этой женщиной», я в глазах публики навсегда романтически привязан к миссис Ирен Нортон, урожденной Адлер.

– Но я не усматриваю тут своей вины. Я с самого начала заявлял со всей ясностью, что вы видели в ней только незаурядную натуру, сумевшую вас переиграть, и не испытывали ничего похожего на любовь. И это вы, а не я называли ее «этой женщиной», не забывайте.

– Только признавая за ней интеллект, не более того.

– Вы также говорили, что она самое прелестное существо из всех, носящих дамскую шляпку на этой планете.

– Таково было мнение конюхов из серпентайнских конюшен. Она вскружила головы всем мужчинам в той части города.

– Могу ли я напомнить вам другие ваши слова: она миловидная женщина с лицом, в какие мужчины влюбляются до смерти?

– Не стану этого отрицать. Но я способен созерцать красоту, не проникаясь пылкими чувствами. Я не король Богемии, которого она побуждала к активным действия.

– Он был довольно-таки напыщенным субъектом. Вряд ли мы сталкивались с другим таким образчиком самовлюбленности.

– О да, Уотсон. Мисс Адлер повезло. Стань она королевой, ей угрожала бы довольно унылая, замкнутая жизнь, способная довести до клаустрофобии.

– Не то что с Годфри Нортоном.

– То была настоящая любовь. Она побеждает все, как мне говорили… вы говорили, Уотсон!

– Потому что так оно и есть!

– Как обычно, в этом предмете я полностью полагаюсь на ваше слово. Что касается происходящего за стенами больницы, то ничего хорошего новости нам не приносят: Китай и Советы враждуют, палестинцы и евреи готовы перегрызть друг другу глотку в Иерусалиме и Цфате, и мир катится в невиданную доселе депрессию.

– Тогда я рад, что вместо новостей мои мысли заняты воспоминаниями. После Великой войны мир так никогда и не стал прежним, каким я его знал. Но, по крайней мере, после военных действий такого масштаба даже самый безумный тиран не захочет вновь ввергнуть человечество в бойню, которой мы стали тогда свидетелями.

– Я не испытываю такой уверенности, Уотсон. Склонность человека к войне и уничтожению себе подобных, по-видимому, не знает границ.

– Мне более чем хватило тех разрушений, которые я видел своими глазами во время афганской кампании. Неужели это старческая наивность – цепляться за надежду, что народы научатся жить в мире и гармонии?

– Боюсь, что так. Но это желание высказывается столь многими, что в один прекрасный день оно может стать реальностью.

– Аминь, Холмс. Скажите, работаете ли вы по-прежнему со Скотленд-Ярдом?

– Я стал бесполезен для этого учреждения. Теперь там применяют новую технику и больше не нуждаются в услугах частного детектива-консультанта, особенно при расследовании крупных преступлений. Будь я по-прежнему в строю, и впрямь оказался бы низведенным до роли агента по поиску утерянных карандашей или пропавших котов по кличке Тидлс.

– А те инспекторы, с которыми мы работали? Продолжают они консультироваться с вами частным образом? Знаю, некоторые обращались к вам за советом.

– Какое-то время так и было, но постепенно эти визиты сошли на нет, по мере того как наши знакомцы поднимались по служебной лестнице или уходили в отставку. С Лестрейдом все было еще хуже.

– Да, леденящий душу финал. Я никогда не считал возможным упоминать в своих хрониках подробности его кончины, дабы не разжигать нездоровое любопытство и не устраивать шумиху. Вообразить страшно: человек всего неделю как вышел в отставку, а его зарезали в уличной драке. Он ведь не обязан был вмешиваться, но, увидев непорядок, Лестрейд не смог остаться в стороне и был «вознагражден» ударом ножа в сердце.

– Печальный конец достойного человека. При всех своих недостатках он был лучшим из детективов Скотленд-Ярда, и общение с ним доставляло мне немало удовольствия. Вы помните те вечера, что мы проводили втроем, куря трубки и обсуждая новости дня, а также те дела, с которыми Лестрейд испытывал затруднения?

– Да, прекрасно помню, замечательные были времена. Лестрейд всегда представлялся мне семейным человеком, и он никак не опровергал мое в́идение, тем не менее на его похоронах не было близких. Сослуживцев пришло немало, но и только. Должно быть, он был одиноким человеком, потому и любил посидеть в нашей гостиной на Бейкер-стрит.

– Нет, Уотсон, я выяснил, что у него была жена. Она умерла при родах, и ребенок также не выжил.

– Бедняга!

– Да уж.

– Кажется, для вас никогда не составляло труда выяснить подробности жизни наших знакомцев.

– В этом нет ничего особенного. В газетах то и дело мелькают сообщения о карьерном продвижении того или иного офицера или чиновника. Например, я был рад прочитать о том, что Тобиас Грегсон дорос до чина комиссара, он получил его заслуженно… впоследствии.

– Припоминаю, что инспектора Бэйнса обошли при выборе кандидата на пост главного констебля Суррея.

– Да, тот проницательный инспектор с необычайно светлыми глазами. На мой взгляд, он был слишком упрямым, слишком самобытным человеком, чтобы его сочли подходящим для должности главного констебля. К тому же я не могу представить его на охоте или играющим в гольф, а эти два занятия, похоже, стали непременной обязанностью всякого, кто претендует на высокий пост. Мы принадлежим к нации, которая судит о людях по тому, кто какую школу закончил и с кем водит знакомство. Умение вращаться в свете ценится выше практических навыков.

– Времена меняются, Холмс.

– Несомненно. Но в лучшую или худшую сторону? Вот в чем вопрос.

– Вопрос, ответа на который мы не узнаем.

– Верно. А вот Этелни Джонс не внушал мне особых надежд. Он не лучшим образом проявил себя в деле Шолто, которое вы снабдили названием «Знак четырех». Простите, мой друг, не огорчает ли вас эта тема?

– Вовсе нет. Я провожу много времени в размышлениях о моем первом счастливом браке и обстоятельствах, которые свели меня с Мэри. Вспоминаю ее улыбку, голос и тайну, омрачавшую ее жизнь. Снова и снова перебираю события, сблизившие нас. Она была… нет, она осталась любовью всей моей жизни.

– Знаю, мой дорогой друг, знаю. Я всегда находил ее лучшей из женщин. И она никогда не корила меня за то, что я так часто отрывал вас от нее, требуя вашего общества и помощи.

– О да, в этом отношении она обнаруживала безмерную кротость. Сколь бы внезапными ни оказывались мои отлучки, Мэри провожала меня без слова упрека. Она была любима всеми, кто ее знал, и готова прийти на помощь по первому зову. Люди в горе и печали слетались к Мэри, словно птицы к маяку или мотыльки к пламени. Ее забрали от меня слишком рано.

– Да, но она жива в памяти каждого, кто хотя бы раз встречался с ней, я уверен.

– Любовь – такая же непостижимая тайна для меня, как и для вас. Я любил Мэри всей душой, но это не помешало мне жениться вновь. Не принес ли я в свой второй брак чувство вины перед Мэри, думая, что предал ее? Не потому ли я не справился с ролью мужа во второй раз?

– Вы считаете, что не справились?

– Тот брак не продлился долго. И в этом некого винить, кроме меня. Не стала бы моя жена искать утешения в объятиях другого мужчины, если бы я правильно вел себя с ней. Мне не следовало жениться снова, с моей стороны это было эгоистично.

– Мотивы женщин скрыты от нас непроницаемым покровом. И даже лучшим из них доверять нельзя.

– Довольно узкий взгляд, Холмс.

– Я не намерен отказываться от него.

– Вы распространяете его и на вашу мать?

– Я ставлю ее выше всех остальных женщин. В моей памяти она навсегда останется воплощением всего лучшего, что есть в представительницах прекрасного пола.

– Но при этом вы редко упоминаете ее в разговоре.

– Сей предмет чрезвычайно болезнен для меня.

– Как же так, если вы считаете ее идеалом женщины? Почему вам не хочется рассказать о ней? Или вы намерены скрытничать до самого конца?

– Вы не знаете, чего просите от меня. Прятать от вас свое прошлое я не стремлюсь, но прошу позволить мне самому выбирать, когда открыть перед вами ту или иную страницу.

– Очень хорошо, Холмс. Я даже не вполне понимаю, как мы подошли к этой теме.

– Мы начали с Этелни Джонса, Уотсон. Он был недалеким полицейским, до лучших сыщиков Скотленд-Ярда явно не дотягивал.

– У вас были любимцы среди инспекторов и помимо Лестрейда. Вашей похвалы, пусть и неохотной, удостаивались Стэнли Хопкинс и Алек Макдональд.

– Старый добрый Мак! Большинство абердинцев, на мой взгляд, столь же твердокаменны, как их одетый в гранит город, но Мак был исключением. Оптимистичный, жизнерадостный. Он умел учиться, и это помогло ему стать тем, кем он стал. Я ничуть не удивился, узнав, что он достиг карьерных вершин в своей профессии. Юный Хопкинс также был неплохим инспектором, если не считать случайных проколов, которые допускают все детективы Скотленд-Ярда, и также вполне заслуженно получил продвижение по службе.

– Рад слышать, что вы следили за их карьерой. К своим клиентам, например, вы не были столь внимательны.

– Это так, Уотсон. Если не считать тех, кто вел публичную жизнь и чьи деяния ежедневно освещались газетами. Клиент не более чем фактор в деле. Дело – вот на чем я концентрировал свою энергию. Оно тем или иным образом разрешалось, и приходил новый клиент с новыми загадками, заслоняя прежнего. Не сомневаюсь, мой дорогой друг, что вы составили подробнейшие сводки триумфов и неудач, взлетов и падений каждого, кто когда-либо ступал на наш порог.

– Ничего подобного, Холмс. Хотя с некоторыми из них я поддерживал связь.

– Вероятно, с теми, кто принадлежал к слабой половине человечества?

– Такой вопрос ниже вашего достоинства и несправедлив.

– Вот как? Нужно ли мне напоминать вам о посланиях от Грейс Данбар или надушенных конвертиках, которые на рубеже веков регулярно приходили от Лоры Лайонс?

– Это так типично для вас, Холмс, не упомянуть о моих письмах клиентам мужского пола.

– Потому что… их не было. Признайтесь, Уотсон.

– Ну, возможно, этот раунд за вами. Но я не вижу никакой необходимости подавать все в таком гривуазном тоне.

– Приношу свои извинения, друг мой, у меня не было намерения вас задеть.

– Спасибо, но мне кажется, вы не заметили моей улыбки!

– Старый добрый Уотсон. Я так и не разобрался в вас. А вы, мне кажется, в какой-то момент подумали, что разобрались во мне.

– Я ждал, что вы к этому подойдете. В самом начале нашей дружбы я составил некий список. Вы его имеете в виду? Что ж, в целом он был довольно точен.

– Любой, кто ознакомился бы с ним, сказал бы, что я обладаю массой недостатков и скромным числом достоинств. Если бы вы составили такой список сейчас, бьюсь об заклад, многое изменили бы.

– Вы проиграли пари, Холмс. Я бы ничего не изменил, разве что внес одну-две небольшие поправки.

– Мне кажется, на вашем лице промелькнуло победное выражение, как в те моменты, когда вам казалось, будто вы в чем-то меня превзошли.

– И превзошел!

– Хм.

– Вам известно, что это так… Ваше «хм» ничего не стоит.

– Просто я отвлекся на мгновение. Вы же знаете, кто всегда выходил победителем из наших словесных поединков.

– Только потому, что я чересчур горячился и не мог продолжать спор.

– Будь по-вашему. Но вообще-то мы редко спорили, и серьезных ссор между нами не бывало. Вы в самом деле были идеальным компаньоном.

– Мы дополняли друг друга. Будь мы похожи, наша дружба не продлилась бы так долго, уверен.

– Конечно же, вы правы, Уотсон. Мы мирились с недостатками друг друга и не пытались тянуть одеяло на себя. Я питал к вам уважение и доверие, хотя допускаю, что это не всегда было очевидно.

– Но я знал это, несмотря на всю вашу сдержанность, пожалуй даже сухость.

– Ага! Глаза заблестели. Наверняка вспомнили о трех Гарридебах и нашей схватке с «Убийцей» Эвансом. Угадал?

– Да, угадали. А вот скажите, если бы «Убийца» Эванс прикончил меня, вы бы в самом деле его убили?

– Даже не сомневайтесь.

– Вряд ли это удалось бы списать на самооборону, Холмс.

– Велика важность. Ведь я бы остался единственным, кто мог рассказать о случившемся. Вряд ли у властей возникли бы вопросы ко мне. Я слишком дорожу вашей жизнью, Уотсон. И что такое в сравнении с ней жизнь преступника? Убив вас, Эванс в моих глазах потерял бы право жить. Я без колебаний взял бы на себя роль судьи, присяжных и палача.

– Я был тронут тогда и тронут сейчас. Благодарю вас, мой друг.

– А знаете что?

– Что, Холмс?

– Я уверен, что вы сделали бы ради меня то же самое, несмотря на клятву Гиппократа.

– Если бы у меня не было времени на раздумья… тогда, пожалуй, вы правы. Нет, без всяких оговорок: вы правы.

– Мне повезло в том, что я не состоял на государственной службе и, следовательно, никто не мог руководить моими действиями. В нашей практике было немало случаев, когда наказание людей, виновных в глазах закона, не принесло бы пользы.

– Вы имеете в виду Джеймса Райдера, укравшего голубой карбункул?

– Хороший пример, Уотсон. Я не считал, будто преступаю границы, когда позволил ему убраться восвояси. Трусость не позволила бы Райдеру взяться за старое. Он был не создан для таких дел, и заключение его в тюрьму ничего не изменило бы. В конце концов, графиня получила свой камень. Джона Хорнера выпустили на свободу, к семье, а Питерсон получил вознаграждение.

– Половину вознаграждения, Холмс. Вторую половину вы прикарманили.

– Питерсон всего лишь нашел гуся, проглотившего камень. А вся основная заслуга была моя. Разве Питерсон сделал несколько важных выводов, осмотрев шляпу Генри Бейкера? Нет, я. Может, Питерсон отправился на улицу в лютый мороз по следам гуся? Нет, я. Питерсон выследил злодеев? Нет, я.

– Довольно, довольно! Однако я тоже имел отношение к расследованиям!

– Да-да, конечно. Например, в случае с капитаном Кроукером, убийцей из Эбби-Грейндж, оправдательный приговор вынесли вы, и только вы. Vox populi, vox dei.

– Ну это как посмотреть. Я исполнял роль присяжных. А судьей вы объявили себя, и решение отпустить капитана вынесли вы.

– Этот малый не был хладнокровным убийцей. И у меня нет сомнений, что мы вынесли ему справедливый приговор. И кроме того, мой дорогой друг, иное развитие событий разрушило бы истинную любовь, а для вас, как наблюдателя и хроникера, это было бы невыносимо.

– Спешу заверить, что мои чувства не играли бы никакой роли, если бы обстоятельства сложились иначе. Но капитан вел себя искренне, и у меня сложилось о нем хорошее мнение. Но в отношении Райдера я не был так спокоен. На мой взгляд, этот прохвост заслуживал наказания. И что бы вы ни утверждали, иногда тюремное заключение – единственно возможный и правильный метод воздействия на преступника.

– К счастью для Райдера, его судьба находилась в моих руках.

– Как и судьба Джеймса Уайлдера, сына и бывшего секретаря герцога Холдернесса.

– Ах да, верно, Уотсон, в тот раз мы с вами разошлись в оценке моих действий. Я не сожалею о принятом тогда решении.

– Вы употребили несколько сильных выражений, обвиняя герцога в сокрытии уголовного преступления и содействии побегу преступника, но сами были виновны не менее, так как закрыли глаза на злодеяния, совершенные Уайлдером и самим герцогом, если уж на то пошло. И в то же время вы и палец о палец не ударили, чтобы помочь Хейзу избежать виселицы за убийство учителя немецкого языка, Хайдеггера. Уайлдер, задумавший все предприятие, заслуживал наказания не меньше, чем Хейз, даже если он и не убивал Хайдеггера.

– Опять я должен спросить вас: какую пользу принесло бы лишение Уайлдера свободы? Какой цели оно сослужило бы? А отправившись в колонии, он, возможно, добился чего-то хорошего в своей жизни.

– А может быть, и не добился. В колониях жилось не так сладко, как казалось издалека. Мне это известно лучше многих.

– Верно, такая возможность всегда существует, Уотсон.

– Я не стал этого говорить, когда мы рассуждали о размере вознаграждения, полученного вами от герцога Холдернесса, но вся эта сделка, на мой вкус, дурно пахла.

– Я повторю то же, что уже говорил: это была плата за услуги.

– У меня другое мнение: вам заплатили за молчание. Ну да ладно, оставим это.

– Конечно. Ведь мы, надеюсь, уважаем точку зрения друг друга?

– Разумеется, Холмс. Так же как и вы, я верю в искупление.

– Смею заметить, вы верите в него сильнее, чем я. В вас всегда чувствовалась склонность к духовному призванию, Уотсон.

– В юности я подумывал о том, чтобы принять сан.

– Что заставило вас отказаться от этой мысли?

– Произошло кое-что, но главным образом меня остановило осознание того, что вера, какой я тогда обладал, недостаточно сильна, чтобы сделать ее своим призванием. Я не верил так, как считал должным верить. И мои позднейшие поступки только подтвердили, что я был прав.

– Я делаю вывод, что Церкви крупно повезло и я сыграл свою роль в том, чтобы избавить стадо от паршивой овцы.

– Моя вера ослабла, а затем и вовсе покинула меня по ряду причин. Я видел слишком много страданий, чтобы верить в милостивого Бога.

– Мои родители были образцовыми прихожанами. Или, скажем так, мой отец настаивал, чтобы мы регулярно посещали местную церковь. У нас была своя скамья, и каждое воскресенье мы восседали на ней на виду у всего прихода. Только это и имело значение для отца: нас должны были видеть среди прочей паствы. Он хотел, чтобы нами восхищались как образцом веры и благочестия. Этот человек все делал напоказ. Только перед семьей, особенно перед матерью и мной, он обнажал свою истинную суть. Естественно, что после этого я не испытывал потребности ходить в церковь.

– Но вы ходили туда.

– Несколько раз присутствовал на службе, когда учился в университете. От студентов этого ожидали, и у меня не было выбора, приходилось время от времени исполнять требуемое. Сомневаться в существовании Творца меня заставили не страдания, которые я наблюдал в этом мире, а наука, пролившая свет на мой разум. То, что мы называем мирозданием, не было сотворено. И наука, в частности теория эволюции, убедительно это доказывает. Хотя я не стану осуждать чью-либо веру, для меня очевидно, что Бога не существует. Человек, будучи смертным, не хочет довольствоваться отмеренными ему семью десятками лет и потому тысячелетиями культивировал в себе потребность поклоняться высшему существу, которое могло бы подарить ему вечную жизнь в обмен на такую малость, как безусловная, но абсолютно незаслуженная любовь.

– Незаслуженная?

– Разумеется. А разве Бог Ветхого Завета заслуживает любви? Во имя Его убивали невинных мужчин, женщин, детей, и речь идет не о каких-то отдельных жертвах. Главный мотив Ветхого Завета не любовь и не вера, а страх – страх наказания, страх возмездия за самые мелкие прегрешения. Как же сказал Вольтер? Ага, вот: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». И человек именно так и поступил. Мы все читали о том, что Бог якобы создал человека по своему образу и подобию, но ничто не может быть дальше от истины. На самом деле это человек создал Бога по своему образу подобию.

– Вы обращаетесь за примерами к Ветхому Завету, Холмс? Возможно, вам пришли на ум жена Лота или печальный эпизод с дочерью Иеффая?

– Да, как и множество других примеров. Как мы можем называть Богом любви того, кто вынуждает Иеффая принести в жертву родную дочь? Ради чего? Чтобы что-то доказать? Испытать веру Иеффая? Это жестокость, не больше и не меньше. Добавьте к этому массовое уничтожение людей из-за того только, что они выбрали для почитания другого бога, и эта жестокость умножится в сотни, тысячи раз.

– Но ведь большинство историй Ветхого Завета всего лишь аллегории, которые не следует понимать буквально.

– То есть вы хотите сказать, что мы сами должны решать для себя, какие фрагменты Библии надо толковать буквально, а какие – аллегорически, и по своему разумению определять, где в этих несвязных, путаных повествованиях прячется слово Божье? Независимо оттого, правдивы или нет эпизоды, упомянутые в Библии, она остается краеугольным камнем христианской веры, и я повторю: Бог, изображаемый на ее страницах, заслуживает любви не более, чем сам дьявол. Для меня, Уотсон, Бог остается фигурой речи, за которой стоит не больше, чем за вашей гигантской крысой с Суматры!

– Мне сложно оспорить большинство ваших рассуждений, но когда я наблюдаю, как совершенно организован мир, то склоняюсь к тому, чтобы приписать его появление Создателю. Как иначе возникли бы эти идеальный порядок и симметрия?

– Человечество усматривает порядок в природе, потому что само привносит порядок в мир. Людям кажется, будто он есть во всевозможных природных чудесах, поскольку мы, будучи конструкторами и созидателями, во всем, что видим, отыскиваем систему, организующий принцип, какие присутствуют в наших изобретениях. Мы подгоняем все под себя, и потому случайное нам представляется закономерным, а не имеющее цели – целенаправленным, подчиненным некоему высшему замыслу.

– Но разве нельзя предположить, что готовность человека видеть во всем замысел обусловлена тем, что замысел обнаруживается в нас и вокруг нас?

– Должен признаться, Уотсон, я не могу трактовать все в таком ключе. Наука рассеяла тьму, в которой мы существовали. Множество новых открытий даст ответ на те вопросы о нашем происхождении, что еще стоят перед нами. Само собой, в итоге многим придется пересмотреть свою веру, но мне это представляется положительным побочным эффектом.

– Для некоторых вера – это все, что у них есть. Такие люди предпочтут скорее оставить вопросы без ответов, чем утратить веру.

– Да, а некоторые другие люди – вопреки всем доводам логики и многочисленным доказательствам теории эволюции, проливающим свет на обстоятельства нашего появления на Земле и возникновения Вселенной, – не остановятся перед тем, чтобы использовать чужую веру в качестве средства улучшить свою жизнь. Людям науки всегда будут противостоять хулители и даже гонители. Религии продолжат сеять распри и провоцировать кровопролитные столкновения между расходящимися во мнении группами верующих. А ваши родители были религиозны?

– Они были истовыми пресвитерианами, неколебимо твердыми в своей вере. Однако они отличались большой терпимостью и позволили нам с братом самим решать, хотим ли мы принять их веру и следовать ее законам. Мы оба отошли от их религии, а точнее, от всех форм организованной религии, но, к счастью, благодаря просвещенности наших родителей, это не вызвало разлада в семье.

– Вы не считаете, что религиозные убеждения родителей сделали ущербным ваше детство?

– Ни в малейшей степени, Холмс. Наше детство было очень счастливым, и то обстоятельство, что мы росли в религиозной семье, не оказало на нас дурного влияния.

– Я завидую вам. Знаете, Уотсон, я вам во многом завидовал. Вы смотрите на мир с такой искренностью и чистотой, что это проявляется во всем, что ни возьми. Я же всегда взирал на окружающий мир пресыщенным взором. Пока вы восхищались сельскими пейзажами, болотами, вересковыми пустошами, пока с редкой непосредственностью упивались красотами природы, я мог размышлять только о преступлениях, которые безнаказанно совершаются в таких вот пустынных местностях. Безнаказанно и скрытно. Профессия, которую я выбрал, лишила меня способности радоваться простым вещам, умиляться пасторальным идиллиям.

– Тем не менее музыка всегда приводила вас в восторг. Я помню, каким сюрпризом стало для меня упоение, с которым вы слушали концерт Сарасате, а ведь мы в то время распутывали дело о Союзе рыжих. Ваша способность отстраниться от расследования часто удивляла меня. Я говорю это к тому, что нельзя утверждать, будто вы отказываете себе во всех удовольствиях.

– Вы чрезвычайно проницательны, мой друг, и, конечно же, правы. Думаю, я сделал слишком широкое обобщение.

– Возможно, профессия частного сыщика, на которой вы остановились, не была единственно возможным выбором для вас. Ваша жизнь могла быть совсем иной, богатой простыми радостями, отдай вы предпочтение иному поприщу.

– Ну, если вспомнить составленный вами список, в котором вы аттестовали мои способности, выбор был весьма ограничен. Астронома из меня уж точно не вышло бы. Уверен, мне суждено было стать тем, кем я стал. Злые Парки сговорились против меня.

– И это утверждаете вы, человек, который не верит в судьбу и предназначение.

– Разумеется, не верю, но, с какой точки зрения ни посмотри, все вышло так, как должно было, и я не хотел бы ничего иного.

– Зато многие злодеи хотели бы!

– Им не на что жаловаться. Кто с мечом придет, от меча и погибнет.