ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сенат
Настоящий «неконтролируемый класс» — это «приличные люди» со связями, а также связанные с ними правительственные чиновники; они нарушают законы; они проталкивают и приводят в исполнение несправедливое законодательство; они злоупотребляют доверием и терпением народа; они помыкают правосудием.
Дэвид Грэм Филлипс. Власть денег
— Ну, Уотсон, и что вы думаете о Юнион-Стейшн? — спросил меня Холмс, когда мы выходили из главного вестибюля этого вокзала. — Ему всего пять лет.
Наш поезд только что прибыл в Вашингтон, и, несмотря на вполне естественное любопытство, которое вызывал город, я, должен признаться, ощущал усталость. Путешествие, начавшееся поздней воскресной ночью в Нью-Йорке и закончившееся ранним утром понедельника в месте пребывания американского правительства, порядком меня измотало.
Откинувшись на спинку одной из многочисленных деревянных скамеек, я разглядывал огромный главный зал, в котором мы теперь находились.
— Он просто громадный, — с отсутствием всякой изобретательности ответил я, чувствуя себя карликом под величественными сводами кессонного потолка, наполненного воздухом и светом.
Вдоль стен просторного помещения шёл широкий выступ, что-то вроде небольшой антресоли, на которую на высоте человеческого роста было водружено около полусотни каменных центурионов, мужественно замерших по стойке «смирно» и загородившихся своими массивными щитами.
— Напоминает что-то древнеримское, — добавил я, надеясь реабилитировать свою наблюдательность.
— Превосходно, Уотсон! Несмотря на увлечение Новым Светом, ваше чувство истории осталось неизменным. Арка Константина. Помпейские мотивы. Неукротимые легионеры. В самом деле, говорят, прообразом этого здания послужили римские термы Каракаллы.
Впрочем, Холмс не дал мне времени насладиться своими познаниями в архитектуре.
— Вперёд, мой друг. Мы должны встретиться с Бевериджем.
Мы с Холмсом вышли на улицу. Было хмурое влажное утро. Пройдя под гигантскими статуями Прометея и Талоса, Цереры и Архимеда, Свободы и Воображения, которые высились над тремя арочными порталами, мы стали пробираться сквозь толпу на Массачусетс-авеню, стараясь не поскользнуться на панели.
— Округ Колумбия , Уотсон, — сказал Холмс, размахивая своей эбеновой тростью, словно пейзажист, работающий над огромным полотном. — Столица Америки, спроектированная французом . Город парадоксов — как и сама страна.
Энергия Холмса, казалось, неисчерпаема. Бессонная ночь в поезде утомила бы любого человека в его возрасте, как она утомила меня, но не Шерлока Холмса! Он, как заправский чичероне, указал на обелиск, видневшийся вдали, по правую руку от нас (это был монумент Вашингтона), затем на располагавшееся ближе огромное белое здание с колоннами, напомнившее мне величавые, невозмутимые сооружения лондонской Уайтхолл. Холмс был так бодр, что моя сонливость тоже стала проходить, и вскоре я ощутил прилив любопытства, вызванного пребыванием в одном из мировых центров. Разумеется, юной столице недоставало грандиозности и величия Лондона, сердца Британской империи, но этот развивающийся мегаполис — эффектное олицетворение демократического идеала — словно был готов возвестить о приходе новой могучей силы, которая, как сам город, должна подняться во весь рост и вступить в борьбу за место на мировой сцене.
— Взгляните, — произнёс Холмс, указывая тростью в направлении Делавер-авеню, простёршейся перед нами.
В конце её, окаймлённый красными дубами, высился великолепный белокупольный Капитолий.
— Восхитительно, — пробормотал я. — Кто бы мог подумать, что столь внушительное здание станет вместилищем презренной коррупции, документально подтверждённой Филлипсом?
— Да, — согласился Холмс. — И что в его ротонде упокоятся тела трёх президентов, убитых на протяжении сравнительно короткого промежутка времени — немногим более трёх с половиной десятилетий. Линкольн. Гарфилд. Маккинли .
Я задумался над этим скорбным перечнем.
— Видите статую наверху? — спросил Холмс.
Я едва мог разглядеть скульптуру над куполом.
— Торжествующая Свобода, — пояснил Холмс. — Уместная фигура, не правда ли? Отлита в бронзе рабами.
В свете его предыдущего наблюдения я решил, что он опять иронизирует.
— Автор скульптуры — Томас Кроуфорд, — продолжал Холмс. — В одной руке венок, другая покоится на мече. Знаете, Уотсон, хотя на ней головной убор с перьями, она напоминает мне статую Справедливости на куполе Олд-Бейли .
— А купол заставляет меня вспомнить о своде собора Святого Павла, — заметил я.
Холмс улыбнулся.
— И пусть обитателей обоих храмов их благие деяния приведут на небеса, — с насмешливой торжественностью провозгласил он. — Но дабы мы не стали чересчур благочестивы, Уотсон, — добавил мой друг, сверкнув глазами, — давайте не забывать, что хозяев этого так называемого священного места покойный Марк Твен считал единственной «типично американской категорией преступников» .
Мы оба расхохотались и в отличном настроении отправились в путь: пересекли Массачусетс-авеню и зашагали по Делавер, в конце которой, как я уже говорил, стоял Капитолий. Надо добавить, что справа от него недавно были разбиты просторные лужайки, получившие наименование Национальной аллеи. О, если бы мы могли посетить интереснейшие музеи, располагавшиеся по краям этих зелёных газонов, например похожий на замок из красного песчаника Смитсоновский институт . (Холмс патриотически заметил: «Построен на деньги, завещанные учёным Джеймсом Смитсоном. Он англичанин, Уотсон».) Но вскоре нам предстояло увидеться с Бевериджем, и времени на туристический осмотр достопримечательностей не оставалось.
Однако свидание было назначено не в Капитолии, а в сравнительно недавно возведённом здании Сената, находившемся слева от нас. Холмс условился с Бевериджем, что мы встретимся у северо-западного входа, ближайшего к вокзалу. Сразу после нашей беседы с детективом Райаном в квартире миссис Фреверт сенатор уехал из Нью-Йорка на машине вместе с Роллинзом и должен был прибыть в Вашингтон вчера поздно вечером. Беверидж настойчиво предлагал подвезти и нас. но Холмс нуждался в возможности поразмышлять в отсутствие главных фигурантов дела.
Когда мы появились на условленном месте в мраморном вестибюле, бывшего сенатора нигде не было видно. Холмс сверился с карманными часами и, боясь напрасно потерять время, решил, что нам следует немедленно приступить к расспросам. Вооружившись рекомендательным письмом, которым снабдил меня Рузвельт, мы вскоре очутились перед высокой тёмной дверью, на которой красовалась эмблема около фута в диаметре, изображавшая американского индейца с луком и опушённой стрелой. Под этим знаком, оказавшимся печатью штата Массачусетс, крепилась табличка, сообщавшая, что данный кабинет занимает наиболее выдающаяся персона из списка сенаторов, которых обвинял Филлипс, — старший сенатор вышеупомянутого штата республиканец Генри Кэбот Лодж.
— Филлипс называл его «тщеславным» и «эгоцентричным», — напомнил мне Холмс перед тем, как мы вошли.
— Но разве он не из почтенной семьи, Холмс?
Не прочти я очерк Филлипса об этом человеке, отдал бы должное знаменитому роду.
Холмс извлёк из кармана пальто маленькую записную книжечку.
— Претензии на аристократичность, Уотсон, — сказал он, ссылаясь на свои записи о Лодже. — Филлипс называл репутацию семьи незаслуженной. Он утверждал, что источником её благосостояния послужила работорговля.
— Подумать только, — пробормотал я.
— Да, — согласился Холмс, а затем вслух прочитал выдержку из «Измены Сената»: — «Их жребий жалок: фальшиво улыбаться, угодничать и разглагольствовать о Боге и патриотизме». Весьма ядовито, а, дружище? — спросил Холмс, взявшись за сверкающую латунную ручку двери.
— Подождите! — раздался громовой голос.
Мы тотчас обернулись и увидели сенатора Бевериджа, на всех парах мчавшегося к нам по коридору. Чересчур взлохмаченный даже для непринуждённой дружеской встречи, он удивительно напоминал героического Хэмпдена Скарборо из романов Филлипса. А ещё мне пришло на ум, что у него входит в привычку появляться на сцене в последний момент.
— Я уже составил для вас расписание встреч, мистер Холмс, и Лодж в нём не значится, — выпалил Беверидж, отдышавшись. — Сейчас он как раз собирается произнести речь в Сенате, его тут даже нет. Все сенаторы, с которыми я договорился, точно знают, когда вас ждать и когда вы уйдёте.
— Но как же эффект неожиданности, сенатор? — раздражённо возразил Холмс. — Вы же знаете: откровеннее всего свидетели бывают, если застать их врасплох, когда они не настороже и не имеют наготове нужных ответов.
— Вероятно, вы правы, мистер Холмс, но в Сенате США так не делается. Считайте, что мы клуб со своими собственными порядками. Может, я больше и не сенатор, но всегда буду помнить о своём членстве в этом клубе и потому обязан придерживаться его правил.
С твёрдостью, не допускавшей возражений, Беверидж протянул руку и показал, куда нам идти. Мы с Холмсом подчинились. Лишь побелевшие костяшки пальцев Холмса, сжимавших набалдашник трости, свидетельствовали о том, как его расстроила эта вынужденная уступка.
Бесстрашный Беверидж провёл нас по коридору, и скоро мы очутились перед другой дверью, в точности похожей на ту, которую так и не открыли, но за этой находился кабинет младшего сенатора от Массачусетса. На табличке значилось: «Сенатор Уинтроп Мюррей Крейн».
В приёмной Беверидж напомнил секретарю сенатора, мистеру Ноуленду, о существе нашего дела, и вышеозначенный молодой человек, невысокий, в тёмном костюме, единожды стукнув в дверь, сопроводил нас в соседний кабинет, где за полированным столом красного дерева восседал сенатор. Крейн встал, приветливо пожал нам руки и представился, причём в голосе его было куда меньше сердечности, чем в рукопожатии. Залысины на лбу лишь подчёркивали, что макушка у него совсем голая, а длинные усы совершенно скрывали верхнюю губу, так что было непросто определить, улыбается он или нет.
— Я согласился побеседовать с вами, господа, — начал он, — потому что меня попросили об этом сенатор Беверидж и президент Рузвельт.
Было очевидно, что Теодор Рузвельт, должно быть, находился в очень тесном контакте со всеми своими коллегами, которые каким-то образом были связаны с автором «Измены Сената».
— Однако, — решительно и серьёзно продолжал Крейн, — мне до сих пор крайне неприятно беседовать об интересующем вас лице, а именно о Дэвиде Грэме Филлипсе. Он называл меня «врагом страны», господа, а я такого обращения не заслужил. Если человек в чём-то со мной расходится — отлично. Но обозвать меня в печати «предателем на государственной службе», как этот подлец, не предоставив места для опровержения, — чистейшая трусость. Прошло уже шесть лет, но я ничего не забыл. И многие из нас не забыли.
— Значит, весть о смерти Филлипса, надо понимать, не слишком вас опечалила? — спросил Холмс.
— Боже упаси, — сказал сенатор Крейн, подняв брови, словно кроткий священник, не желающий обижать свою паству, — никто не станет радоваться таким вестям. Но я, признаться, ощутил некоторое облегчение, когда его убили. Во всяком случае, мне больше не пришлось читать его наветы.
— Разумеется. — пробормотал Холмс. Он на мгновение запнулся; было такое ощущение, что у него нет наготове следующего вопроса. Затем он поинтересовался: — Как вы считаете, сенатор, кто мог стоять за Голдсборо?
Даже усы не скрыли широкую ухмылку Крейна.
— Насколько я знаю, мистер Холмс, — медленно произнёс он, — Голдсборо действовал в одиночку. Но поговорите с ван ден Акером. У него всегда были своеобразные представления об этом убийстве.
— Ван ден Акер? — переспросил я, не припоминая имени, которое явно должен был знать.
— Бывший сенатор от Нью-Джерси, Уотсон, — пояснил Холмс. — Одна из мишеней Филлипса.
Дальнейшая наша беседа свелась к обмену любезностями, и стало очевидно, что больше мы ничего не сможем вытянуть из Крейна. Мы поблагодарили сенатора, вслед за Бевериджем вышли из кабинета и спустились по изогнутой лестнице в подвальный этаж.
Беверидж непонятно зачем провёл нас по длинному тёмному коридору, вдоль потолка которого тянулись непрезентабельные водопроводные трубы. К огромному изумлению, вскоре я обнаружил здесь, в недрах здания, четырёхколёсное восьмиместное средство передвижения, которое ожидало нашего прибытия. Под зданием (пояснил Беверидж) существовала специальная подземная сеть, соединявшая Сенат с Капитолием. И в самом деле, самоходный экипаж «студебеккера» доставил нас туда по скудно освещённому кривому туннелю меньше чем через минуту.
Почистившись после недолгого, но пыльного путешествия, мы вслед за Бевериджем поднялись в здание Капитолия. Попав туда из-под земли, мы ловко избежали многолюдной центральной ротонды, но при этом, к несчастью, как сообщил нам бывший сенатор, упустили шанс ознакомиться со знаменитой серией картин Трамбулла на темы Американской революции. Я решил, что было бы занимательно взглянуть на этот конфликт глазами колонистов, но Беверидж продолжал шагать по разноцветному полу, выложенному жёлтой, голубой и коричневой плиткой, поднялся по мраморной лестнице мимо часовых в форме, которые кивнули нашему сопровождающему, и мы наконец очутились в зале заседаний на галерее для посетителей.
Было ещё рано, а потому малолюдно, и мы без труда отыскали себе места. Каждый, кто хоть раз посещал судебное заседание в Олд-Бейли, несомненно, оценил бы выгодность нашей позиции: зал, который в ширину был вдвое больше, чем в длину, лежал перед нами как на ладони. Четыре полукруглых ряда деревянных столов располагались напротив многоярусной кафедры, установленной у длинной стены. Несмотря на то, что заседание явно уже началось, почти все сенаторские места были пусты.
— Я знаю, что Юлия Цезаря убили в римском Сенате, — прошептал я на ухо Холмсу, — однако трудно поверить, что в этом практически пустом зале творились все те многочисленные беззакония, о которых писал Филлипс.
Холмс кивнул.
— Возможно, потому и творились, — тихо ответил он и приложил палец к губам, призывая к молчанию.
Он наклонился вперёд, явно желая послушать выступавшего сейчас сенатора — высокого, с вкрадчивыми манерами и аккуратной бородкой клинышком, который, теребя рукой лацкан элегантного пиджака, как раз заканчивал свою речь. Из того немногого, что я смог разобрать, было ясно, что он, видимо, предостерегал некоторых своих коллег против чересчур близких отношений с кайзером и Германией. Его речь была встречена лишь жидкими аплодисментами с галереи; он резко развернулся и вышел из зала, не дождавшись их окончания.
Мы тоже вышли и вслед за Бевериджем спустились по лестнице в коридор, где нас ожидал Генри Кэбот Лодж, поскольку это именно он обращался сейчас к малочисленной аудитории. Своими сдержанными манерами и размеренной речью издали он напоминал оксфордского преподавателя, но при ближайшем рассмотрении его пронзительный взгляд и остроконечная бородка приводили на память скорее Мефистофеля, чем Фауста.
— Признаюсь вам, мистер Холмс, — сказал он, когда мой друг спросил его о Филлипсе, — он глубоко меня оскорбил. Я выносил колкости, целившие в меня, но не мог стерпеть выпадов против моей семьи.
— Безусловно, — произнёс Холмс.
— Как правило, я не говорю о людях дурно, — изрёк Лодж, и его веки дрожали, — спросите любого, мистер Холмс.
— Например, сенатора ван ден Акера? — осведомился Холмс.
Проигнорировав этот вопрос, Лодж продолжал:
— Но человек, застреливший Дэвида Грэма Филлипса, избавил меня от многих волнений.
Откровенность Лоджа меня поразила.
— Понимаю, — просто ответил Холмс, а затем, сменив тему, поинтересовался: — Вы, случайно, не были знакомы с семьёй убийцы, сенатор? Мне представляется, что Голдсборо и Лоджи вращались в одних и тех же кругах.
Лодж помотал головой.
— За исключением самого преступника, об этой семье я слышал только хвалебные отзывы. Но, увы, никогда не имел удовольствия с ней встречаться.
Возможно, мне лишь показалось, но я почувствовал, что после этого вопроса Холмса сенатор Лодж забеспокоился. Возможно, он просто вспотел и оттого стал вытирать лоб льняным носовым платком, но что-то уж слишком быстро он стал выуживать из жилетного кармана золотые часы, чтобы свериться с ними.
— Боюсь, мне пора, — заметил он. — Голосование может начаться в любой момент. Мне ужасно жаль Филлипса, но, знаете, поливать других грязью — это всегда рискованно.
— Значит, вы оправдываете убийство, сенатор?
— Мистер Холмс! — взорвался Беверидж. — Вы заходите слишком далеко!
— Успокойтесь, Бев! — Лодж положил руку ему на плечо и сказал, обращаясь к нам с Холмсом: — Я просто имел в виду, что наветы могут дорого обойтись клеветнику. Писал бы Филлипс свои романы. Критики считали, что у него неплохо получалось. Ему следовало заниматься литературой, а не тем, что он пытался выдать за правду. Господа, мне пора, — повторил он и проворно зашагал по длинному коридору, пока не скрылся из виду.
Я хотел высказаться по поводу скрытой угрозы Лоджа, но Холмс, незаметно покачав головой, сделал мне знак молчать. Рассерженный Альберт Беверидж проводил нас на улицу.
— Прошу вас, мистер Холмс, — сказал он, как только мы очутились на воздухе, — не оскорбляйте этих людей. В конце концов, они мои друзья, и только я ответствен за то, что привёл вас сюда.
Холмс что-то буркнул в ответ.
Сейчас, на исходе утра, яркий солнечный свет наконец пробился сквозь густые облака. Стоя на ступенях Капитолия, Беверидж указал на Национальную аллею, начинавшуюся прямо через дорогу. Наш путь лежал к Ботаническим садам, которые находились в её центре. Дорожкой, проложенной через великолепные газоны, мы вышли к большому водоёму, из середины которого вырастала выразительная скульптурная композиция.
— Знаменитый Фонтан света и воды, господа, — объявил Беверидж.
Мы с Холмсом изучили классические ренессансные формы. Три чугунные, окрашенные под бронзу нереиды высотой более десяти футов поддерживали изящными руками большую, окаймлённую светильниками чашу, которая венчала композицию. Вода каскадами извергалась из чаши вниз, к основанию, где разные морские гады тоже пускали изо рта маленькие струйки.
— Вода и свет, — пророчески молвил Холмс. — Одна из этих стихий сыграла в нашей драме выдающуюся роль, другая — весьма скудную. — Затем он обратился к Бевериджу: — Если не ошибаюсь, фонтан создан Бартольди — творцом вашей статуи Свободы.
— Совершенно верно, мистер Холмс, — отозвался Беверидж. — Хотя мы встречаемся с вами по серьёзному поводу, встреча вовсе не обязательно должна проходить в официальной обстановке.
С этими словами он указал на двух мужчин в тёмном, которые устроились на неудобной каменной скамье всего в нескольких шагах от фонтана.
Беверидж, очевидно, был прав насчёт преимуществ пребывания на свежем воздухе. Голосом куда более спокойным, чем несколько минут тому назад, он почти весело познакомил нас с незнакомцами.
— Мистер Холмс, доктор Уотсон, — сказал он, — позвольте представить вам сенатора Бейли из Техаса и сенатора Стоуна из Миссури. Я решил, что будет лучше изолировать демократов!
Последняя фраза оказалась шуткой, потому что, вопреки своему официальному виду, демократы рассмеялись вместе с Бевериджем.
— Отличная идея, Бев, — растягивая слова, произнёс сенатор Бейли, — тем более что вы выбрали для этого прекрасный денёк. На самом деле мы просто болтали о вишнёвых деревьях, которые миссис Тафт помогала высаживать здесь в прошлую пятницу.
— Подарок из Японии, — пояснил Беверидж. — Когда они зацветут, Вашингтон станет подобен весеннему букету .
К несчастью, непринуждённая обстановка не сделала наши расспросы более успешными. Ни Бейли, ни Стоун не добавили ничего нового к тому, что сообщили о гибели Филлипса Крейн и Лодж.
Следующая встреча — с сенатором от Иллинойса Шелби Калломом — особенно разочаровала нас, так как происходила в тихом Весеннем гроте, к западу от Капитолия. Мы спустились на несколько ступенек вниз и оказались в треугольной нише из красного кирпича, где било много маленьких фонтанчиков. Их неумолчное журчанье перекрывало наши голоса, а папоротники и замшелые камни за овальными решётчатыми воротами защищали от посторонних взглядов, и в этом уединённом месте мы надеялись узнать о Филлипсе что-то новое. Но Каллом, так же как два республиканца, с которыми мы позже обедали в сенатской столовой, Кнут Нельсон из Миннесоты и Бойс Пенроуз из Пенсильвании, могли поведать лишь о своей неприязни к репортёру. А главной темой во время трапезы в Капитолии стал не Филлипс, о котором мы пытались хоть что-то вытянуть из сенаторов, а восхитительный фасолевый суп, который они настоятельно рекомендовали нам попробовать.
— Своим замечательным вкусом он обязан мелкой мичиганской фасоли, — доверительно прошептал сенатор Нельсон.
В сущности, ни один из семи сенаторов, с которыми мы повидались в тот день (не говоря уж о Бьюкенене, который беседовал со мной в прошлую пятницу), не сообщил ничего, что существенно отличалось бы от сказанного Крейном. Все они сознавались, что испытали облегчение, избавившись от нападок Филлипса, но стояли на том, что не радовались его гибели и что ван ден Акер именно тот, с кем стоит поговорить о возможности заговора.
— Скажите, — обратился к Бевериджу Холмс, когда мы закончили опрос, — как вы объясните столь однообразные ответы своих коллег?
Беверидж на миг задумался, и его прежде гладкий лоб прорезала глубокая складка. Затем он произнёс:
— Полагаю, мистер Холмс, вы обнаружите, что на некоторые вопросы профессиональные политики приучаются давать схожие ответы. Возьмём, к примеру, повышение налогов. Это тема, которая у всех вызывает неодобрительную реакцию. И какой политик скажет, что он выступает за повышение налогов? Но, как мы знаем, очень легко сначала утвердить этот курс, а затем из прагматических соображений отказаться от своих слов. То же самое и насчёт смерти. Ни один политик не признаётся вслух, что рад гибели своего соотечественника — особенно такого выдающегося и значительного оппонента, как Грэм. Отсюда и одинаковые ответы.
— Смерть и налоги, а, сенатор? — задумчиво промолвил Холмс. — Кажется, это ваш государственный деятель, Бенджамин Франклин, заметил, что только их одних и невозможно избежать.
— А вы знакомы с американской историей, мистер Холмс, надо отдать вам должное. Но я не уверен, что вы понимаете наших политиков. Вы как будто не согласны с моим объяснением. У вас имеется другое?
— Очевидное — только одно, — парировал Холмс. — Оно состоит в том, что все эти люди заранее договорились об ответах.
На этом мы расстались с сенатором Бевериджем, а он всё стоял в коридоре и качал головой.
Мы с Холмсом планировали уехать в Нью-Йорк следующим утром, а потому сняли номера в величественном отеле «Вашингтон», прямо напротив министерства финансов и Белого дома. К счастью, президента Тафта мы нигде не видели, потому что Холмс, несомненно, спросил бы и его, каким образом сам глава исполнительной власти связан с Великой Тайной Убийства Филлипса!
Рано утром на следующий день мы с пустыми руками (или мне так только казалось?) возвращались в Нью-Йорк. Я ощущал разочарование, Холмс же, напротив, выглядел весьма довольным. Он сидел, откинувшись на мягкие подушки зелёного бархата, рядом с дверью купе, выходившей в коридор (такое устройство вагона типично для американской железной дороги). Его молчание побуждало меня любоваться мелькавшими за окном великолепными сельскими пейзажами. Мы были в купе одни и потому оба могли наслаждаться видами, сидя у окна, однако Холмс, вероятно, не стремился к этому. Когда состав медленно изгибался на поворотах, он как будто специально отворачивался от окна.
— Как вы можете быть таким спокойным, Холмс? — спросил я наконец. — Мы просто зря потратили время в этой поездке! Повидали меньше половины сенаторов, упомянутых у Филлипса, потому что остальные в отлучке, а те семеро, с кем всё-таки удалось побеседовать, отвечали в унисон, словно древнегреческий хор.
До того как я заговорил, Холмс безучастно разглядывал пустой коридор вагона. Теперь он, улыбнувшись, повернулся ко мне.
— Разочаровываешься тогда, дружище, когда многого ожидаешь. Я и не надеялся, что эта небольшая экспедиция много нам даст. И всё же её надо было совершить. Вспомните наши расспросы в деле с отравленным ремнём для правки бритв. Как и в том хитром случае, мне было необходимо непосредственно ощутить, какую ненависть все эти люди питали к жертве.
— Но вы же понимаете, Холмс, что тогда у нас получается слишком много подозреваемых. Все те политики, не говоря уж о Фревертах и Беверидже…
— Не забудьте Рузвельта… — усмехнулся он.
— В самом деле, Холмс! — воскликнул я. — Вы можете быть серьёзней?
— В запутанном деле, Уотсон, лучший помощник — здравый смысл. Я подозреваю всех, пока не разыщу виновного.
— Но поведение Филлипса в разное время беспокоило огромное количество людей.
— Напротив, Уотсон, — сказал Холмс. — Думаю, вы переоценили сложность этого случая. Филлипс выдвинул обвинения против Сената в тысяча девятьсот шестом году. Его убили пять лет спустя. Это слишком долгий период для того, чтобы таить злобу. Я бы предположил, что нам стоит поискать того, кто имел зуб на Филлипса непосредственно перед убийством, того, кто лишь недавно пережил событие, заставившее его дать выход ненависти к писателю.
— Потрясающе, Холмс. Вы начинаете вносить ясность.
— Вы же знаете мой метод, Уотсон. Чтобы исключить всё неправдоподобное, сначала надо ознакомиться с действующими лицами трагедии. Вот почему мне странно слышать, что вы считаете наше путешествие в Вашингтон безрезультатным. Мы уже установили, что Филлипса ненавидели очень многие, независимо от того, кто на самом деле является убийцей, и это одна из двух причин, по которым мне кажется, что мы должны продвинуться в понимании случившегося у парка Грамерси.
— Но каким образом мы сможем разобраться с таким количеством подозреваемых?
— Не беспокойтесь, Уотсон, — проворчал он. — Для начала хватит какой-нибудь старой местной газеты. Кому Филлипс больше всего навредил своими журналистскими расследованиями?
— Ну. сенаторам.
— Точно. Но что для политика хуже жалкой критики в прессе?
— Политическое поражение? — предположил я.
— И снова верно! Итак, мы обратимся к выборам, проходившим незадолго до убийства Филлипса, и выясним, не провалились ли некоторые из тех, в кого он метил, в ноябре тысяча девятьсот десятого года, всего за несколько месяцев до того, как его застрелили.
— Беверидж! — вскричал я. — Я так и думал. Никогда ему не верил — и его шофёру тоже. Бородач, преследовавший меня, показался мне похожим на Роллинза. Может, они обменивались посланиями? Такой подозрительный тип. как Роллинз, отлично подходит под описание того бродяги в дневнике Голдсборо. — Теперь мне всё стало ясно. Всё, за исключением мотива. — Но чего я не могу понять, так это почему политика для Бевериджа была важнее давнишней дружбы с Филлипсом.
— Да уж, действительно, Уотсон, — саркастически усмехаясь, сказал Холмс. — Вы, как обычно, выстроили превосходную аргументацию, но, боюсь, упустили ключевой компонент.
— Какой же? — отрывисто спросил я, надеясь этим выразить своё недовольство.
Поезд дал гудок, и Холмс, прежде чем ответить, дождался, пока он смолкнет.
— Разве мы, дружище, не работаем над предположением, что подозреваемый — один из тех, на кого Филлипс нападал в «Измене Сената»?
— Так и есть!
— Значит, вы забыли, Уотсон, Беверидж и вправду был лучшим другом Филлипса, его действительно забаллотировали в тысяча девятьсот десятом году, но Беверидж никогда не становился жертвой репортёра. Он не был мишенью его статей.
Разумеется, Холмс был прав. Об этом я забыл.
— Но кто же тогда был мишенью и потерпел поражение на выборах, Холмс? — спросил я. — Их много?
— Всего двое, Уотсон, всего двое. И я не говорю, что эти двое — наши единственные подозреваемые. Думаю, это только начало. Один из них — Миллард Пэнкхерст Бьюкенен, сенатор-демократ от штата Нью-Йорк, с которым вы уже знакомы.
— Порывистый малый, — заметил я. — А другой?
— Другой — это Питер ван ден Акер, республиканец из Нью-Джерси, о котором мы слышали немало интересного. Поскольку из ваших скрупулезнейших записей я узнал, что сенатор Бьюкенен уехал за границу, думаю, в скором времени нам придётся нанести визит бывшему сенатору ван ден Акеру. Мне сказали, он живёт в Морристауне. Это примерно в двенадцати милях от Гудзона.
— Но вы упомянули, что есть две причины надеяться на продвижение в деле, а назвали мне только одну. Какова же вторая? — спросил я.
— Тот факт, что кто-то очень увлечён слежкой за нами, Уотсон, — объяснил Холмс, понизив голос, насколько позволял перестук колёс. — Ваш друг с фальшивой бородой стоял в дальнем конце гостиничного коридора, когда мы съезжали из «Вашингтона». Я мельком заметил его и на вокзале, садясь в поезд.
— Этот негодяй? Здесь, в поезде?
С моего места у окна коридор был не виден, и я неуклюже навалился на Холмса в попытках разглядеть нашего преследователя, но мой друг остановил меня.
— Его здесь уже нет, Уотсон. Он схоронился в дальнем углу, но я видел его отражение в оконном стекле. Ближе к Нью-Йорку он пропал из вагона и может находиться где угодно. Вряд ли мы опознаём его без бороды, в другом костюме. Не исключено, что он уже выпрыгнул из вагона, учитывая, как замедляется поезд на поворотах. Но не бойтесь. В один прекрасный день мы его схватим и узнаем, что за игру он ведёт.
Поскольку этот тип мог оказаться тем самым преступником, который стрелял в Холмса в парке Грамерси, я несколько успокоился, узнав, что бородач исчез. А вскоре наш поезд прибыл на вокзал Пенсильвания.
Ещё вчера, до того как Роллинз увёз Бевериджа в Нью-Йорк, Холмс попросил шофёра встретить нас с поезда. Вот почему, когда мы прибыли в Нью-Йорк, Роллинз ждал нас на вокзале. Кроме того, Холмс послал из Вашингтона несколько телеграмм, что ускользнуло от моего внимания (возможно, он сделал это, когда я замешкался, одеваясь). Поэтому я не знал, что он велел шофёру с вокзала ехать к Принстонскому клубу, где нас должны были ожидать Ньютон Джеймс и Фрэнк Дэвис — члены клуба, которые поспешили на помощь смертельно раненному Филлипсу.
Хотя здание, некогда принадлежавшее Стэнфорду Уайту, всё ещё сохраняло былое очарование, после гибели архитектора в 1906 году — когда была опубликована «Измена Сената» — оно лишилось большей части своего роскошного убранства. Нам посчастливилось увидеть огромный камин чёрного мрамора, который, подобно руинам древнего колосса, казался осколком прежнего величия. Как мы узнали от швейцара, один из деревянных резных львов, что охраняли здание, и барочные панели с потолка второго этажа были приобретены за три тысячи долларов вездесущим мистером Херстом, а остальные сокровища Стэнфорда Уайта раскупили задолго до того, как знаменитый дом стал приютом для содружества выпускников Принстона.
По приезде нас в вестибюле уже ожидали два молодых человека. Один из них оживлённо говорил, а другой молча кивал в ответ. Оба были высокие, коротко стриженные шатены в синих саржевых костюмах. Представившись им, Холмс обратился к разговорчивому:
— Расскажите своими словами, мистер Джеймс, как всё случилось.
— Минутку, Холмс, — перебил его я. — Из полицейского рапорта мы знаем имена этих господ, но как вы догадались, кто из них кто?
Холмс улыбнулся. Мне даже показалось, что он подмигнул «близнецам».
— И полицейский рапорт, и газетные публикации пространно цитируют мистера Джеймса, в отличие от мистера Дэвиса. Мы же видели, что один из этих молодых людей говорит, а другой слушает, так что не надо обладать дедуктивным мышлением, дружище, чтобы заключить, что словоохотливый господин и есть мистер Джеймс.
Холмс вновь повернулся к молодым людям и повторил вопрос.
— Как я уже рассказывал полиции год назад, мистер Холмс, — сказал Джеймс, — мы с Фрэнком побежали к Филлипсу, как только заметили, что тот ранен.
— Будьте любезны, изложите всё с самого начала, — попросил Холмс.
Сдвинув брови, Джеймс на минуту задумался, а затем приступил к изложению:
— Мы с Дэвисом только что вышли из клуба, где вместе обедали, и тут раздались выстрелы. Мы заметили Филлипса, который шёл по направлению к клубу, — нам было известно, что он имел обыкновение заглядывать сюда в это время дня.
— Вы поняли, что это был он?
— О да. Мы узнали его высокую худощавую фигуру и довольно помятую чёрную тирольскую шляпу. Мы не обращали на него и на других прохожих особого внимания, пока внезапно не услыхали резкие хлопки. Шесть выстрелов, поразивших Филлипса, прозвучали очень быстро — когда мы поняли, что произошло, Филлипс уже стоял покачиваясь у решётки напротив дома сто пятнадцать, его поддерживал Джейкоби…
— Цветочный торговец?
— Да, верно. Голдсборо стоял на краю тротуара. Мы побежали к нему, а Голдсборо приставил револьвер к виску и застрелился. Его тело свалилось в сточную канаву, где лежало, пока не вышли клубные служители, которые вытащили его на тротуар и накрыли простынёй, — позже полицейская машина переправила труп в участок.
— Филлипс что-нибудь сказал вам? — спросил Холмс.
Тут впервые заговорил Дэвис:
— Я никогда не забуду тот день. «Ради Бога, — воскликнул Филлипс, — отнесите меня в помещение. Позовите доктора!»
— Затем, — продолжал Джеймс, — я сглупил: указал на тело Голдсборо и поинтересовался у Филлипса, знает ли тот его.
— И? — замирающим голосом произнёс Холмс.
— Он сказал только: «Не знаю». Потом мы помогли Джейкоби перенести его в подъезд клуба и велели служителю вызывать карету «скорой помощи». Филлипс был уложен на диван в вестибюле, где его, к сожалению, окружила толпа зевак.
— Вы ничем ему не помогли? — спросил я.
— Разумеется, мы помогали, доктор Уотсон. Кто-то пытался остановить кровотечение.
Дэвис добавил:
— Филлипс кричал: «Меня пристрелили. Мне больно. Сделайте что-нибудь! «Скорую» вызвали?»
— Он жаловался на боль в левой руке и в животе, — продолжал Джеймс.
— Неудивительно, — заметил я. — В него выстрелили шесть раз.
— Затем он попросил нас позвать его личного врача, доктора Фуллера с Лексингтон-авеню. Фуллер прибыл одновременно с каретой «скорой помощи» и поехал на ней в больницу. Пожалуй, это всё.
— Больше ничего? — уточнил Холмс.
Дэвис и Джеймс переглянулись. Дэвис отрицательно помотал головой.
— Тогда я спрошу ещё кое о чём, господа, — сказал Холмс, — и больше не буду отнимать у вас время. Вы видели этот автоматический револьвер вблизи?
— А, проблема с «шестистрельным», мистер Холмс? — спросил Джеймс. Он улыбался, явно радуясь тому, что угадал суть вопроса. — Увы, нет. Я знаю только то, что говорила полиция: это оружие могло сделать до десяти выстрелов. Полагаю, я могу говорить и за мистера Дэвиса: ни он, ни я не можем определить тип револьвера на вид.
Дэвис кивнул в подтверждение, и мы, уяснив, что эта парочка больше не сможет предоставить нам никакой информации, поблагодарили их и снова вышли на Двадцать первую улицу.
— За мной, Уотсон! — бросил Холмс, и я вслед за ним перешёл улицу, двигаясь вдоль северной ограды парка на запад.
Поскольку шли мы явно не в сторону автомобиля, я недоумевал, куда это нас понесло. Вдруг в десяти ярдах до поворота Холмс остановился и тростью указал на зелёную палатку, стоявшую на углу парковой ограды. Она была заставлена вазонами с яркими весенними букетами, предназначенными на продажу. В воздухе разливался чудесный аромат.
— Ну, знаете, Холмс, теперь не время прицениваться к цветам.
— Смотрите, Уотсон, это палатка мистера Джейкоба Джейкоби, торговца цветами, — промолвил Холмс в ответ. — Во время стрельбы он находился так близко от Филлипса, что сумел подхватить его, когда тот стал падать на решётку.
— Но почему вы уверены, что палатка стояла именно здесь? — спросил я. — Во время нашего предыдущего визита к парку её здесь точно не было.
— Вот и опять, Уотсон, вы смотрите, но не замечаете.
Уязвлённый мягким упрёком Холмса, я припомнил, как он разглядывал панель, когда мы с миссис Фреверт стояли на этом самом месте в прошлый раз. Холмс понял, что я мысленно вернулся к тому эпизоду.
— Да, Уотсон, — сказал он. — В прошлое воскресенье я кое-что заметил. В это время года в садах под открытым небом не сыщешь цветущих гардений или их осыпавшихся лепестков.
Как обычно, после объяснения всё показалось очевидным, но времени раздумывать об этом у меня не было, потому что мы подошли к торговцу цветами.
Мистер Джейкоби поприветствовал нас, приподняв свою кепку. Это был низенький мужчина средних лет с яйцеобразной фигурой. Чёрное пальто его было потёрто, но борода выглядела ухоженной, а на лице сияла такая широкая улыбка, что за красными щеками, казалось, не видно глаз.
— Господа, — приветливо произнёс он, водворив кепку обратно на голову, — хризантемы для петлиц? А может, розы для ваших дам? — В его гортанном голосе слышался восточноевропейский акцент.
— Мы возьмём по белой хризантеме, — ответил мой друг, а когда Джейкоби протянул нам цветы, добавил: — Возможно, именно такие вы обычно продавали Дэвиду Грэму Филлипсу, мистер Джейкоби.
При упоминании имени Филлипса улыбка сбежала с лица торговца.
— Что вам от меня нужно? — спросил он. — Вы, я вижу, знаете, как меня зовут. Откуда?
— Я Шерлок Холмс, мистер Джейкоби. Я читал официальные полицейские отчёты. Мне известно, что вы находились рядом с Филлипсом, когда в него стреляли. А теперь я хочу знать, что вы видели и что можете сообщить об оружии, которое должны были разглядеть в руках у Голдсборо.
Джейкоби снова снял кепку и запустил короткие пальцы в жидкие каштановые волосы. Минуту или две он явно колебался, затем медленно проговорил:
— Мистер Филлипс… — Но тут его речь прервал какой-то металлический звон.
Бросив взгляд на дорожку, мы увидели футах в двадцати от нас мускулистого полицейского в тёмной облегающей униформе. Он не спеша двигался к нам, пересчитывая дубинкой прутья решётки.
— Так что же, сэр… — подбодрил Холмс.
Но что бы Джейкоби ни собирался сказать, теперь он застыл и заученно произнёс:
— Полиция и окружной прокурор советовали мне помалкивать.
Не знаю, совершал ли служитель порядка свой обычный дневной обход, присматривал ли он за цветочной палаткой, или же полиция следила за нами с Холмсом, но по застывшему взгляду и дрожащим пальцам мистера Джейкоби было ясно: этот несчастный уверен, что полицейский здесь из-за него.
— Мне нечего вам сказать! — взвизгнул он. — Уходите!
— Позвольте мне, по крайней мере, заплатить за цветы, — сказал Холмс.
— Нет, забирайте так! Пожалуйста!
Заметив беспокойство торговца цветами и окружающих, которые начали поглядывать на нас, Холмс кивнул мне. Мы бросили несколько монет на прилавок и, мимоходом улыбнувшись полицейскому, двинулись прочь, к Роллинзу, ожидавшему нас на другом конце парка.
— Что вы думаете о наших свидетелях? — спросил я Шерлока Холмса, когда мы вошли в «Уолдорф-Асторию». — Пара близнецов и перепуганный торговец.
— По сути, Уотсон, ни один из них не сказал ничего такого, что бы они уже ни говорили репортёру из «Нью-Йорк тайме».
— Во всяком случае, у нас остаётся ван ден Акер, — напомнил я.
— Да, — задумчиво промолвил он. — Ван ден Акер.
Мы остановились у стойки в вестибюле, чтобы узнать, нет ли для нас корреспонденции, но рыжеволосый портье, которого мы видели здесь первый раз, нас не заметил. Только когда Холмс деликатно постучал тростью по стойке, бледный юноша поспешил нами заняться. Проверив нашу ячейку, он обнаружил там два сообщения. Мне он просто протянул сложенный лист почтовой бумаги с моим именем на лицевой стороне, зато, прочитав напечатанное на конверте, который был адресован Холмсу, расплылся в улыбке.
— Вы Шерлок Холмс, сэр?
Здесь, в Америке, Холмс, кажется, особенно изумлялся своей славе. Он лишь кивнул в ответ.
Портье уставился на моего товарища.
— Сам Шерлок Холмс? Из Англии?
Холмс снова кивнул.
— Да, это я, — признался он, протягивая руку за письмом.
Впрочем, Холмс не успел взять конверт: молодой человек осмотрелся, словно желал убедиться в отсутствии слежки, а затем вытащил из-под стойки книжечку в кожаном переплёте, которая явно всегда была наготове. Вручив моему другу перо, он открыл книжечку на чистой странице.
— Могу я попросить у вас автограф, мистер Джиллет? Я видел вас в роли Шерлока Холмса здесь, в Нью-Йорке, пару лет назад.
— Боюсь… — начал Холмс.
— Пожалуйста, — настаивал молодой человек, подсовывая книжечку под нос Холмсу, а его бледные щёки и лоб покрылись румянцем смущения. — Подпишите для Майлза Кеннеди. Это я.
Опасаясь, что так и не получит конверт, Холмс покорно расписался на чистой страничке. Юный мистер Кеннеди несколько мгновений разглядывал подпись, а потом сказал:
— Вы так вошли в роль, мистер Джиллет! Подписались именем Шерлока Холмса.
Сообщение было отдано, и Холмс увёл меня от стойки.
— Опять мой друг Джиллет. Это тот актёр, что прислал мне тыквенную трубку. Вероятно, он весьма убедительно играл меня на сцене. Подумать только! Я полагал, довольно утомительно, когда тебя изображают в кино, но теперь мне, видно, придётся соперничать ещё и с театральными актёрами. Боюсь, Уотсон, всё это последствия ваших мелодраматических отчётов о довольно заурядных делах .
— В самом деле, Холмс, — ответил я, — другому бы польстило, что у него имеется такой преданный биограф.
И я развернул адресованное мне сообщение. К моему удивлению, оно исходило от Уильяма Рэндольфа Херста. Он вновь предлагал мне писать для его газеты на заманчивых (весьма заманчивых!) условиях. Невольно задавшись вопросом, какое же предложение получил Филлипс, когда Херст убедил его написать «Измену Сената», я начал:
— Знаете, Холмс…
Но Холмса уже не было рядом. Он отошёл в сторонку, чтобы прочесть своё письмо.
— Это от сенатора ван ден Акера, — пояснил он. — Он хочет как можно скорее поговорить со мной.
— Как? Прямо сейчас?
— Видимо, да, Уотсон. Он пишет, что живёт один и уже отпустил прислугу, чтобы побеседовать с глазу на глаз. «Это не может ждать до завтра», — прочёл Холмс. — Ссылается на письмо, полученное от кого-то из тех, с кем мы виделись в Вашингтоне.
— Но от кого, Холмс?
— Это мы и должны выяснить у мистера ван ден Акера. Кроме того, Уотсон, не нужно быть сотрудником Скотленд-Ярда, чтобы заметить, что этот конверт вскрывали и весьма непрофессионально запечатали снова. Взгляните, как легко отходит кромка. Ясно, что кто-то знает, куда мы поедем сегодня. Прихватите револьвер, дружище. Чувствую, наше пребывание здесь в конце концов привело в действие такие силы, что прорыв в расследовании неминуем.
Приманка мистера Херста казалась очень соблазнительной, и я отлично понимал, каким образом издатель уломал Филлипса отвлечься от беллетристики и заняться «Изменой». Но сегодня, как бывало много раз, затевалась крупная игра, и никакие материальные искушения не заставили бы меня отказаться от охоты на пару с упорно идущим по следу Шерлоком Холмсом. Словно и впрямь вернулись старые добрые времена.
