Глава восемнадцатая,
в которой Холмс следует подсказке Саломеи
Выскочив из театра, мы закрутили головами, выискивая подходящее средство передвижения. Среди массы конюхов, чистивших скребницами своих лошадей, не сразу, но отыскались покачивающиеся дрожки и высокий портшез с двумя рядами желтых фонариков по бокам.
Холмс увлек меня к носилкам, пропустил вперед, сел сам, поднял с обеих сторон оконца, защищающие от холодного ночного воздуха, и тихо постучал по деревянному корпусу. В то же мгновение носильщики сорвались с места и, цокая каблуками, помчались навстречу темноте.
Вскоре они уже трусили рысцой, оставляя позади череду крытых мостов и наводящие печаль безлюдные улицы, безмолвные и безжизненные, как в городах из наших сновидений. До нас не доносилось ни звука, даже взятых на фортепиано аккордов.
– Холмс, – взмолился я, – объясните же, куда мы направляемся!
– К бульвару Васила Левского. – Он назидательно поднял указательный палец: – Предваряя неизбежный вопрос, скажу: вспомните слова Майкрофта, мой дорогой Уотсон.
– Какие же? – растерялся я.
– «В этой стране вы не увидите ничего, что вам кажется таким естественным в Англии». – Мой друг рассмеялся: – Он мог с таким же успехом процитировать «Алису в Стране чудес». Помните это место? «„На что мне безумцы?“ – сказала Алиса. „Ничего не поделаешь, – возразил Кот. – Все мы здесь не в своем уме – и ты, и я“».
Я продолжил хорошо знакомый текст:
– «„Откуда вы знаете, что я не в своем уме?“ – спросила Алиса».
– «Конечно, не в своем, – ответил Кот. – Иначе как бы ты здесь оказалась?»
Я стал пристально всматриваться в темные улицы.
– А зачем нам бульвар Васила Левского? – спросил я наконец.
– Там находится часовня-усыпальница Кобургов, куда перевезли тело убитой женщины.
– Вы что, собираетесь его снова осматривать? Но зачем? – спросил я нерешительно.
– Если не считать очков для чтения, только труп открывает самое обширное поле для умозаключений.
– Вы говорили, что Саломея подсказала вам ответ, который вы искали. В каком смысле?
– Помните, как она поднесла к лицу отрубленную голову Иоанна Крестителя?
– Да, такое забудешь, пожалуй! – воскликнул я. – Во всей истории Тимуридов не найдешь ничего подобного…
– А как его черные спутанные волосы коснулись ее нежного лица?
– Это было ужасно! Особенно, когда кровь стала стекать по бороде! Меня чуть не вырвало.
– Это не навело вас на какую-нибудь мысль, Уотсон? Подумайте хорошенько! Когда Саломея оторвала свои губы от мертвого рта и мы снова увидели ее лицо…
Я покачал головой:
– Сдаюсь, Холмс. Уж извините.
После этого он не пожелал отвечать на мои настойчивые расспросы, сказав только:
– Нам нужно еще раз тщательно осмотреть тело, и как можно быстрее. Недостает одного, последнего доказательства. Отыскав его, мы найдем убийцу и сможем обнародовать результаты нашего расследования.
После этого драматического заявления Холмс надолго умолк. Отчаявшись чего-нибудь добиться от него, я стал изучать пейзаж за окном. Прямо над нами одна-две звезды взблескивали в просветах между облаков, плывших к нам от горы Витоша.
Ночью в городе каждый звук разносится по-особому, становится отчетливее, как сейчас цокот башмаков наших носильщиков. Одинокая коляска, пролетевшая мимо нас, производила не меньше шума, чем кавалерийский отряд на плацу перед парадом.
Через пятнадцать минут мы пересекли темную спокойную реку и выехали на большую площадь. Воздух здесь был едким от запахов конюшни и гниющих овощей. Площадь выглядела заброшенной и унылой, хоть была застроена по краям элегантными особняками шахтовладельцев и состоятельных коммерсантов, разбогатевших на экспорте льна, льняного семени, меда и сала. Похоже, к десяти вечера все в Софии, кроме дворников, убирающих конский навоз, укладывались спать.
Не желая приближаться к усыпальнице в темноте, носильщики остановились в центре площади, у обелиска, напоминающего мильный столб в Лондоне, на площади Сент-Джордж-Сёркус. Обелиск был установлен в честь предшественника нынешнего правителя, принца Александра I Баттенберга. Рядом с памятником стояла тележка, с которой торговали горячим кофе, под серым навесом с тусклым фонариком.
Мы пешком пересекли площадь и подошли к усыпальнице, охраняемой алебардщиками. Дежурный офицер посветил нам в лицо фонарем и позволил войти.
Мои чувства, и так взбудораженные зрелищем Саломеи, припадающей устами к отсеченной голове Иоанна Крестителя, расстроились еще больше, когда мы оказались внутри, в жаркой духоте, насыщенной ароматами множества цветов, горящих свеч и ладана и как будто спрессованной и сгущенной стенами из багряного императорского порфира.
Холмс, довольный, что-то мычал себе под нос.
– Слава Богу, она все еще здесь, – прошептал сыщик.
Лунный свет, проникавший сквозь верхнее окно, падал на труп молодой женщины. Ее лицо напоминало маску. Саван укрывал покойницу до самой шеи. Следы удушения попытались скрыть, насколько это было возможно, закутав шею черным газом. Рядом с телом лежали пара перчаток и веер. Пламя свечей освещало блестящий эллипс малиновых губ, обязанных насыщенным цветом и четкими контурами искусству бальзамировщика, мастерски использующего воск и кошениль. Щеки, прежде мертвенно-бледные, теперь приобрели неестественно яркий оттенок.
Прямо на полу спал вповалку сторож, одетый в поношенный темно-коричневый пиджак, почерневший воротник которого лоснился от грязи. При нашем появлении он сразу проснулся и вскочил, отдавая должное нашей презентабельной наружности. Холмс сделал ему знак подойти.
– Мы пришли почтить память покойной, – сказал он громко. – В нашей стране принято, прощаясь с усопшим, в знак глубокого уважении целовать его.
Я содрогнулся:
– Боже, Холмс… – Однако вынужден был замолчать, потому что мой друг тихо, но настойчиво проговорил:
– Не сейчас, Уотсон, умоляю вас. – Громким голосом он добавил: – Доктор, вы можете выказать свое уважение к умершей, как считаете нужным. Я же буду придерживаться нашего обычая.
Сторож, должно быть, не понял ни слова.
– Поцеловать в губы, – произнес Холмс, поднося указательный палец к своим губам и доставая из кармана золотую монету достоинством в сто левов, которая ярко блестела даже при тусклом свете.
Уступая уверенной властности Холмса, мужчина взял монету, едва заметно кивнул, прошел, шаркая подошвами по мраморному полу, к катафалку и убрал бархатный канат, которым тот был огорожен. Затем он указал на украшенную драгоценными камнями шкатулку, в которой хранился сосуд с освященным елеем, и отвернулся, позволив нам остаться наедине с покойной.
Холмс сделал шаг вперед и склонился над женщиной. На мгновение он застыл над ней, словно хищная птица. Всего лишь дюйм отделял его нос от носа покойницы. В тусклом свете он больше напоминал индейца-ирокеза, чем кельта. Вдруг его голова склонилась ниже, и Холмс коснулся ярко-красных губ. Словно бизон, сметающий ртом снег в поисках спрятанной под ним травы, он проводил тонкими губами по губам покойной. Этот энергический поцелуй, запечатленный на мертвой плоти самой совершенной в мире наблюдающей и мыслящей машиной, потряс меня до глубины души. Я почувствовал, что от ужаса у меня трясутся поджилки.
Секунд шесть Холмс оставался в том же положении, затем отпрянул от лица покойной и выпрямился. Окунув палец в елей и захватил немного благоухающего масла, он помазал им лоб покойницы между бровями. Воздух наполнился благоуханием.
Прошла еще одна минута, которая, казалось, никогда не кончится. Мой друг отступил назад и повернулся к сторожу, чтобы выразить ему свою благодарность. Глаза болгарина расширились, он издал пронзительный визг, какого мне еще не доводилось слышать. Этот звук вибрировал от безумного ужаса внутри небольшого пространства, ограниченного темно-красными порфировыми стенами, пока, отражаясь от них, не заполнил собою все и не перерос в один жуткий нечеловеческий вопль.
Холмс быстро повернулся ко мне. Ужас, охвативший сторожа, как будто перекинулся на меня. Вокруг тонких губ сыщика виднелись разводы малиновой кошенили, более чем на дюйм увеличившей рот. Казалось, он только что вкусил крови мертвой женщины, упился ею, как будто принадлежал к братству вампиров.
И много лет спустя я живо помню это мгновение, это торжество на лице Холмса и его звонкий голос, объявивший:
– Дело становится все интереснее и интереснее. Уотсон, все, что нужно, я уже увидел и сделал. Если хотите выразить свое почтение покойной, поторопитесь. Нам пора уходить.
Все еще содрогаясь от ужаса, в который повергло меня его лицо, я потянул за край савана, чтобы открыть руку женщины. Когда край полотна отогнулся, на виду оказались цепи, которыми были прикованы к катафалку запястья и лодыжки трупа. Рука, которую я намеревался поднести к губам, упала, издав металлический лязг. Власти позаботились о том, чтобы надежные чугунные оковы не дали жертве вампира восстать из мертвых и преследовать мирных граждан.