Ленин
На какое-то время, которое показалось нам бесконечным, но, вероятно, заняло не больше доли секунды, когда успеваешь разве что моргнуть, мы с Холмсом остолбенели и только механически протягивали руки товарищу Ленину.
Перед нами стоял символ русской революции, причем оказался он довольно мелким. Рост мужчины составлял пять футов четыре дюйма; может, чуть больше или чуть меньше. Должен сказать, что я ни в коей мере не иронизирую, ведь я врач и не имею привычки смеяться над телосложением и ростом других людей. Мы с Холмсом с удивлением узнали, что Ленин является горячим нашим поклонником; Рейли выступал в роли переводчика.
Находясь в ссылке в Швейцарии, Ленин прочитал все мои рассказы о Холмсе и, казалось, считал прославленного детектива в некотором роде родственной душой. Он говорил своей жене и Троцкому, что мы – как раз те люди, которые нужны революции: Холмс – благодаря своему логическому уму и отсутствию лишних эмоций, а я как верный летописец, описавший его приключения. Такие способности, как у меня, Ленин очень высоко ценил, поскольку ему требовалась русская версия моей персоны, то есть хроникер революции, который описал бы ее для последующих поколений в том ключе, как выгодно Ленину.
Вождь предложил нам присесть – что мы и сделали – и стал через Рейли задавать Холмсу разнообразные вопросы о его дедуктивном методе и мнении о Скотленд-Ярде. Мой друг вежливо отвечал; казалось даже, ему льстит внимание Ленина. Но мне лично стало неуютно после вопросов о методах, используемых нашей полицией. Невольно я представил монументальное сооружение в центре Москвы с вывеской «Сибирь-Ярд». Вся эта сцена попахивала абсурдом.
Примерно через полчаса, на протяжении которых Ленин сыпал вопросами и откровенно льстил Холмсу и мне, он сказал, что ему нужно уезжать на встречу с Троцким, а затем по-настоящему удивил нас. Он протянул Холмсу книгу, которую держал в руке. Это оказалось русское издание моих работ. Ленин попросил нас обоих подписать экземпляр, что мы, конечно, сделали, причем Холмс оставил широкий росчерк, которого я никогда раньше не видел.
Ленин с таким восторгом смотрел на страницу с нашими автографами, что я вспомнил своего сына Джона: тот точно так же любовался ярко-красным игрушечным фургоном, который мы с женой подарили ему на Рождество, когда ему было пять лет. Затем Ленин осторожно закрыл книгу и пожал нам руки, после чего, гордо выпрямившись и снова превратившись в воплощение революции, покинул библиотеку.
Рейли посмотрел на нас с Холмсом, достал из кармана кителя лист бумаги и ручку и с иронией обратился к нам:
– Могу и я попросить вас оставить автографы?
Я спросил Рейли, почему он насмехается над Лениным, являясь одним из его подчиненных. Он ответил, что на самом деле Ленин в душе остается буржуа и, несмотря на всю риторику, не составляет и одной десятой каменной стены, которой является Сталин. Поскольку ни Холмс, ни я никогда не слышали про такого человека, Рейли пояснил, что Сталин родом из Грузии и по национальности он не русский. У него восточный ум, для которого типично коварство, и думает он только о власти. Также нам рассказали, что Сталин уже оценил потенциал Рейли как сильного будущего противника, и если Рейли не уберет Сталина, то Сталин определенно уберет Рейли.
Холмс хотел бы получить ответы на множество вопросов о Ленине, Троцком, Сталине и остальных, но поскольку теперь все было готово и нам предстояло вскоре уезжать, Рейли пообещал ответить только на один вопрос.
– Хорошо, – кивнул Холмс. – Что сказали Ленину о нашем пребывании здесь?
– Как вы сами видели, товарищ Ленин – ваш поклонник. Ему сообщили, что вы путешествуете инкогнито, чтобы поймать здесь вора, укравшего драгоценности. Он любит шпионский аспект.
– Вы хотите сказать, что он думает, будто мы работаем над каким-то делом? – с неверием в голосе уточнил Холмс.
– Ну а что еще вы оба могли бы делать в России, мистер Холмс? – ответил вопросом на вопрос Рейли.
Теперь события наконец стали развиваться. Рейли сообщил, что есть поезд до Перми, а там нам предстоит пересесть на другой, который идет в Екатеринбург. Нам выделили отдельный вагон, как положено по статусу крупному чину ЧК. Тот же вагон предназначался и для царской семьи на обратном пути – если мы, конечно, поедем обратно.
С одной стороны, я был очень благодарен. Холмса и меня заверили, что нас оставят одних; будет время отдохнуть и поразмышлять.
Тем не менее поездка, которую я воспринимал как приключение, практически сразу же превратилась в сплошное беспокойство о массах оголодавших русских детей, женщин и мужчин, атакующих центральный вокзал Петрограда. Мы видели множество неопрятных представителей Красной гвардии, обломки и мусор, оставшиеся от сражений, и отбросы человеческого общества. Вокруг были настоящие трущобы, словно вырванные из страниц «Оливера Твиста». Разложение и упадок сжирали людей заживо, и ни одно поле боя не казалось мне таким ужасным, потому что там в сражении не участвовали дети.
Наш автомобиль с вооруженной до зубов охраной спереди и сзади двигался, словно пила, причем с зубами саблезубого тигра, сквозь этот лес людей. Нас подвезли прямо к вагону, но мы с Холмсом не могли оторвать взгляда от прицепленных к нашему составу грузовых теплушек, в которые людей запихивали как скот. Несчастные крепко держали в руках скудные пожитки, чтобы не лишиться их во время полного опасностей путешествия.
Тяжелее всего было смотреть на голодающих детей: они ничего не понимали и были напуганы, отчаянно цепляясь за родителей. Если дети были слишком маленькими или просто не могли идти, матери и отцы держали их на руках, прижимая к себе крепче любых сокровищ. Красногвардейцы толкали и пинали бедных людей, прикладами заталкивая их в вагоны. Когда отправляющие решали, что вагон уже заполнен до предела, они задвигали деревянные двери и запирали их на засов. Никто больше не мог влезть, но никто не мог и выйти. «Гробы на колесах», – подумал я.
Это были те, кто бежал от революции. Они больше не могли жить в столице кровавой резни, им не хватало сил искать пропитание для своих семей и смотреть на то, как их любимые становятся чужими или умирают. Беженцы отправлялись в глубинку, где, как они считали, найдется еда и где они смогут снова буквально дышать воздухом, не зараженным ненавистью и смертью. Они сбегали в деревни, где можно тихо жить на природе, – в те места, куда новый мировой порядок, разрушающий их души, не доберется еще какое-то время. Это время они надеялись просто жить, ждать и выбирать, от чьей руки обрести вечный покой.
Глаза Холмса впитывали все доказательства этой трагедии, чтобы распределить по полочкам в самых дальних уголках подсознания. Его лицо не выдавало никаких эмоций. Тем не менее когда я отвел взгляд от лица сыщика, то обратил внимание, что обе его руки сжаты в кулаки, которые мнут низ пиджака, собирая полы в два тугих мятых шара. Ни одно слово не могло быть более выразительным.
Когда наши охранники прокладывали нам путь к поезду, Холмс внезапно потерял самообладание и бросился к ближайшему грузовому вагону. Это произошло так быстро, что я не успел среагировать, однако это сделали Рейли и Оболов.
Внимание Холмса привлекла одна особенно беззащитная семья, которую только что затолкали в вагон. Самого младшего вырвали из рук отца, и красногвардейцы начали закрывать дверь. Холмс подскочил к типу, который держал ребенка, и, выхватив малыша у него из рук, повалил красногвардейца на землю. Теперь Холмс протягивал мальчонку отцу в вагон, пока двери еще не заперли. Все это случилось в одно мгновение.
Упавший на землю красногвардеец уже нащупывал выпавшую винтовку, а находившиеся поблизости товарищи бежали ему на помощь. Но Рейли и Оболов подоспели раньше них. Оболов молча направил винтовку на бегущих красногвардейцев. Те мгновенно остановились. Между тем Рейли сунул дуло пистолета в рот красногвардейцу, лежавшему на земле.
Потянув оружие кверху, Рейли вынудил солдата подняться на ноги. Теперь тот лил слезы и был напуган до смерти. Он двигался в унисон с движением пистолета Рейли. К этому времени Холмс уже вручил ребенка отцу и повернулся, чтобы посмотреть на происходившее у него за спиной.
На лице Рейли появилась улыбка, но она была холодной – так мог бы улыбаться труп. Позднее он пересказал нам, что говорил красногвардейцу: «Не беспокойся, товарищ. Я не стану в тебя стрелять. Твоя кровь и мозги, если они у тебя вообще есть, запятнают мою форму. Но теперь я тебя запомнил. Я никогда не забываю лиц – даже таких неудачников, как ты».
Наконец Рейли вынул пистолет изо рта красногвардейца, и тот, обмочившись, упал на колени и затрясся всем телом. Оболов винтовкой показал другим представителям Красной гвардии, что им следует поднять товарища и унести прочь, что они тут же сделали, не произнося ни слова. Они только оглядывались назад, отступая.
Рейли повернулся к Холмсу:
– Больше никогда не изображайте героя, только если это не то дело, ради которого вас сюда отправили. Вы больше любого другого должны уметь сдерживать свои эмоции, в особенности сочувствие. Поберегите его для Екатеринбурга.
Рейли убрал пистолет в кобуру, Оболов снова оказался за его спиной, и все трое вернулись к месту, где стояли Стравицкий, другие чекисты и я.
Наконец, когда мы сели в поезд, Холмс обратился ко мне:
– Теперь я почти все понимаю, Уотсон. Ответьте мне, если можете, потому что это вопрос из вопросов. Сейчас начинается самый важный этап выполнения поставленной перед нами задачи, и мы вроде как должны победить этот хаос, – он махнул рукой в сторону вокзала, – а Релинский выступает в роли нашего спасителя. Но почему, Уотсон, мы с вами вообще находимся здесь?
– Что вы имеете в виду под «вообще»? Я считаю нашу миссию очевидной. По крайней мере, мне так кажется, – ответил я.
– Но я не вы, Уотсон, – покачал головой сыщик. – Отодвиньте в сторону, если можете, свои мысли по поводу ответственности перед королем, и откройте разум для логики. Если, как утверждал сэр Джордж, у Релинского есть непосредственный опыт в подобных делах и, кем бы он ни был, он занимает положение, которое позволяет воспользоваться преимуществами власти, что он сейчас в полной мере и продемонстрировал, – то зачем им я? Второе. Я не ставлю под вопрос ваши способности и возможности, но в России есть врачи. Зачем ввозить еще одного по первой же моей просьбе? А это ведет к вопросу, который охватывает все: зачем тратить столько усилий и времени, которого почти нет, чтобы отправлять нас с вами для выполнения этого задания?
Я откинулся на спинку сиденья. Вопрос Холмса обрушился на меня как снег на голову. У меня не было даже намека на объяснения, я мог только сидеть и молчать, как немой.
– Вы знаете, что я избегаю делать выводы, пока не соберу все факты по делу, – продолжал Холмс. – Но это определенно не наше обычное расследование. Это вообще не расследование. И в то время как никаких новых фактов не ожидается, определенно имеется состав участников, который постоянно расширяется. Я не буду больше ничего говорить, пока не узнаю что-нибудь новое. В этой несчастной стране моя душа страдает, с нее словно сдирают слой за слоем, с одинаковыми интервалами, с каждым вдохом. Если бы не семь вполне конкретных жизней, которые зависят от меня, то я прямо сейчас уехал бы отсюда.
Я больше не мог его слушать – для меня это было уже чересчур. Дело было не только в тех тревожных выводах, которые я мог сделать в связи с вопросами Холмса, но в его замечании о России, которое я был не в состоянии переварить. То, что мы видели в этот день и свидетелем чего я стал только что, оставило глубокие следы и в моей душе. Мое обычно ровное настроение совсем упало. Традиционно именно я проявлял эмоции, однако на этот раз сам Холмс высказал все, что думает о нашем окружении, а это означало, что с ним происходит нечто серьезное.
* * *
Мы с Холмсом сидели в выделенном нам на двоих купе вагона, в свою очередь выделенного Рейли. Поезд медленно выходил из покойницкой – так мне хотелось назвать вокзал. На составе развевались два больших красных флага, спереди и сзади. Наш вагон прицепили на том месте, где обычно в товарном поезде располагается служебный вагон. Купе, где мы сидели, находилось ближе к началу вагона, а б́ольшая часть охранников Рейли ехала или на крыше, или в тамбурах. Сам Рейли разместился справа от нас; Стравицкий и Оболов вместе ехали слева. На этот счет Холмс ограничился кратким замечанием по поводу Сциллы и Харибды.
Когда мы оставили позади вокзал и тронулись на восток по основной ветке Транссибирской железной дороги, нам с Холмсом удалось через окно осмотреть кое-какие виды Петрограда, которые мы пропустили во время утренней экскурсии. Я не буду о них рассказывать, потому что даже по прошествии времени и на фоне сцен вроде той, которую я только что описал, они навевают отчаяние и меланхолию. Очень трудно переживать снова все события тех дней и делиться своими впечатлениями и ощущениями. Тем не менее впереди нас ждали еще большее уныние, позор и разочарование, которые будто устилали путь нашего поезда.
Оказалось, что уже достаточно поздний час. Сыграли свою роль белые ночи – они нас обманули, как обманывают насекомых венерины мухоловки, и физически мы были измождены. Только теперь я наконец полностью осмотрел наше купе. Оно было действительно роскошным. Как нам в дальнейшем рассказал Рейли, раньше этот вагон принадлежал человеку, владевшему несколькими рудниками. Он сам в нем и путешествовал. По словам Рейли, когда началась революция, «горняки любезно продемонстрировали ему дно одной из его шахт. А поскольку, по их мнению, этому человеку там понравилось, они решили его там оставить, прикрепив цепью к одной из подпорок, чтобы он насладился всеми удовольствиями, которые можно получить в темном забое».
Я посмотрел сверху вниз на Холмса, который лежал на полке, и с удивлением обнаружил, что он уже находится в объятиях Морфея. Я задумался, на какие пытки этой ночью его обречет подсознание.
Я знал, что на протяжении всех лет, которые мы провели вместе, и за годы до нашего знакомства, о которых мне Холмс подробно рассказывал, моему товарищу редко доводилось испытать что-либо подобное тому, свидетелями чего мы стали теперь. Возможно, мне повезло, что за плечами у меня имелся военный опыт: я уже испытывал подобный шок, мне было с чем сравнить происходящее. Но Холмс не участвовал в боевых операциях. Его жизнь в основном состояла из периодов размышлений, которые лишь изредка прерывались активными действиями. И хотя ему приходилось сталкиваться с самыми известными преступниками Англии, мало что могло подготовить аристократичного и утонченного логика к тем ужасам, которые теперь творились вокруг нас.
Да, Холмс мог адекватно принять отдельные преступления на почве страсти, основываясь на избранной профессии и массе литературы на мелодраматические темы. Но здесь происходило нечто совсем другое и гораздо более зловещее. Мне ситуация в России казалась формой геноцида, тотальным безумием, которому столь изощренный логик, как Холмс, просто не мог найти аналогов в своем предыдущем личном опыте.
Мысленно прокляв большевиков вместе с Лениным, Троцким и Сталиным, я закрыл глаза и попытался заснуть.
21 июня 1918 года
Как и обычно, проснувшись, я обнаружил, что Холмса уже нет.
Я оделся под перестук колес и толчки поезда. Выглянув из окна, я обнаружил, что мы едем по какой-то сельской местности, явно удалившись от города. Затем я вышел в коридор и отправился в заднюю часть вагона, где находился салон.
Стравицкий и Оболов сидели за роскошным столом из черного дерева. При виде меня они подняли головы, приветственно кивнули и вернулись к завтраку. Именно Оболов показал вилкой на дверь. Я подошел к ней и распахнул, впустив поток теплого летнего воздуха, а затем увидел Холмса и Рейли, которые что что-то горячо обсуждали.
– Доброе утро, товарищ, – поздоровался Рейли.
Холмс просто кивнул.
– Мы только что проехали Волхов, доктор Уотсон. Это место фактически ничем не примечательно и имеет еще меньшее значение, – сообщил Рейли.
– Простите за грубость, но мне для начала хотелось бы перекусить, – перебил я. – После завтрака я буду с б́ольшим энтузиазмом слушать вашу лекцию о путешествии.
Рейли рассмеялся и махнул рукой, отправляя меня жестом назад в вагон. Они с Холмсом остались в открытом тамбуре.
Когда я заканчивал завтракать, вошел Рейли. Он кивнул, проходя мимо меня. Стравицкий и Оболов встали и последовали за ним в купе. Я тут же присоединился к Холмсу, чтобы на открытом воздухе обсудить обстановку:
– Ну, Холмс, что происходит?
– Поразительный человек. Я завидую той легкости, с которой он лицемерит, утаивая факты, и вроде бы сразу же говорит правду. Он так ловко соединяет одно и другое, что их просто не разделить. Он похож на угря: быстрый, очаровывающий и отталкивающий одновременно. Я просто в замешательстве. С нами он общается на английском, со своими подчиненными – по-русски. Откуда нам знать, что он им говорит? Он в любую минуту может отдать им приказ перерезать нам горло.
– Нет, дружище, тут вы зашли слишком далеко. Зачем ему желать нашей смерти? А если бы он даже и желал этого, то зачем было ждать до этой минуты?
– Хорошие вопросы, Уотсон, но вопросы без ответов – пока. – На мгновение Холмс погрузился в размышления. – Если бы я не знал точно, то мог бы заподозрить близкое кровное родство между нашим товарищем и профессором Мориарти.
– Что? – Я громко рассмеялся, не в силах сдержаться. – Релинский и Мориарти! Я ценю аналогию, но сомневаюсь в ее достоверности и точности.
– Да, мысль забавная. Но, Уотсон, говорю вам прямо сейчас: я не удивлюсь, узнав, что мы имеем дело с человеком, ум, воля и сила которого не уступают уму, воле и силе Мориарти. – Холмс усмехнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. А мне вообще расхотелось смеяться, когда он добавил еще три слова: – Или превышают их.
От этой реплики и содержавшегося в ней намека у меня холодок пробежал по спине, даже в это теплое июньское утро.
Я заставил себя задать еще несколько вопросов:
– А как насчет его плана? Он вам рассказал про него?
– Нет, Уотсон, ничего, несмотря на все мои словесные уловки. Он парировал их и наносил удары, как истинный мастер фехтования. В итоге я воспользовался самой последней возможностью – прямо спросил его про план.
– И что?
– Он только улыбнулся и заявил, что у нас полно времени и мы еще, не исключено, устроим игру из его плана.
– Что устроим? Вы сказали «игру»?!
– Именно.
Напряженное тело Холмса заметно расслабилось, когда он оперся о стену и рассказал о брошенном Рейли вызове, причем с какой-то небрежностью и беззаботностью:
– Он предположил, что я, будучи Шерлоком Холмсом, сам смогу догадаться о деталях. Таким образом моему беспокойному уму будет чем себя занять, и я не стану ввязываться в неприятности во время долгой и нудной поездки. По крайней мере, он ожидает, что она будет такой.
– А вы что ответили?
– Ну же, старина, а какого ответа вы ожидали? Вы когда-нибудь видели, чтобы я потерпел поражение в игре?
23 июня 1918 года
Следующие несколько дней на самом деле были скучными, поскольку поезд все так же неумолимо катился вперед, а за окнами мелькали унылые сельские пейзажи и деревни, которые мы на такой скорости не могли толком рассмотреть. Иногда поезд останавливался, чтобы пополнить запасы угля или воды. Во время остановок двери товарных вагонов раскрывали, и человеческая масса выплескивалась оттуда, будто помои из ведра. Свежий, необычно теплый для этого месяца воздух наполнял грязные легкие и немного уменьшал вонь, пропитавшую стены и пол вагонов.
На второй день мы проезжали город Вологду, транспортный узел, откуда также отходила важная ветка на север, в Архангельск. Холмс сказал, что мы должны вернуться в Вологду, откуда продолжим путь в Архангельск, чтобы сесть на корабль, который снарядит для нас военно-морской флот.
Наше путешествие продолжалось. Периодически до нашего слуха доносились странно высокие женские голоса, которые пели в товарных вагонах, или голоса охранников Рейли на крыше поезда. Иногда мы выходили на открытую платформу в задней части вагона, чтобы подышать свежим воздухом, осмотреть пейзаж и понаблюдать за копошащимися в полях крестьянами, которые не удосуживались даже поднять головы и оторваться от работы.
Во время последнего перегона до Перми Холмс объявил мне, что закончил с «теорией Релинского», как он это сформулировал. Теперь уже на лице Холмса играла улыбка Чеширского кота, когда он, Рейли, Стравицкий, Оболов и я собрались за столом в салоне. Холмс намеревался повторить излюбленный фокус, который проделывал дюжины раз в прошлом: представить все факты дела по порядку, будто выкладывая пойманную рыбу на коптильню.
Поскольку предполагалось, что Стравицкий с Оболовым по-английски не говорят, мы считали их безмолвным приложением к Рейли. Именно к последнему Холмс обращался со своей речью.
– Мой дорогой товарищ полковник, – заговорил сыщик тоном директора школы, который обращается к ученику, хотя я знал, что в данном случае отношение между этими двумя совсем другие. – Я считаю, что ваши планы по спасению нами Романовых и наш побег после выполнения миссии должны выглядеть следующим образом.
Как уже говорили и вы, и сэр Джордж, Томас Престон, британский консул в Екатеринбурге, ждет нас. Нет, мне следует прояснить это замечание. Он не просто ждет: у него все готово. Если честно, товарищ Релинский, то я считаю, что это предприятие – не просто «дерзкое освобождение». Даже если охранники, приставленные к Романовым, простые тюремщики, как вы подозреваете, – я считаю, что Уральский совет не стал бы поручать деликатное задание по совсем неделикатному уничтожению особ царской крови простому тюремщику. Для этого требуется человек, обладающий коварством, хитростью и решимостью, очень точно понимающий политическую подоплеку дела.
Если продолжить, то этот человек – кем бы он ни был – определенно захочет оспорить ваши полномочия, товарищ. Его не смутят и не остановят перерезанные провода: он заставит вас ждать получения им особых указаний в письменном виде от его начальства, а если вы будете возражать или каким-либо образом мешать, он вас арестует или прикажет своим людям открыть огонь. Я уверен, что охранников там значительно больше, чем у вас сейчас.
Поэтому я также уверен, что вы уже придумали альтернативный план – вместе с господином Престоном, несомненно имеющим достаточно людей, которым платят англичане или которые симпатизируют белым. Однако этот план может быть каким угодно, а поскольку у меня нет схем, чертежей и детальной информации по поводу места содержания Романовых, а также карты самого Екатеринбурга, то я воздержусь от дальнейших теорий.
Все это упражнение было логической игрой, но у вас, сэр, в ней было преимущество. – С этими словами Холмс резко повернулся к Рейли.
Бескомпромиссный взгляд серых глаз сыщика будто притягивал взгляд Рейли, как магнит притягивает кусок металла. Наконец Рейли ухмыльнулся, а Холмс, вновь став серьезным, продолжил:
– Вы посчитали это не просто шуткой, но и проверкой, товарищ. Вы надеялись, что я брошусь исследовать огромные пустыни возможностей и мой разум будет метаться в поисках несуществующего решения, а результатом станет ваша победа одним из трех способов. Первый: я потеряюсь в этих песках интеллектуального одиночества, которые могут похоронить любого, вследствие чего буду слишком занят или приду в уныние и не стану вас больше беспокоить. Второй: я беспечно свалюсь в пропасть брошенного вами вызова, предложив необдуманное смехотворное решение. При любом исходе вы получаете надо мной такое преимущество, которое позволит вам играть со мной, как матадор, размахивая плащом, играет с глупым быком.
– А что там с третьим вариантом, о котором вы говорили, мистер Холмс? В чем он заключается? – спросил Рейли.
– В том, свидетелем чего вы сейчас стали. Теперь вы знаете без каких-либо оговорок, что меня нельзя недооценивать. Что я не позволю себя дурачить. Теперь вы знаете, что мы оба должны постоянно находиться настороже. Если вкратце, теперь вы способны по-настоящему оценить противника. Может, мне стоило изобразить какую-нибудь дикую теорию и позволить вам считать мои выдающиеся способности результатом работы воображения доктора Уотсона, представленной в его рассказах. Пусть бы вы воспринимали меня картонным героем на потребу толпы, обладающим не большей проницательностью, чем средней руки клерк из Скотленд-Ярда. Но у меня больше нет времени на подобные развлечения, потому что у нас на самом деле его мало, а дело, ради которого мы сюда приехали, вот-вот начнется. У меня к вам только один вопрос, товарищ: зачем мы с Уотсоном находимся здесь?
Когда вопрос прозвучал, улыбка мигом сошла с лица Рейли. Он встал и посмотрел Холмсу прямо в глаза. Стравицкий и Оболов были застигнуты врасплох и уставились на меня, словно спрашивая, что происходит.
Какое-то время Рейли и Холмс разглядывали друг друга в упор, и казалось, что их глаза проникают в самую глубину мозга. Наконец Рейли заговорил:
– Значит, мистер Холмс, вы догадались об истинной игре.
И с этими словами он повернулся и вышел.
30 июня 1918 года
Наш поезд прибыл в Пермь, ближайший крупный город к Уральским горам, стоящий на реке Каме. Это был анклав красных, который вскоре должны были начать осаждать белые. Рейли и Стравицкий провели какое-то время в штабе ЧК на Петропавловской улице.
После их возвращения, примерно час спустя, Рейли попросил меня и Холмса следовать за ним, потому что нас снова кто-то ждал. Поскольку выбора у нас не было, мы приняли приглашение.
Мы вышли из здания вокзала и увидели два поджидавших нас автомобиля. В первом сидели сотрудники Рейли, которых мы не знали по именам, а ближайшие к нам люди, так сказать «наша семья», включая Стравицкого и Оболова, разместились во втором.
Мы мало что успели увидеть в Перми, а из того, что увидели, сделали вывод, что город состоит из двухэтажных, приземистых, ничем не примечательных каменных зданий, размещенных на берегу реки без какого-либо логического плана. На востоке едва различимо стояли Уральские горы.
После непродолжительной поездки мы остановились перед зданием, которое по виду предназначалось для чиновников. Вошли только пятеро из нас, и я сразу же понял, что дом пустует, – настолько громко звучало эхо наших шагов.
Рейли повел нас в кабинет где-то в центре здания, открыл дверь и зашел; мы последовали за ним. Внутри обнаружились ряды стеллажей с папками, уходящие в бесконечность. В центре бросался в глаза старый небольшой письменный стол. Единственными предметами на нем оказались почти пустая пачка сигарет и почти полная пепельница.
За столом сидел мужчина лет сорока пяти, с длинным, острым, прямым носом и очень коротко стриженными темными волосами. Он был одет в скучную крестьянскую одежду – короткую оливково-зеленую рубаху и свободные черные штаны. Только по его сосредоточенному лицу я понял, что этот человек – не простой батрак. Увидев, что мы направляемся к нему, он встал, но не сделал ни шагу к нам. Я заметил, что Холмс смотрит куда-то под стол.
Именно в тот момент Рейли представил нам этого человека – еще одного их тех, встреча с которыми поразила нас.
– Мистер Холмс, доктор Уотсон… – начал Рейли, но не успел произнести больше ни слова, поскольку предложение за него закончил Холмс:
– Адмирал Александр Васильевич Колчак, главнокомандующий всеми белыми армиями в России.
Рейли почти незаметно дернулся, и я уверен, что это видел только я один.
Адмирал разозлился и тут же сорвался на Рейли – удивительно, но сделал он это на английском:
– Если не ошибаюсь, вы говорили, что этим людям не сообщали, кто я.
Рейли, похоже, не знал, плакать ему или смеяться:
– Адмирал, им и не сообщали.
– Тогда откуда этот человек знает, кто я?
– Все просто, адмирал, – ответил Холмс. – Во-первых, когда мы вошли, вы сидели так прямо, что я сразу же понял: вы привыкли командовать, причем командовать на войне. Вроде бы вы одеты как крестьянин, но сапоги у вас начищены так, как бывает только у очень важных офицеров.
Колчак с Рейли одновременно опустили взгляд на обувь адмирала.
Холмс продолжал объяснения:
– Я предложил бы или немедленно заменить сапоги, или испачкать их. Далее. Вы курите турецкие сигареты. Пожалуйста, поправьте меня, если я ошибаюсь, но один из самых известных ваших подвигов в этой войне был совершен, когда вы командовали Черноморским флотом и выступали против флота Оттоманской империи, а в результате оккупировали большие участки территории Оттоманской империи, где, несомненно, попробовали и полюбили определенный сорт турецкого табака. Ваши ногти после регулярного маникюра блестят почти так же, как ваши сапоги. Лицо у вас загорелое, а вокруг глаз остались светлые морщинки, которые могут появиться, когда долгие часы вглядываешься в морскую даль. Ваша прическа типична для представителей имперского российского флота, которые стригутся так же коротко и носят такой строгий пробор.
Все молчали, и Холмс закончил:
– Кроме того, у вас прямо под правым ухом имеется маленький шрам от кривой турецкой сабли, от которой не удалось увернуться. Помнится, я читал о том, как вы его получили. Тогда вы доблестно сражались опять же против турок, но были еще лейтенантом. Вначале мне показалось невероятным, что вы, главнокомандующий белых, можете находиться здесь, в этом бастионе красных. Но я уже не первый день знаком с полковником Релинским и видел магические представления, которые он устраивал для нас после прибытия в эту страну. Если к этому прибавить все факты, которые я только что перечислил, то напрашивается вывод о том, кто вы есть.
Я был поражен не меньше Рейли и адмирала Колчака. Не только блестящими дедуктивными способностями Холмса, но и тем, что мы совершенно спокойно находимся в такой компании: предположительно двойной агент ЧК Релинский – и человек, которого большевики больше всего хотят поймать.
Адмирал Колчак все еще ощущал беспокойство. Он больше не злился – благодаря победоносному выступлению Холмса, но ему по-прежнему было не по себе.
Холмс снова заговорил:
– Адмирал, пожалуйста, расслабьтесь. Я представил вам самые обычные результаты дедукции, которой я зарабатываю себе на жизнь. Не стоит из-за этого нервничать. Вы отправились сюда, отчаянно рискуя жизнью, чтобы поговорить лично со мной и доктором Уотсоном. Пожалуйста, объясните истинную цель вашего приезда.
После этих слов адмирал, казалось, успокоился. Он присел на письменный стол, мы расположились на стульях перед ним.
– Джентльмены, – начал Колчак, – за свою жизнь я повидал немало такого, что недоступно большинству простых людей. Но то были ужасы сражений. Я привык к воинским подвигам, а не к достижениям ума. Именно поэтому я был так шокирован. – Он повернулся к Рейли: – Этот мистер Холмс даже лучше, что я ожидал. Я вижу, что наши друзья попадут в надежные руки. Теперь я лично убедился в этом. Мистер Холмс, доктор Уотсон, именно поэтому я и приехал: чтобы увидеть вас своими глазами. Если все пройдет хорошо, то вскоре вы будете охранять самое ценное сокровище России, а я не могу в таком деле доверять ничьим суждениям, кроме собственных. Сочти я вас обоих недостойными, то, возможно, не стал бы поддерживать всю идею. Однако теперь моя цель – представить вам наш план захвата и путь побега из Екатеринбурга.
Холмс молча подвинулся поближе к столу.
– Даже присутствующий здесь полковник ничего не знает про этот план, – продолжал адмирал. – Джентльмены, мои люди находятся слишком далеко, чтобы помогать вам на первом этапе спасательной операции. Но после вашего возвращения через горы и назад в Пермь мы проведем молниеносную атаку на ваш поезд у деревни Вятка, используя нерегулярные силы белых, состоящие из русских и чехов. После того как полковник Релинский сдастся в плен и мы разберемся с его подчиненными, – при этих словах он улыбнулся сам себе, – мы продолжим путь на северо-запад, к месту концентрации наших основных сил. Когда вы окажетесь среди них, вас сопроводят в Архангельск. Ваша максимальная безопасность и комфорт будут обеспечены. Я отдал приказ всем подразделениям регулярной армии не приближаться к железнодорожным путям вплоть до нашей атаки у Вятки. У вас есть какие-нибудь вопросы, джентльмены?
Тон адмирала теперь был почти искушающим. И я снова отметил поразительное несоответствие его мягкого голоса и волевого лица. Я до сих пор об этом думаю. А тогда я ждал, что Холмс задаст Колчаку вопрос, который задавал мне и Рейли: почему мы здесь? Но Холмс не сделал этого, и я, конечно, тоже.
Однако то, о чем спросил сыщик, поразило меня не меньше, чем его умозаключения:
– Сэр, а если у вас ничего не получится?
Я увидел, как Рейли поморщился.
– Я вас не понимаю, мистер Холмс, – отозвался адмирал. – Пожалуйста, поясните.
– Я имел в виду, сэр, именно то, о чем спросил. А что, если люди Релинского поднимут бунт? Восставшие солдаты здесь не новость. А если поезд прорвется сквозь вашу осаду? Мы глубоко внедримся на территорию красных и будем пойманы, так сказать, на месте преступления.
Рейли застыл, как и я, пока Холмс и Колчак неотрывно смотрели друг на друга.
– Мистер Холмс, у моих людей все получится. – Адмирал говорил спокойным, ровным и уверенным тоном. Каждое слово имело вес; так любящий отец упрекает сына.
– А если нет? – продолжал допытываться детектив.
– Тогда, мистер Холмс, вам придется рассчитывать на полковника Релинского, который находится здесь. Потому что при таких обстоятельствах ни Бог, ни дьявол не смогут сделать для вас больше, чем он.
Мы оставили Колчака в этом чиновничьем склепе и присоединились к поджидающей нас охране. До этой минуты я считал их людьми Рейли, которые выступают на нашей стороне. Но слова Колчака заставили меня поверить, что, за исключением Стравицкого и Оболова, все прочие действительно являются красными, выполняющими поручение вместе со своим комиссаром. Они понятия не имели о том, с кем мы сейчас встречались, и ничего не знали о планах их убить. Они были агнцами, приготовленными на заклание, а Рейли, Холмс и я – их Иудами. Я внутренне содрогнулся, когда мне улыбнулись теперь уже знакомые люди. Они улыбались, пока мы садились в автомобиль. Я впервые осознал, что значит быть таким, как Рейли, что такое дружить с людьми, которых ты можешь в следующее мгновение сознательно повести к смерти.
На станцию мы вернулись быстро и обнаружили, что двое подчиненных Рейли находятся в сильном возбуждении. Один протянул полковнику листок бумаги, который оказался телеграммой. Рейли подошел к нам.
Посмотрев на Холмса и на меня, он сообщил:
– Наш друг мог отдать приказы солдатам своей регулярной армии держаться подальше от железнодорожных путей, но, похоже, эти приказы не дошли до некоторых частей, имеющих свои мотивы, – например, тех, кто отделился от чешской бригады.
– Что вы имеете в виду? – уточнил я.
– Он имеет в виду, Уотсон, что банда чешских партизан испортила железнодорожные пути между этим городом и Екатеринбургом, – пояснил Холмс. – И мы тут застряли.
– Так и есть, – кивнул Рейли.
Мы были так близко и одновременно так далеко.
Теперь мы находились примерно в дне пути от Екатеринбурга, и именно сейчас чехи сделали свое грязное дело. Светлело с каждой минутой; создавалось впечатление, что Уральские горы надвигаются на нас и что до них вскоре можно будет дотронуться тростью. Теперь случилось так, что как раз те люди, которые сражались за Романовых, непреднамеренно помешали их спасению.
Поскольку становилось жарко не по сезону, мы с Холмсом, а также подчиненные Рейли находились на улице, ожидая указаний на вокзале. Беженцы тоже вышли из вагонов. Их оказалось значительно меньше, потому что многие сошли на остановках в деревнях по пути следования поезда, а некоторые умерли в пути.
Та самая семья, которой Холмс помог в Петрограде, приблизилась к нам. Они держали в руках тюки с вещами, и было очевидно, что они собираются остаться здесь, в Перми. Мать упала на колени перед Холмсом и обняла руками его лодыжки, таким образом выражая свою благодарность и преданность. Отец держал ребенка на руках. Холмс поднял бедную женщину на ноги, посмотрел ей в глаза и сказал:
– Не надо, матушка. Счастья вам и удачи.
Он произнес эту фразу на русском, а потом пояснил мне, что она означает.
Женщина целовала Холмсу руки, а глаза ее мужа говорили сами за себя – он выражал благодарность, как мог. Наконец они развернулись и направились в город. Я всем сердцем надеюсь, что они выжили.
– С каких это пор вы стали говорить по-русски? – спросил я у Холмса.
– Ну, Уотсон, невозможно не запомнить хотя бы несколько слов.
– Я не смог, – признался я.
– Значит, вы плохо слушаете.
– Я слушаю, но не могу вычленить ничего кроме «да» и «нет». А этот их адский алфавит вообще сбивает меня с толку и ставит в тупик.
– Там нет ничего сложного, друг мой. Вы просто не можете избавиться от своих привычек и не хотите заставить свою самодовольную голову приложить хоть немного усилий, Уотсон, – рассмеялся детектив. – Эх, если бы я получше знал язык, я бы уже давно сменил внешность и смешался с массами, как часто делал в Лондоне! И вернулся бы только после того, как нашел то, что ищу.
– Но, Холмс, это чистое безумие! Даже не думайте, выкиньте эту мысль из головы! Здесь вы беспомощны, как тот ребенок, которого вы спасли. Идея просто абсурдная. Я не позволю вам даже рассматривать возможность подобных глупых действий.
Я так разбушевался, что Холмс замолчал, а потом заверил меня, что не отправится в одиночное путешествие искать приключений. Я уже собирался пойти отдохнуть, когда из здания вокзала появились Рейли, Стравицкий и Оболов и направились к нам.
– Ну, друзья мои, похоже, что мне с моими людьми придется отправиться на вечернее чаепитие, – сообщил Рейли, конечно имея в виду военную операцию. – Мы должны выехать вместе с подразделениями Красной армии, а также – господи помилуй! – с отрядом местного ЧК под командованием полковника Микояна. Будут задействованы фактически все доступные люди и подразделения. Мы вернемся, когда вернемся. Странно, что не перерезаны провода, так что мне удалось отправить сообщение Престону о том, что посылка для него задерживается. Кто знает на сколько? Но железнодорожные пути должны починить. Мы не можем терять время. Каждая минута отсрочки приближает смерть наших друзей. Я оставляю с вами Оболова. Не думаю, что вам потребуется больше одной «няньки».
Мы с Холмсом ничего не могли поделать, кроме как пожелать ему удачи и ждать. В течение двух часов собрались различные подразделения: первой галопом выступила кавалерия, за ней последовали моторизованные части Красной армии. Рейли со своей группой следовал за ними, а замыкающим был небольшой конный отряд.
Мы наблюдали за тем, как сотни людей исчезают в огромных клубах пыли.
2 июля 1918 года
Прошло два дня. Связь окончательно прервалась примерно через два часа после того, как выступили отряды, с которыми ушел Рейли. Мы не получали никаких сообщений до вечера второго дня.
Оболов приказал учителю английского языка, которого нашел в Перми, сообщить нам новость, которую тот и прочитал нам с дежурной патриотической интонацией: «Блистательное достижение победоносной Красной армии. Белые преступники, а также присоединившиеся к ним чехи были легко разбиты; немногие выжившие трусливо убегают по горным переходам. Славные солдаты революции вернутся завтра. Вперед отправлены раненые».
3 июля 1918 года
На следующее утро начали появляться первые солдаты, а к позднему вечеру вернулись и остальные силы.
Рейли со своими подчиненными встретился с нами у железнодорожного вагона около шести вечера. Стравицкого с ними не оказалось.
Оболова чрезвычайно опечалила потеря Стравицкого. Рейли же судил об этом философски. Он сидел за столом в салоне нашего вагона и пил водку, которая, очевидно, помогала ему расслабиться. На форме полковника остались пот и грязь сражения.
Через несколько минут Рейли начал рассказ о том, что произошло:
– На второй день после выступления отсюда мы приблизились к городку Кунгур, у самого подножия Уральских гор. Чехи нас ждали. У них имелась на вооружении артиллерия; у нас нет. Это вам не разбойники-ополченцы, это высокодисциплинированные войска. Они подождали, пока кавалерия не окажется в радиусе действия орудий, и тогда открыли огонь. Нам приходилось идти вперед очень медленно, но мы продвигались. Наша кавалерия ударила с флангов, и у нас оказалось больше людей, чем у чехов. Я не понимаю, почему у такого маленького отряда имелись артиллерийские орудия. Я не военный. – Он рассмеялся: – Это краткое описание того, что фактически может быть подано или как патриотическое преувеличение, или как клевета о бессмысленной бойне. Но я не патриот. Я тот, кто я есть. Чехов было всего около ста человек, но они держались. Когда мы вошли в Кунгур, то узнали, что он горит с ночи. Б́ольшая часть жителей городка погибла, а тех, кто остался жив, добили как белых прихвостней наши солдаты. Белые понесли значительные потери, это будет хорошо для нас на обратном пути. Они все еще будут перегруппировываться, а раненых заменить пока не удастся. Мои же люди не очень пострадали. Мы оставили часть солдат ремонтировать железнодорожное полотно, а часть – их охранять. На ремонт уйдет примерно один день.
– Что случилось со Стравицким? – перебил я.
– Он так и не добрался до Кунгура, бедняга. Что ж, сегодня ты убиваешь своего отца, а завтра приходит твой черед. Джентльмены, я устал. Я думаю немного поспать.
С этими словами он встал, держа стакан в одной руке, а в другой сжимая бутылку, которой он взмахнул в виде прощания, после чего, тяжело ступая, отправился в свое купе. Оболов сидел спиной к нам, опустив голову, его плечи тряслись. Мы с Холмсом решили не мешать ему горевать и вышли на улицу.
– Что вы думаете о словах Рейли? – спросил я.
– Даже в таком затруднительном положении он напоминает сфинкса. Но очевидно, что он все еще чувствует усталость и досаду после сражения. Он такого не ожидал. В конце концов оказалось, что наш товарищ Релинский тоже может ошибаться.
4 июля 1918 года
Утром Холмс философски рассуждал о том, что в Америке празднуют День независимости, а мы находимся в центре совсем другой революции.
– Однако я очень сомневаюсь, что революция в этой стране принесет людям те же результаты, – заметил мой друг, и я согласно кивнул.
Б́ольшую часть дня я провел в одиночестве, так как Холмс куда-то ушел, причем один, нарушая данное мне обещание. Едва узнав о его исчезновении, Рейли сразу же забеспокоился.
Он отправил Оболова с несколькими сопровождающими на поиски детектива. Немой вернулся только к вечеру и по-своему, так, что его понимал только Рейли, сообщил начальнику, что Холмса нигде нет. Это вызвало явное раздражение полковника, и он его не скрывал, гневно глядя на меня и всех остальных.
Рейли поговорил еще с несколькими людьми, а потом направился ко мне сквозь ряды собравшихся на платформе беженцев. Его подчиненные расталкивали в сторону несчастных, которые оказывались на пути полковника, будь то мужчины или женщины. Один бедняга, весь грязный и скособоченный, никак не мог убраться в безопасное место с дороги охранников. Его пихали вправо, но другие солдаты тут же швыряли его влево, и все повторялось вновь. Я уже собирался вмешаться и вступиться за страдальца, но тут его наконец толкнули достаточно сильно, и он убрался с пути приближающихся охранников, приземлившись почти у моих ног. Я бы помог мужчине встать, но от него так воняло, а одежда была настолько рваная и грязная, что беспокойство за свое здоровье остановило меня: не хватало только чем-нибудь здесь заразиться.
Наконец подчиненные Рейли окружили меня, а сам он, положив руку мне на плечо, отвел меня подальше от места, где на платформе распростерся вонючий крестьянин. Затем полковник очень медленно спросил:
– Доктор Уотсон, вы абсолютно уверены, что не знаете, куда сбежал ваш товарищ?
– Уверяю вас, товарищ Релинский, я в таком же тупике и беспокоюсь не меньше вашего. Холмс клялся, что не будет совершать вылазок в таком опасном окружении.
– Да будь он проклят! – воскликнул Релинский. – Что он о себе возомнил?
Внезапно мы услышали громкий смех, за которым сразу же последовала фраза:
– Зависит от обстоятельств.
Мы все повернулись на голос. Слова шли оттуда же, откуда и невыносимая вонь. Крестьянин уже встал и широко улыбался.
Разумеется, это был Холмс.
Когда сыщик вымылся и переоделся в собственную одежду, он присоединился к Рейли, Оболову и мне в салоне нашего вагона. Все еще широко улыбаясь, он заметил:
– Приятно узнать, что по тебе скучали.
Рейли буквально взорвался и вскочил на ноги:
– Да как вы смеете! Совсем выжили из ума? Вы во второй раз совершаете глупость. Обещаю: еще раз попробуете выкинуть нечто подобное, я прикажу вас расстрелять! Да-да, расстрелять! Я и сам могу это сделать. Вы меня поняли?
Однако детектив не отреагировал на эту угрозу.
– И разочаровать всех, кто давал вам указания? – только и спросил он.
Рейли придвинулся к Холмсу.
– Вы не в Лондоне, мистер. Вы на моей территории. – Теперь полковник почти орал на Холмса: – Вы здесь не продержитесь и дня без меня и моих людей! А доктор Уотсон тем более не продержится!
При этих словах улыбка Холмса исчезла и он не удержался от нескольких крепких словечек.
– Это угроза доктору Уотсону? – уточнил он.
– Да, угроза. Но не обещание. А вот вам я обещаю то, что сказал. Вы больше не станете заставлять меня беспокоиться – или заплатите высокую цену за свои развлечения.
И прежде чем Холмс успел сказать хоть слово, Рейли повернулся к Оболову и приказал:
– Эти люди не должны выходить из вагона, пока я лично не отдам тебе новый приказ. Ты понял, Сергей?
Немой кивнул.
Рейли снова повернулся к нам:
– Можете считать себя пленными, можете считать себя кем угодно, но вы больше не покинете этот вагон, пока мы не доедем до Екатеринбурга!
С этими словами он вышел из вагона.
Холмс подмигнул мне:
– Похоже, я его немножко расстроил.
– Боже мой, Холмс, вы на самом деле сошли с ума? Вы же клялись мне, что не будете даже пытаться совершать такие безрассудства и глупости!
– Безрассудство? Глупость? Ну, Уотсон, вы меня поражаете! Видели ли вы хоть раз за все годы нашего знакомства, чтобы я действовал, предварительно не взвесив все доказательства или факты?
– Допустим, нет, – пришлось признать мне.
– А что касается глупости – подумайте, кто здесь глупец, если вы, зная меня лучше любой другой живой души, даже не смогли разглядеть, кто скрывается под личиной нищего? Да и Релинский, который, возможно, является единственным человеком, за исключением почившего Мориарти, способным в полной мере мне противостоять, не смог меня опознать, когда я находился прямо перед ним! И вы называете меня глупцом?
– Хорошо, я все понял. Но в чем смысл вашего маскарада?
– Именно в том, о чем я вам говорил ранее: найти то, что я ищу. И я это сделал, – с довольным видом заявил сыщик.
– Как?
– Теперь я с изрядной долей уверенности знаю, что здесь, как и в Лондоне, я смогу замаскироваться и не привлекать внимания. Более того, я выяснил, что моего скромного знания русского языка более чем достаточно для моих целей.
– И что они собой представляют?
– Снова исчезнуть, когда придет время или когда того потребуют обстоятельства.
Я в отчаянии всплеснул руками:
– Но, Холмс, вы же слышали, что сказал Релинский! Он не блефовал. Он вас пристрелит, да и меня заодно с вами, если потребуется.
– Успокойтесь, мой дорогой друг. Он велел нам оставаться в этом вагоне до самого Екатеринбурга. И мы в нем останемся. Однако он ничего не говорил о том, что случится дальше.
– Пожалуй, вы абсолютно правы.
– Конечно. Нет, пока я не буду давать нашему товарищу полковнику никаких поводов для беспокойства. Но теперь у меня есть по крайней мере один туз в рукаве, чтобы рассыпать колоду карт Релинского.
Мы больше не стали ничего обсуждать и отправились спать после очень скромного ужина, скудность которого явно демонстрировала нам неудовольствие Релинского.
5 июля 1918 года
Утром нам сообщили, что железнодорожный путь починили быстрее, чем планировалось, и мы в тот же день въехали в Кунгур. Мы с Холмсом в сопровождении Оболова вышли на платформу, чтобы самим осмотреть городок.
Все было так, как рассказывал Рейли. Сгоревшие здания, трупы животных и людей, которые уже начали разлагаться под летним солнцем, похоронные команды за работой – очевидно, они трудились с самого раннего утра. Стояла необычная тишина, пока я не понял, что Кунгур представляет собой кладбище. Там не осталось живых.
Когда поезд снова тронулся в путь, мы втроем стояли на платформе нашего вагона и держались за поручни или за ручки, закрепленные на стенах. Мы знали, что если не возникнет ничего непредвиденного, что заставит поезд внезапно остановиться, то следующей нашей остановкой станет Екатеринбург.
