Глава одиннадцатая
«Я слышу о Шерлоке повсюду»
За три года, пока Холмс отсутствовал, жизнь Уотсона перевернулась с ног на голову. Его жена, в девичестве Мэри Морстен, умерла, когда ей было лишь чуть больше тридцати. Причина смерти нам неизвестна. Возможно, она страдала туберкулезом, но в повествованиях Уотсона на это нет указаний. Нет и свидетельств того, что она умерла родами, разрешившись мертвым ребенком.
Для Уотсона это означало утрату великой любви его жизни. Он любил Мэри «так сильно, как только мужчина может любить женщину», и их краткий брак служил источником огромного счастья для обоих. Теперь доктор вновь стал одинок. Как однажды сказал Холмс, «работа – лучшее лекарство от горя», и Уотсон, вероятно, взял его слова себе девизом. За год до смерти Мэри он сменил практику в Паддингтоне на практику в Кенсингтоне и теперь с головой ушел в лечение больных.
Его карьера писателя также набирала обороты. Как уже говорилось, первые рассказы о Холмсе были опубликованы «Стрэнд мэгэзин» в 1891 году. К тому времени, когда Дойл договорился о публикации в 1892–1893 годах второго цикла историй, известных как «Записки о Шерлоке Холмсе», журнал готов был предложить за них тысячу фунтов (весьма значительная сумма по тем временам).
Дойл, которому не терпелось сосредоточиться на собственной литературной карьере, и Уотсон, не уверенный в своем праве предавать огласке дела своего покойного, как он думал, друга, сомневались, стоит ли печатать следующий цикл приключений, но искушение деньгами оказалось слишком уж велико. Ни один не мог предвидеть оглушительного успеха, какой обретут рассказы о великом сыщике за три года, пока самого Холмса считали умершим.
Уотсон, потерявший двух человек, которых любил больше всего, начал считать себя хранителем памяти обоих. В случае Холмса это означало, что он стал чересчур истово защищать наследие великого детектива. Преувеличенная забота о репутации друга, которого он числил среди умерших, привела к ряду ситуаций, неловких для него и Дойла.
По мере того как росла слава Холмса, Уотсон проникался убеждением, что оказывает дурную услугу его памяти и что Холмс, будь он жив, пришел бы в ужас от того внимания, которое теперь привлекала его персона. На встрече в кафе «Ройял» Дойл и Уотсон выработали план кампании, призванной, на их взгляд, ввести в заблуждение прессу и подвергнуть сомнению сам факт существования Холмса.
В частности, Дойл начал рассказывать в интервью, что выдумал Холмса как литературный персонаж, списав его с доктора Джозефа Белла, профессора, у которого учился на медицинском факультете Эдинбургского университета.
О Белле Дойл вспомнил в ходе своего самого первого разговора с Уотсоном о Шерлоке Холмсе. Белл был известен не только своим талантом диагноста, но и жутковатой способностью угадывать подробности личной жизни и профессии своих пациентов во время осмотра. В более поздних текстах Дойл описывает Белла в действии, и тот действительно весьма походит на Холмса:
«Ага, – говорил он какому-нибудь пациенту, – вы военный, и притом сержант. Вы служили на Бермудах. Откуда мне это известно, джентльмены? Потому что в приемную он вошел не сняв шляпу, как в лазарет. Значит, он служил в армии. Едва заметная властность в сочетании с возрастом говорит о том, что он был сержантом. Сыпь у него на лбу подсказала мне, что он служил на Бермудах и подхватил заболевание, известное только на этих островах».
Мысль убедить читателей, будто образ Холмса навеян Беллом, казалась Дойлу гениальной, но план почти тотчас же дал осечку. Пресса начала донимать Белла назойливым вниманием, и Дойлу пришлось написать ему письмо с извинениями за ее навязчивость.
Когда Холмс «восстал из гроба» в 1894 году, он обнаружил, что очутился в странном, если не аномальном, положении. Благодаря успеху «Приключений Шерлока Холмса» и «Записок о Шерлоке Холмсе» сыщик стал одним из самых популярных людей Англии. Одновременно уверения Уотсона и его отчет о схватке у Рейхенбахского водопада внушили большинству читателей убеждение, что Холмс отошел в мир иной.
Такое положение дел отвечало сардоническому юмору Холмса, и он сдерживал Уотсона, не поощряя распространение новости, что великий сыщик жив, и даже очень. Б́ольшую часть следующего десятилетия он не позволял своему Босуэллу ни слова проронить в печати о том, что живет и здравствует.
В «Собаке Баскервилей», опубликованной в 1901 году, описано дело, относящееся к концу 1880-х, и лишь в 1903 году «Стрэнд мэгэзин» ошарашил читателей сенсационным известием: Шерлок Холмс не погиб и еще практикует искусство сыска. Разумеется, в эти годы сотни людей знали правду.
Но ни обнародование того, что Холмс вышел целым и невредимым из столкновения у Рейхенбахского водопада, ни растущая слава сыщика не сделали этот факт общеизвестным. Нет сомнений, что для большинства тех, кто в 1903 году прочел рассказ «Пустой дом», это явилось неподдельным сюрпризом.
Как удалось так долго скрывать тайну «воскресения» от широкой публики? Вполне очевидно, что подобная уловка не сработала бы сегодня. Но в конце XIX столетия средства массовой информации переживали пору младенчества. Не было ни радио, ни телевидения. Пресса, хотя и набирала силу, еще не сделалась вездесущей, как в начале XXI века. Журналистов, знавших правду, можно было принудить к молчанию давлением сверху. У Майкрофта имелись влиятельные друзья. Скотленд-Ярд, у которого был свой резон поддерживать мистификацию, также обладал возможностями окоротить любого борзописца, пожелавшего возвестить что-либо городу и миру.
Единственным препятствием оставался тот самый человек, чье преступление заставило сыщика вернуться в британскую столицу. Холмс прибег к замысловатой инсценировке, чтобы выманить Морана из укрытия, выставив в окне квартиры на Бейкер-стрит, 221-б свою восковую фигуру – отличную мишень, которая так и искушала старого охотника пустить пулю в голову врага.
В результате полковник был схвачен, но доказательства, позволяющие отправить его если не на виселицу, то хотя бы в тюрьму на сколько-нибудь долгий срок, были на удивление шаткими. Более того, Моран, сидящий под замком, доставил бы правительству едва ли не больше хлопот, нежели Моран, странствующий по Центральной Азии и Северной Индии.
Подвиги за карточным столом дали полковнику возможность завязать знакомства с первыми людьми страны. Имя лорда Балморала, одного из тех, у кого, как повествуется в «Пустом доме», Моран и злополучный Рональд Адэр выиграли «четыреста двадцать фунтов за вечер», слишком уж прозрачно. За ним явно скрывается принц Уэльский.
Принц уже был втянут в скандал, связанный с карточными играми. Несколькими годами ранее Трэнбикрофтское дело привело принца Уэльского в суд, куда его вызвали повесткой как свидетеля в гражданском процессе по иску, возбужденному сэром Уильямом Гордоном-Каммингом.
В 1890 году Гордона-Камминга поймали на шулерстве за игрой в баккара, затеянной однажды вечером в Трэнби-Крофт, поместье богатого судостроителя Артура Уилсона. Игроки, включая принца, пришли к джентльменскому соглашению с Гордоном-Каммингом, обязавшему его отказаться от игры в обмен на молчание о его неприглядном поведении.
Тем не менее в обществе поползли слухи о шулерстве, и Гордон-Камминг весьма опрометчиво решил притянуть к ответу за клевету своих обвинителей. Когда дело слушалось в июне 1891 года, принц был вынужден занять место свидетеля.
Наследнику трона не впервые пришлось появиться в суде. Двадцатью годами ранее молодая аристократка леди Френсис Мордаунт слезно призналась своему мужу сэру Чарльзу Мордаунту, что была «очень нехорошей» и «совершила большой грех». Когда он потребовал подробностей, она покаялась, что прелюбодействовала, «часто и при свете дня», с широким кругом его знакомых, включая принца Уэльского.
На суде, который последовал за этим поразительным признанием, от принца потребовали свидетельских показаний и ответа на ряд вопросов, которые обычно не принято задавать членам королевской семьи.
В атмосфере подавленного возбуждения его спросили: «Имели ли место какая-либо непристойная близость или преступное деяние между вами и леди Мордаунт?»
Когда он твердо ответил: «Нет, не имели», то, вполне вероятно, говорил правду.
Все утверждения леди Мордаунт были – по крайней мере, частично – опорочены тем фактом, что она была очень больна и позднее признана умалишенной.
Тем не менее репутация наследника трона оказалась замарана. Теперь, два десятилетия спустя, его частная жизнь вновь оказалась в центре внимания.
В Трэнби-Крофт Берти, как называли принца, вроде бы не совершил ничего аморального, но в ходе перекрестного допроса благодаря усилиям адвоката Гордона-Камминга, друга Холмса сэра Эдварда Кларка, пустившего в ход всю свою безжалостную логику, наследник престола предстал – и не впервые – развратным бездельником с пристрастием к азартным играм и мотовству.
В конце концов, это принц предложил и даже настаивал на игре, которая искусила Гордона-Камминга смухлевать. К тому же он держал банк и был столь заядлым игроком, что имел набор особых, специально для него изготовленных жетонов, украшенных перьями принца Уэльского.
Пресса ухватилась за этот процесс с упоением. Тогда, как и сейчас, мало какие истории поднимали газетные тиражи лучше пикантного скандала в королевском семействе. Когда принц решился показаться на скачках в Аскоте, его встретили дерзкие крики некоторых зрителей: «Жетоны прихватил?» и «Если не можешь поставить на лошадь, ставь на карту».
Известный автор политических карикатур (и первый иллюстратор книг Льюиса Кэрролла) сэр Джон Тенниел изобразил Берти шкодливым школьником, которого лупцует вооруженная выбивалкой для ковров мать, королева Виктория, выговаривая ему за проступки. Надпись на курточке принца Уэльского гласит не «Ich dien», a «Ich deal».
Гордон-Камминг проиграл дело и с позором удалился в свое шотландское поместье, но ущерб уже был причинен. Три года спустя властям менее всего хотелось, чтобы выплыла еще одна сомнительная история с картежником-принцем.
Морана следовало убедить, что в его собственных интересах молчать о знакомстве с наследником престола, а привлечение к суду и вероятный смертный приговор за покушение на жизнь Холмса едва ли этому поспособствовали бы.
Наконец Моран заключил сделку, благодаря которой избежал обвинений, влекущих за собой смертный приговор. Если верить намеку, оброненному в одном из поздних рассказов Уотсона, двадцать лет спустя полковник все еще был жив, предположительно сидел в тюрьме.
Известность Холмса вскоре стала распространяться за пределы страниц «Стрэнд мэгэзин». В 1893 году Холмса, еще считавшегося умершим, впервые изобразили на театральных подмостках. Чарльз Брукфилд сыграл детектива в скетче собственного сочинения «Под часами. Представление-буфф в одном акте».
Брукфилд, актер, драматург и журналист, получивший образование в Кембридже, тремя годами младше Холмса, выступал с некоторыми артистами, включая Ирвинга, которых Холмс знал по своей недолгой сценической карьере.
Уотсон, посетивший по меньшей мере один спектакль в театре «Ройял-корт», чтобы посмотреть на игру Брукфилда, пришел в ужас перед тем, как был изображен его покойный друг, но мало что мог поделать. Слава тогда, как и сейчас, обладала собственной инерцией.
К середине 1890-х «посмертный» престиж Холмса вырос настолько, что рекламодатели готовы были платить за использование его имени. В 1894 году фармацевтическая фирма «Бичемз пиллс» («Пилюли Бичема»), совершенно точно зная, что он жив, послала на Бейкер-стрит своего представителя прощупать почву и узнать, нельзя ли получить подпись Холмса на рекламе их товара.
Звезды сцены и мюзик-холлов уже десятилетия подкрепляли своими именами хвалебные отзывы о самых невероятных товарах. Теперь же рекламодатели пытались привлечь к этому и других известных лиц.
Оскар Уайльд, как и Холмс, провидчески понимавший, какой притягательной силой обладают известные личности, согласился рекомендовать вниманию публики «Укрупнитель бюста мадам Фонтейн». «С непреложностью солнца, поднимающегося поутру, он увеличит и украсит бюст» – так звучал текст рекламного объявления. Хотя, возможно, только мадам Фонтейн знала, почему Уайльд счел для себя приемлемым рекламировать ее товар, он хорошо заработал на кампании.
Вскоре после этого британский военачальник Роберт Баден-Пауэл, герой обороны Мафекинга, и поэт и писатель Редьярд Киплинг поддались искушению воспеть в прессе «Боврил» (пасту-экстракт из говядины для приготовления бульона или бутербродов).
Рекламодатели поздневикторианского периода были также пионерами мерчандайзинга. Названия многих популярных романов и пьес стали торговыми марками. Мягкие мужские фетровые шляпы с вмятиной на тулье были обязаны своим названием снискавшему громкую известность в 1894 году роману «Трильби» английского писателя и карикатуриста Жоржа дю Морье (француза по происхождению и деда знаменитой романистки) о жизни Латинского квартала. Поклонникам книги предлагались также сосиски, мороженое, булавки и мыло марки «Трильби».
Теперь пришел черед сделать знаменем рекламы Холмса.
Под влиянием первого порыва Холмс прогнал взашей злополучного представителя «Бичемз», однако был достаточно заинтригован, чтобы обратиться к Конан Дойлу с просьбой оценить коммерческий потенциал идеи. Дойл, в то время больше интересовавшийся собственной беллетристической карьерой, нежели ролью литературного агента Уотсона, был недоволен, но сознавал, что его репутация и доход все еще в значительной мере зависят от двух приятелей с Бейкер-стрит.
Он вступил в переговоры с «Бичемз», и в результате в «Иллюстрейтед Лондон ньюс» за 20 июля 1894 года появилось рекламное объявление на полполосы с письмом, якобы адресованным Холмсом Уотсону:
Дорогой друг, загадка следует за загадкой, но самое загадочное – что приключилось с тем, без чего немыслим мой метод, ставший почти моей второй натурой. Я особо забочусь о том, чтобы перед выходом из дому прихватить самое необходимое, но эта вещь исчезла, и я потерял всяческий след. Я разыскал пропажи многих, но из-за собственной очутился в безвыходном положении. Я не стал бы беспокоить Вас, но в сем отсталом городке – хотя Вам трудно будет в такое поверить – я не могу приобрести то, в чем так нуждаюсь; поэтому пошлите с первой же почтой одну большую коробку пилюль Бичема. Запомните имя, под которым я поселился, и прилагаемый адрес, который прошу уничтожить, поскольку не желаю, чтобы о моем местопребывании стало известно.
Ваш Ш. Х.
Много лет спустя Уотсон, должно быть, вспоминал эту рекламу с улыбкой, вызванной, возможно, тем, что значительно позднее Холмс, поглощенный очередным расследованием, прислал ему телеграмму следующего содержания: «Сейчас же приходите, если можете. Если не можете, приходите все равно. Ш. X.».
Вероятно, Уотсон заметил Дойлу, что его друг не был бы столь многословен. Он просто телеграфировал бы: «Нужны пилюли Бичема. Вышлите первой почтой», ожидая, что Уотсон бросится выполнять просьбу.
Не сохранилось никаких свидетельств, чт́о думал о рекламе Холмс тогда или позднее. Он, возможно, оценил гонорар, который выторговал Дойл, но слог составителей рекламного объявления «Бичемз» вряд ли произвел на него большое впечатление.
«Имя, которому суждено быть у всех на устах, – написал однажды Оскар Уайльд, – не должно быть слишком длинным. Это чересчур дорого обходится в рекламе». Холмсу повезло: сочетание экзотического имени с рядовой фамилией оказалось вдвойне запоминающимся.
В последние десятилетия XIX века рост средств массовой информации создал культ знаменитостей, хорошо знакомый нам сегодня. Газеты и журналы соперничали друг с другом за право печатать биографические очерки известных лиц, иллюстрированные фотопортретами и пересыпанные их высказываниями на самые разные темы.
«Стрэнд мэгэзин», например, разразился целой серией публикаций под рубрикой «Портреты знаменитостей в разные периоды их жизни», где фигурировали все, кто хоть что-то значил, – от епископа Питерборо до мисс Розины Брэндрем, звезды комических опер Гильберта и Салливана, представляемых в лондонском театре «Савой». Впервые в истории знаменитых людей узнавали прохожие.
Холмс был готов получать выгоду от известности подобного рода, но решительно настаивал на неприкосновенности своей частной жизни. Сколько бы ни затевалось неуклюжих рекламных кампаний, никто не мог рассчитывать, что сыщик примет журналистов в квартире на Бейкер-стрит и станет распространяться о своих воззрениях на Новый Скотленд-Ярд или современной драме, пока миссис Хадсон подает чай.
Восставший из мертвых, сыщик был востребован как никогда. По свидетельству Уотсона, «годы с 1894-го по 1901-й были периодом очень напряженной деятельности Шерлока Холмса. Пожалуй, ни одно трудное расследование за эти восемь лет не обошлось без его совета. Частные расследования, в которых он сыграл выдающуюся роль, исчисляются сотнями, причем многие из них оказались чрезвычайно запутанными и необычными».
В силу необходимости и собственного выбора преданный биограф Холмса смог записать не более десятка из них. «Есть дела, – признается он, – настолько тесно связанные с тайнами частных лиц, что попытка предать их гласности вызвала бы во многих благородных семействах крайнее смятение». Тем не менее он признает существование «трех увесистых томов» с записками о деятельности Холмса в месяцы, последовавшие за воскрешением сыщика, и упоминает десяток случаев, которые потребовали его внимания.
Вот ужасный, вызывающий дрожь отвращения случай с красной пиявкой, а вот страшная смерть банкира Кросби. К этому году относится и трагедия в Эдлтоне, и необычная находка в старинном кургане. Знаменитое дело о наследстве Смита-Мортимера тоже произошло в это время, и тогда же был выслежен и задержан Юрэ, Убийца с Бульваров, за что Холмс получил благодарственное письмо от французского президента и орден Почетного легиона.
Некоторые из этих дел безвозвратно утеряны для историка. Не сохранилось никаких отчетов о трагедии в Эдлтоне или страшной смерти банкира Кросби, а случай с наследством Смита-Мортимера канул в забвение. Возможно, Уотсон вновь проявляет такт, столь раздражающий современного исследователя жизни и карьеры Холмса, скрывая реальные дела за вымышленными именами и географическими названиями.
Однако что касается Юрэ, Убийцы с Бульваров, тут у нас под ногами более твердая почва. Девяностые годы XIX века были десятилетием, когда великие мира сего оказались особенно уязвимыми перед покушениями анархистов.
В сентябре 1898 года императрица Австрии Елизавета Баварская, жена Франца Иосифа I, отдыхая в окрестностях Женевского озера, получила смертельную ножевую рану, нанесенную итальянским анархистом Луиджи Лукени.
Во Франции в 1894 году, к которому Уотсон отнес дело Юрэ, французский президент Мари Франсуа Сади Карно был смертельно ранен после произнесения речи на выставке в Лионе. И вновь убийцей стал молодой итальянский анархист.
Согласно правительственному заявлению, сделанному сразу после покушения, Санте Джеронимо Казерио был душевнобольным и на преступление его толкнула не столько внятная политическая философия, сколько внутренние демоны.
Однако это представляется дымовой завесой, предназначенной скрыть от публики тот факт, что существовала небольшая ячейка безжалостных, целеустремленных и склонных к насилию людей, посвятивших себя свержению тогдашнего государственного устройства. Возглавлял ее француз из Лиона по имени Эжен Юрэ.
Сын лионского ткача, родившийся в 1868 году, Юрэ блестяще окончил местный лицей и в 1887-м удостоился места в парижской Эколь нормаль (высшем учебном заведении, созданном государством для «обучения граждан полезным наукам»).
Оказавшись в столице, Юрэ забросил учебу и сделался завсегдатаем тех кафе на левом берегу Сены, где поэзию и политику обсуждали с пылом, на какой способны только французские интеллектуалы.
Поначалу он больше интересовался поэзией, чем политикой, и в 1889 году даже опубликовал тонкий томик жутковатых и извращенных верлибров «Les Enfants de la Mort» («Дети смерти»). Ввиду последующей карьеры Юрэ интересно прочитать эти незрелые и несамостоятельные вирши, дурные имитации мертвящих фантазий Рембо с их одержимостью смертью и невротическим интересом к болезни и страданию.
Впервые внимание полиции Юрэ привлек как член кружка анархистов, сплотившихся вокруг журнала «Le Drapeau Noir» («Черный флаг»), которые собирались в монмартрских кафе и дни напролет говорили о том времени, когда кровь аристократов, священников и капиталистов потечет по парижским улицам.
Самым значительным лицом кружка был Лео Ферри, ветеран Парижской коммуны. Однако Юрэ и остальным вскоре наскучили бесконечные разглагольствования и позерство Ферри, и они потребовали действий.
В 1882 году они откололись от «Черного флага» и создали собственную, еще более мелкую газету «L’Ami du Peuple» («Друг народа»), и начали замышлять акт террора, который наделал бы шума в обществе. Своей мишенью они избрали главу французского государства, а своей марионеткой – полупомешанного итальянца Казерио.
Со смертью Карно новый президент Жан Поль Пьер Казимир-Перье был следующей очевидной жертвой ячейки Юрэ. Еще до вступления в должность Казимир-Перье вызывал ненависть анархистов. В бытность свою министром он постоянно оказывал давление на полицию, требуя усилить преследования тех самых групп, в которых столь видную роль играл Юрэ.
Прекрасно сознавая свою уязвимость, Казимир-Перье сам попросил пригласить во Францию Холмса. Сыщик согласился пересечь Ла-Манш, но потребовал полной свободы действий в расследовании.
Несколько недель, пользуясь беглым знанием французского языка и потакая собственной склонности к богемной жизни, он вращался в кругу поэтов и анархистов Монмартра. Лишь окончательно удостоверившись, что истинная угроза закону и порядку во французской столице исходит от одного-единственного фанатика Эжена Юрэ, Холмс призвал на помощь французскую полицию.
Сюртэ арест провалила. Юрэ предполагалось схватить в его собственной запущенной квартирке на Монмартре, но один чересчур ретивый полицейский попытался арестовать его, когда он шел по бульвару Распай. Юрэ оказал сопротивление, и в завязавшейся перестрелке пострадали прохожие. Один из них позднее скончался. Так родилась легенда об Убийце с Бульваров.
Роль, сыгранную Холмсом в разоблачении Юрэ, преуменьшили.
В 1894 году Уотсон запечатлел для истории случай, вследствие которого дороги Холмса пересеклись с путями русских революционеров. Речь идет о рассказе «Пенсне в золотой оправе». Сюжет его построен на том, что жена некоего профессора Корэма, прежде носившего другое имя, выслеживает изменника-мужа. Когда-то он выдал властям и ее, и своих товарищей-нигилистов после убийства высокопоставленного полицейского чиновника. (Быть может, он давал показания против бомбометателей, совершивших покушение на русского царя Александра II в 1881 году.) Скорее всего, рассказ этот стал заменой более интересному повествованию о деле Юрэ, которое Уотсон счел возможным лишь упомянуть мимоходом.
Трудности, с которыми Холмс столкнулся, заново приспосабливаясь к лондонской жизни, или же общение с парижской богемой заставили его уже через несколько месяцев после возвращения вернуться к кокаину. Некоторые биографы сыщика предпочитают затушевывать эту его пагубную страсть, но мало кто сомневается, что во второй половине 1894 года она превратилась в серьезную зависимость.
Сам Уотсон не скрывал своей растущей озабоченности благополучием друга. Поначалу соглашаясь принять увлечение Холмса кокаином и морфием как одну из богемных причуд, Уотсон вскоре начинает тревожиться из-за той регулярности, с какой сыщик к ним прибегает.
При расследовании случая со «знаком четырех», датируемого 1888 годом, он с плохо скрытым раздражением наблюдает, как Холмс готовится впрыснуть себе «семипроцентный раствор» кокаина, отмечая, что его мускулистая рука испещрена «бесчисленными следами прошлых инъекций», что говорит о постоянном употреблении наркотиков. Со временем доктор не выдерживает и протестует.
«Но подумайте, – горячо воскликнул я, – какую цену вы за это платите! Я допускаю, что мозг ваш начинает интенсивно работать, но это губительный процесс, ведущий к перерождению нервных клеток и в конце концов к слабоумию. Вы ведь очень хорошо знаете, какая потом наступает реакция. Нет, Холмс, право же, игра не стоит свеч! Как можете вы ради каких-то нескольких минут возбуждения рисковать удивительным даром, каким природа наделила вас? Поймите, я говорю с вами не просто как приятель, а как врач, отвечающий за здоровье своего пациента».
Холмса, что неудивительно, подобная вспышка не трогает, он лишь указывает (и не впервые) на свое отвращение к тусклой будничности, которое охватывает его, когда нет интересного дела, и на свою потребность в искусственной стимуляции.
Ко времени случая с «Пропавшим регбистом», имевшим место в 1896 году, но описанным не ранее 1904 года, Уотсон замечает: «Много лет я боролся с его пристрастием к наркотикам, которое одно время чуть было не погубило его поразительный талант».
У Холмса было собственное объяснение его зависимости от наркотиков, которое мы находим в «Знаке четырех»:
Мой мозг… бунтует против безделья. Дайте мне дело! Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай – и я забуду про искусственные стимуляторы. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни. Ум мой требует напряженной деятельности.
Возможно, кончина заклятого врага притупила страсть Холмса к работе. «С тех пор как погиб профессор Мориарти, – говорит он Уотсону в рассказе „Подрядчик из Норвуда“, – Лондон для криминалистов потерял всякий интерес».
Какова бы ни была причина, он все чаще и чаще обращался к наркотикам. Как Холмс впервые столкнулся с искусственными стимуляторами, неизвестно. По всей вероятности, он начал принимать их студентом или в период оборвавшейся карьеры актера.
Англия XIX века не видела ничего предосудительного в употреблении наркотиков. Опиум свободно продавался в аптеках. Сотни тысяч, а возможно, и миллионы людей принимали его как болеутоляющее или как успокоительное.
Гладстон употреблял лауданум, спиртовую настойку опиума, чтобы успокоить нервы перед важными выступлениями в Палате общин. Прибегал к лаудануму и Диккенс. А его друг Уилки Коллинз настолько привык к этому снадобью, что в годы, предшествовавшие смерти, принимал дозы, способные свалить двенадцать не столь закаленных наркоманов.
Даже младенцам давали микстуры, включающие опиум и носящие вполне безобидные, обыденные названия, вроде «Настойки Годфри» и «Успокаивающего сиропа мамаши Бейли».
Не меньшее распространение получил кокаин.
Озабоченность Уотсона наркотической зависимостью Холмса свидетельствует, что доктор в своих воззрениях опережал расхожие представления медиков своего времени. В 1880–1890-х годах мало кто из врачей порицал наркоманию с такой же решительностью. Многие вполне искренне считали кокаин полезным препаратом, помогающим при различных недомоганиях – от депрессии до импотенции.
Самый знаменитый из таких врачей, знакомый Холмса и Дойла по Вене, Зигмунд Фрейд на протяжении многих лет был пылким сторонником чудодейственных свойств кокаина, который принимал сам и рекомендовал всем знакомым, включая своего отца и невесту Марту Бернейс.
«Я принимаю его регулярно в очень малых дозах от депрессии и несварения желудка, и с поразительнейшим успехом», – писал он Марте в 1884 году.
Лишь когда один из друзей Фрейда, Эрнст Флейшл фон Марксов, принимавший наркотик регулярно, чтобы смягчить последствия хронического недуга, попал в явную кокаиновую зависимость (ему чудилось, что стоит отказаться от наркотика, как по всему телу начинают ползать белые змеи), Фрейд усомнился, такое ли уж это «волшебное средство».
Тем не менее многие терапевты продолжали считать прием кокаина вполне безопасным, и долгое время он продавался совершенно легально.
В 1886 году в Америке фармацевт Джон Пембертон пустил в продажу новый безалкогольный напиток, одним из ингредиентов которого являлись листья коки. Это была кока-кола.
Возможно, Уотсон, которому большую душевную травму нанесли неизлечимый алкоголизм старшего брата, а затем его смерть в 1888 году, легче других мог распознать признаки надвигающейся наркотической зависимости.
Заставляя Холмса заботиться о своем здоровье, Уотсон взвалил на себя непосильную задачу. Как он сам отмечает в «Дьяволовой ноге», «это ни в коей степени не интересовало» Холмса, который выкуривал чудовищные количества табака. Трубка или сигареты всегда были под рукой у сыщика.
Знаменитые комнаты на Бейкер-стрит, вероятно, насквозь пропитались табачным духом, ведь в воздухе там постоянно висели клубы дыма.
Как мы узнаем из рассказа «Палец инженера», за Холмсом водилась привычка, характерная для наркоманов, заново использовать остатки табака, скуренного вчера. Трубка, которую он обычно выкуривал до завтрака, набивалась «всякими остатками всех табаков – они с особой тщательностью собирались и сушились на каминной доске». Напрасно Уотсон убеждает Холмса подумать о здоровье. В «Дьяволовой ноге» Холмс упоминает «отравление табаком, который вы так часто и так справедливо порицали». Однако нет никаких указаний на то, что сыщик воспринял это порицание всерьез.
