Дело о безумном полковнике
I
В силу причин, которые станут очевидны из дальнейшего изложения, рассказ об этом расследовании Шерлока Холмса не может быть опубликован, пока живы основные его участники. Дело, о котором пойдет речь, в свое время привлекло пристальное внимание общества, в первую очередь – благодаря деятельности падких на сенсации журналистов, что, естественно, причинило ощутимое беспокойство имеющим к нему отношение лицам. И я не намерен посыпать их раны еще одной пригоршней соли и ворошить едва затухшие угли старого скандала.
Должен отметить, что дело это принадлежало к числу тех немногих, когда обращенная к Холмсу просьба о расследовании исходила от меня. Есть в этом случае и немало других занятных особенностей. Одна из них, на мой взгляд достаточно существенная, заключается в том, что изначально за разгадкой обратились ко мне, а не к Холмсу. Потому-то я и решил составить следующий ниже отчет – просто ради собственного удовольствия.
Насколько я помню, все началось в июле 1890 года, через некоторое время после того, как я женился и вернулся к медицинской практике. В мой врачебный кабинет в Кенсингтоне наведалась некая дама.
Поскольку она не относилась к числу постоянных пациентов, я обратил особое внимание на ее облик, воспользовавшись методом Шерлока Холмса, который я взял на вооружение после знакомства со знаменитым сыщиком. Женщина была среднего роста, приблизительно тридцати пяти лет, судя по простенькому золотому кольцу на безымянном пальце левой руки – замужем. Поскольку кольцо выглядело новым, я заключил, что посетительница связала себя узами брака относительно недавно. Хотя одета она была неброско, в серое, наряд был отменного качества. Моя гостья не отличалась особой красотой, но ее умное лицо лучилось доброжелательностью – черта, делавшая эту даму весьма привлекательной в моих глазах.
– Прошу вас, мадам, садитесь, – сказал я, указав на стул возле моего стола, и взялся за перо, готовый занести в медицинскую карточку ее фамилию и адрес.
К моему удивлению, посетительница осталась стоять. И вопросы начал задавать не я, а моя гостья.
– Вы доктор Джон Хэмиш Уотсон? – спросила она.
– Да, это я.
– Позвольте узнать, вы некогда служили в Индии в Пятом Нортумберлендском полку?
– Совершенно верно. Только какое это имеет значение? Насколько я понимаю, вам нужен врач.
– Прошу простить, доктор Уотсон, если мое поведение показалось вам невежливым, – произнесла дама, наконец опустившись на стул. – Дело в том, что в медицинском справочнике я отыскала нескольких врачей, носящих имя Джон Уотсон, и хотела убедиться, что вы как раз тот, кто мне нужен. Похоже, я нашла, кого искала. Должно быть, вы знаете моего мужа, полковника Гарольда Уорбертона из Суссекского полка легкой кавалерии?
– Уорбертона? Ну конечно! – воскликнул я в еще большем удивлении.
С полковником я познакомился в Индии еще до того, как, назначенный вторым врачом, последовал за нортумберлендцами к афганской границе, а затем был переведен в Беркширский полк, с которым участвовал в злосчастном сражении при Майванде в июне 1880 года, где получил тяжелое ранение. Несмотря на краткость нашего знакомства, мы с полковником очень сдружились, и я искренне горевал о том, что связь меж нами прервалась, когда меня комиссовали из армии по ранению и я вернулся в Англию. Уорбертон был одним из самых толковых офицеров, с кем мне доводилось иметь дело, всегда справедливым с подчиненными. Кроме того, он запомнился мне убежденным холостяком, и потому я несказанно удивился, узнав, что сидящая передо мной дама – его жена.
– Мой муж часто и очень тепло отзывался о вас, – продолжила миссис Уорбертон. – Именно поэтому я и решила просить вас о помощи. Я должна задать вам вопрос, который может показаться странным, и тем не менее мне хотелось бы услышать честный ответ. Я бы не стала вас беспокоить, если бы речь не шла о здоровье и благополучии Гарольда.
– Спрашивайте, конечно, миссис Уорбертон. Я постараюсь ответить вам как можно более откровенно.
– Вопрос у меня следующий. Не случалось ли вам замечать у моего мужа каких-нибудь признаков психического расстройства?
– Психического расстройства? – нахмурился я. Вопрос меня настолько поразил, что я даже растерялся. – Гарольд был одним из самых здравомыслящих людей, каких я когда-либо знал. Гарольд Уорбертон – сумасшедший? Сама мысль об этом представляется мне безумной!
– Однако, насколько мне известно, вам доводилось оказывать моему мужу медицинскую помощь, – не отступала миссис Уорбертон.
– Речь шла о переломе кисти! Ваш муж повредил ее во время игры в поло, – немного резко ответил я, поскольку обвинение в безумии, выдвинутое против армейского товарища, вывело меня из душевного равновесия.
– И это все? Он никогда не жаловался вам на приступы?
– Ну, конечно же нет! Кстати, позвольте спросить, кто, во имя всего святого, внушил вам мысль о безумии Гарольда?
– Он сам, – тихо ответила она, твердо на меня посмотрев.
Чтобы освоиться с услышанным, мне потребовалось несколько секунд. Взяв себя в руки, я как можно спокойнее произнес:
– Мне кажется, миссис Уорбертон, будет лучше, если вы расскажете всё с самого начала.
– Вы совершенно правы, доктор Уотсон, поскольку положение, в котором я оказалась, с одной стороны, мучительно, а с другой – совершенно необъяснимо, – произнесла посетительница.
На краткий миг мужество оставило жену полковника, и я увидел, как ее глаза наполнились слезами. Однако, приложив немалые усилия, она овладела собой и продолжила:
– Мы с Гарольдом познакомились чуть больше пяти лет назад в Индии. До этого я жила в Англии с овдовевшей матерью. После ее кончины моя добрая подруга, миссис Феннер Литтон-Уайт, которая как раз собиралась отбыть на корабле в Индию, где в Четвертом Девонширском драгунском полку нес службу ее муж-майор, предложила мне отправиться вместе с ней. Поскольку близких родственников в Англии у меня не осталось, я с радостью согласилась. Четвертый Девонширский полк стоял в Дарджилинге. Именно там муж подруги и представил меня Гарольду. Потом тот признался, что влюбился в меня с первого взгляда, однако, несмотря на это, предложение он сделал только через полтора года после знакомства. Как вы, должно быть, помните, доктор Уотсон, Гарольд – очень сдержанный человек, которому непросто выражать свои чувства, – это ясно понимаешь, когда узнаёшь его поближе. Кроме того, он на несколько лет старше меня и свыкся с холостяцкой жизнью. Ему оказалось не так-то просто с ней расстаться. Именно в силу этих причин, по его же собственным словам, он долго колебался, прежде чем предложить мне руку и сердце.
Мне же поначалу он просто понравился. Лишь через некоторое время я поняла, что тоже люблю его. После того как я приняла его предложение, мы без лишней помпы обвенчались в англиканской церкви Равалпинди. По его просьбе мы не давали объявлений о нашей свадьбе в газеты, даже в «Таймс». Гарольд позволил мне написать о бракосочетании только моей крестной, жившей в Англии, да и то после долгих уговоров. Я рассказываю вам об этом, потому что, возможно, это как-то связано с последующими событиями.
Около двух лет назад мой муж пережил сильный приступ лихорадки, после которого его здоровье сильно пошатнулось. Ему порекомендовали подать в отставку и перебраться в страну с более умеренным климатом. Я полагала, что Гарольд захочет вернуться в Англию, но он, как ни странно, отнесся к идее возвращения на родину с явной прохладцей. Вместо этого он завел разговор о переезде в Новую Зеландию, к которой ни он, ни я не имели никакого отношения.
Пока мы обсуждали, куда именно направимся из Индии, я получила письмо, определившее нашу судьбу. Его отправил душеприказчик моей крестной. Из письма я узнала, что она умерла, и эта весть крайне меня опечалила, поскольку я была очень привязана к крестной. Душеприказчик также ставил меня в известность о том, что по завещанию я главная ее наследница и – при соблюдении определенных условий – могу получить дом в Хэмпстеде вместе с ежегодным доходом в тысячу фунтов. Для этого я должна вернуться в Англию и поселиться с мужем в этом доме, очаровательном георгианском особняке. Крестная не хотела, чтобы дом, где она родилась и прожила всю жизнь, пустили с молотка вместе со всей обстановкой.
В случае отказа от переезда я должна была получить по завещанию единовременно три тысячи фунтов, а дом со всем содержимым достался бы сыну троюродной сестры моей крестной – единственному из ее ныне живущих родственников, который был ей совсем чужим человеком.
Я искренне оплакивала смерть крестной, но весть о доме и постоянном доходе пришлась как нельзя кстати. Мы с Гарольдом очень переживали за свое будущее. Как вам, не сомневаюсь, известно по собственному опыту, доктор Уотсон, на пенсию даже одному прожить непросто, не говоря уже о том, чтобы содержать жену.
– Разумеется, – с готовностью кивнул я, вспомнив бедственное положение, в котором очутился по возвращении в Англию. – Впрочем, прошу вас, продолжайте, миссис Уорбертон. Насколько я понимаю, вы согласились с условиями завещания вашей крестной?
– В конечном счете – да, хотя Гарольд явно не горел желанием возвращаться в Англию. Впрочем, ни я, ни он не могли похвастать большим состоянием. Моя семья никогда не была особенно богатой, а отец Гарольда незадолго до смерти неудачно играл на бирже и потерял практически все, что имел. И после продолжительных колебаний Гарольд наконец согласился, что мы должны принять все условия. Итак, он подал в отставку, и мы забронировали места на пароходе «Принцесса Востока». И знаете, даже после того, как мы выкупили билеты и упаковали вещи, мне казалось, что Гарольд в любой момент может передумать. Складывалось впечатление, что перспектива возвращения в Англию удивительным образом страшит и тревожит его, однако все мои попытки объясниться наталкивались на один ответ: у него с родиной связаны малоприятные воспоминания.
Я знаю, доктор Уотсон, вы человек занятой, поэтому постараюсь изложить последующие события как можно более кратко. Мы приехали в Англию и поселились в доме моей крестной, где зажили в мире и довольстве. Здоровье мужа постепенно шло на поправку. Счастье наше омрачала лишь одна странность Гарольда – тяга к замкнутой жизни. Он наотрез отказывался даже изредка ездить в театр или посещать музеи. Более того, он не желал видеть старых друзей, включая вас, насколько я поняла, хотя высказывался на ваш счет очень тепло.
– Я был бы рад с ним снова встретиться, – промолвил я, тронутый словами миссис Уорбертон. – Если бы я знал, что он в Лондоне, непременно бы ему написал и предложил повидаться. Впрочем, простите, что перебил вас. Вы говорили, что ваш муж подвержен приступам безумия. Когда именно это началось? В Индии?
– Нет. Вплоть до недавнего времени муж не выказывал никаких признаков сумасшествия. Если быть точной, все началось два дня назад. Как водится, после завтрака Гарольд удалился к себе в кабинет, где работал над книгой об истории своего полка. Когда доставили почту, я решила отнести ее мужу сама: он очень не любил, чтобы его беспокоила служанка. Гарольд был в превосходном расположении духа. Почтальон принес всего два письма: одно, насколько я полагаю, содержало счет из бакалейной лавки, а вот почерк на втором конверте я не узнала. Ни у меня, ни у Гарольда близких друзей и родственников в Англии нет, нам почти никто не пишет, и поэтому я обратила на второй конверт особое внимание. Судя по штемпелю, оно было отправлено из Гилфорда, что мне показалось несколько странным, ведь у нас нет знакомых в графстве Суррей.
Приблизительно через полчаса, в одиннадцать утра, я снова пошла к мужу, чтобы отнести ему чашечку кофе. Мне сразу бросилась в глаза разительная перемена, случившаяся с ним. Он в сильном волнении мерил шагами комнату. Гарольда буквально трясло, он был не в состоянии связать двух слов. Сперва я подумала, что у него приступ лихорадки, и собралась было позвать служанку, но тут он разрыдался и умолял меня этого не делать.
Только тогда он рассказал мне, что с детства страдает эпизодическими приступами безумия. Еще за несколько дней до случившегося он почувствовал первые симптомы приближающегося припадка и потому написал в частную клинику, которую ему рекомендовал один знакомый врач, с просьбой как можно скорее принять его туда. Все это Гарольд хранил в тайне, не желая меня расстраивать. Кроме того, он искренне надеялся, что симптомы постепенно сойдут на нет и тогда он отменит все договоренности. Увы, этого не случилось, так что днем за ним пришлют экипаж, который отвезет его в клинику. Гарольд рассчитывал, что курс лечения продлится около двух недель. Поскольку лечение подразумевает абсолютный покой, мне запрещалось его навещать. Я не имею права даже писать ему письма. Более того, Гарольд отказался назвать мне фамилию врача, рекомендовавшего ему клинику. Насколько я понимаю, это были не вы, доктор Уотсон?
– Ну конечно же! – воскликнул я. – Как я вам уже сказал, я даже понятия не имел, что ваш муж вернулся в Англию. Какая удивительная история, миссис Уорбертон. Скажите, пожалуйста, а ваш муж прежде выказывал какие-нибудь симптомы приближающегося приступа, о которых он вам говорил?
– Нет, никогда. Вплоть до настоящего момента его поведение представлялось мне абсолютно нормальным.
– В таком случае не показались ли вам подозрительными этот неожиданный приступ и решение Гарольда пройти курс лечения в клинике?
– Показались, но не сразу, а потом. Поначалу я была слишком потрясена и совсем потеряла голову. Я страшно переживала за мужа, а тут еще и вещи ему в клинику собирать надо. Гарольд пребывал в таком состоянии, что расспрашивать его о чем-то представлялось совершенно бессмысленным. Он был столь взволнован, что я не стала требовать от него дальнейших объяснений. Да и времени на разговоры не оставалось. Вскоре к дому подъехал закрытый экипаж, из которого вышел мужчина, видимо сопровождающий, и усадил в карету Гарольда. После этого экипаж немедленно уехал.
Только когда карета скрылась из виду, я смогла собраться с мыслями. Именно в этот момент меня охватило некое дурное предчувствие. Поскольку приступ случился вскоре после того, как я отнесла мужу почту, я вернулась в кабинет Гарольда, чтобы отыскать письмо из Гилфорда. Я заподозрила, что именно оно и спровоцировало припадок. На столе мужа я отыскала счет из бакалейной лавки, но второго письма нигде не было. Тщательно все осмотрев, я обнаружила за каминной решеткой обугленные остатки бумаги. Поскольку сейчас лето, в камине огонь мы не разводили. Когда я прикоснулась к бумаге, она рассыпалась, обратившись в пепел. Остался только один маленький клочок, который не тронуло пламя. Я его принесла с собой.
– Вы позволите на него взглянуть? – спросил я.
Миссис Уорбертон открыла сумочку, извлекла из нее простой конверт и протянула его мне.
– Тот самый клочок бумаги – внутри, – пояснила она. – Туда же я положила крошечную веточку мирта, которую также отыскала в очаге. Видимо, она была вложена в письмо, полученное Гарольдом, вот только зачем – ума не приложу.
Открыв конверт, я аккуратно высыпал его содержимое на стол и увидел веточку с темно-зелеными, частично обугленными листочками и клочок бумаги, почерневший по краям, размером не более монеты в два шиллинга, на котором я сумел разобрать буквы «ви», после которых было написано нечто вроде «ус».
– Говорите, это мирт? – спросил я, осторожно коснувшись кончиками пальцев листочков. – Но почему именно мирт? Какая связь?
– С решением Гарольда лечь в клинику? Не знаю. Однако можете быть совершенно уверены: это действительно мирт. Я его сразу узнала. Веточка мирта была в моем свадебном букете. На языке цветов мирт символизирует девичью любовь.
– Вы позволите мне оставить все это у себя, миссис Уорбертон? – спросил я, приняв неожиданное решение. – С вашего разрешения, я бы хотел показать это своему старому другу мистеру Шерлоку Холмсу. Кстати сказать, вам не доводилось слышать о нем? Он весьма известный частный детектив-консультант и поможет выяснить все, что вы хотите.
Я видел, что миссис Уорбертон колеблется.
– Вы знаете, доктор Уотсон, что мой муж – человек достаточно нелюдимый, и, возможно, он не одобрит вмешательства посторонних в его дела. Однако я действительно слышала о мистере Холмсе и, поскольку меня очень волнует благополучие Гарольда, готова согласиться на вашу просьбу. Но при одном условии: ваш друг должен действовать со всей осмотрительностью и осторожностью.
– Ну конечно!
– В таком случае прошу вас незамедлительно обратиться к нему за советом. Я уверена, что вы тоже искренне хотите помочь моему мужу. – С этими словами миссис Уорбертон встала и протянула мне визитную карточку: – Вы найдете меня по этому адресу.
Тем же вечером я зашел к Холмсу в нашу старую квартиру на Бейкер-стрит. Я отыскал его в гостиной. Великий сыщик вклеивал в тетрадь газетные вырезки.
Как только я объяснил причину моего визита, он оставил свое занятие и, откинувшись в кресле, с неослабевающим вниманием выслушал удивительную историю, которую поведала мне миссис Уорбертон.
– Боюсь, Холмс, – промолвил я, протягивая конверт, – что внутри – единственные улики, способные пролить свет на причину неожиданного и, на мой взгляд, совершенно необъяснимого заявления Уорбертона о том, что он страдает приступами безумия, а также его решения пройти курс лечение в какой-то неизвестной суррейской клинике.
– Установить местонахождение клиники несложно, – непринужденно заметил Холмс, взял кусочек обугленной бумаги и, положив его на свой письменный стол, принялся изучать под лупой. – Благодаря штемпелю нам известно, что клиника находится неподалеку от Гилфорда. И в ее названии присутствует слово «хаус».
– Каким образом вы пришли к такому выводу? – ахнул я, потрясенный тем, как много мой друг вынес из беглого осмотра обгоревшего клочка бумаги.
– Все очень просто, старина. Совершенно очевидно, что этот клочок – все, что осталось от правого верхнего края бумажного листа. Хотя он сильно обуглен, здесь явно просматривается прямой угол, а ведь именно в правом верхнем углу принято писать адрес. Таким образом, буквы «ус» – это часть слова «хаус». В противном случае, учитывая положение, которое слово занимает на листе бумаги, оно было бы лишено всякого смысла. Стоящее перед ним слово оканчивается на «ви». Надо сказать, весьма необычное сочетание. Не так много слов, имеющих окончание «ви», сочетаются со словом «хаус». У вас есть какие-нибудь версии, Уотсон?
– Честно говоря, мне ничего не приходит в голову.
– Совершенно верно. Как я уже отметил, сочетаний не очень много. Как вам нравится слово «айви»? Айви-хаус. На мой взгляд, вполне подходящее название для клиники. Завтра же отправлюсь в Гилфорд. Там я зайду на почту и узнаю, нет ли поблизости такой лечебницы.
– Так, значит, Холмс, вы согласны взяться за расследование этого дела?
– Ну конечно же, дружище. Мне все равно пока заняться особо нечем, а кроме того, история, которую вы поведали, представляется весьма любопытной. Причем я имею в виду не только нынешние странные поступки вашего армейского друга, но и его загадочное прошлое поведение.
– О чем это вы?
– Ну как же! А его нежелание возвращаться в Англию! А его нелюдимость! Мне кажется, это имеет непосредственное отношение к недавним событиям. Уотсон, вы водили с ним знакомство в Индии. Что вы можете про него рассказать? Он выпивал?
– Что вы, как раз наоборот. Он не притрагивался к спиртному.
– Может, он был картежником?
– Нет, в карты полковник играл редко и всегда ставил помалу.
– Что ж… А как насчет расточительной любовницы?
– Ну что вы, Холмс! – возмущенно вскричал я. – Он был очень порядочным человеком!
– Настоящий образец для подражания, – пробормотал Холмс. – Давайте в таком случае сосредоточимся на веточке мирта.
– Миссис Уорбертон считает, что веточка символизирует девичью любовь.
Холмс искренне рассмеялся:
– Что за романтические фантазии, старина?! Честно говоря, не ожидал, что вы, человек, так много повидавший в жизни, станете забивать себе голову подобным вздором. Красная роза означает страсть! Мирт – девичью любовь! Интересно, а что символизируют более скромные представители царства растений? Если следовать этой логике, получается, что морковь означает «корни моей страсти глубоки». Нет, мой дорогой друг, по мере расследования этого дела вы сами убедитесь, что появление веточки мирта имеет куда более прозаическое объяснение.
– И что же она означает?
Однако Холмс не пожелал отвечать на мой вопрос.
– Я хочу, чтобы вы сами поломали голову над разгадкой, которая, смею вас заверить, достаточно проста. Если вас не затруднит, зайдите ко мне завтра вечером. К тому времени я уже вернусь из Гилфорда и буду располагать куда более полными сведениями о клинике «Айви-хаус» и ее обитателях.
Поскольку жена моя уехала на несколько дней проведать родственницу, мне было не с кем обсудить, что именно значила веточка мирта в полученном Гарольдом письме, и потому я ни на йоту не приблизился к разгадке к следующему вечеру, когда пришел навестить Холмса. Великий сыщик пребывал в приподнятом настроении.
– Присаживайтесь, Уотсон! – воскликнул он, восторженно потирая руки. – У меня есть для вас отличные новости!
– Насколько я понимаю, ваша поездка в Гилфорд увенчалась успехом? – спросил я, устраиваясь в кресло напротив друга.
– С помощью местного почтмейстера я быстро обнаружил клинику. Как оказалось, она располагается в деревеньке Лонг-Мелчет, в двух милях к северу от города. Выяснив это, я отправился на местный постоялый двор «Любитель крикета», где за скромной трапезой из хлеба, сыра и эля от души посудачил с его болтливым хозяином. Он-то мне и поведал о лечебнице «Айви-хаус» и тамошних обитателях, к которым проявляет самый живой интерес. Всего в клинике находятся на лечении около пятнадцати пациентов, часть которых живет при ней постоянно. А принадлежит она доктору Россу Кумбсу.
– Россу Кумбсу?! – пораженно воскликнул я.
– Вам знакома эта фамилия?
– Это один из лучших специалистов по нервным болезням в Англии. Некогда у него был кабинет на Харли-стрит. Из сказанного вами я могу заключить, что он отошел от дел. И неудивительно. Сейчас он, должно быть, достиг уже весьма преклонного возраста. Странно другое: принимая во внимание его известность, непонятно, зачем ему понадобилось открывать крошечную частную лечебницу в Суррее.
– Да что вы говорите, Уотсон! Занятно, очень занятно… Не исключено, что в процессе расследования нам удастся отыскать ответ и на этот вопрос. Что же касается наших дальнейших действий, я предлагаю вам следующий план. Вы – мой доктор, я – ваш пациент, который, к величайшему сожалению, страдает неким психическим расстройством, и потому вы направляете меня на лечение в клинику «Айви-хаус». Что скажете? Заболевание надо придумать не слишком серьезное, чтобы меня не посадили под замок в смирительной рубашке, как буйно помешанного. На мой взгляд, угнетенное состояние духа подойдет как нельзя лучше. Вы не находите?
– Нахожу, Холмс. Ваш выбор просто идеален, – сухо промолвил я, памятуя о глубокой апатии, которая порой нападала на моего друга и о которой он сейчас, находясь в приподнятом настроении, казалось, совершенно позабыл.
– В таком случае давайте немедля набросаем письмо доктору Россу Кумбсу. Нам надо поторопиться, письмо желательно отправить сегодня же.
Совместными усилиями мы сочинили послание, в котором я сообщал о своем пациенте Джеймсе Эскоте, подверженном приступам черной меланхолии и нуждающемся в лечении от нее. Поскольку дело было срочным, я вызвался лично через два дня, четырнадцатого июля к полудню доставить мистера Эскота в клинику «Айви-хаус», о которой слышал только самые положительные отзывы. Не будет ли доктор Кумбс столь любезен подтвердить по телеграфу готовность принять моего пациента?
По совету Холмса в конце письма я выразил уверенность, что прогулки на свежем воздухе и физические упражнения помогут мистеру Эскоту быстро пойти на поправку.
– Эта приписка крайне важна, – пояснил сыщик. – Я должен иметь возможность спокойно ходить по клинике и ее окрестностям, не вызывая подозрений. Кстати, насколько я понимаю, вы свободны и готовы меня сопровождать? Один из коллег-врачей согласится вас подменить во время вашего отсутствия? Превосходно, старина, просто превосходно! Тогда нам лишь остается ждать весточки от доктора Росса Кумбса.
Взяв черновик письма домой, я переписал его на бланке с собственным именем и адресом и опустил в ящик. До вечерней выемки корреспонденции оставалась еще уйма времени.
На следующий день, получив от доктора Росса Кумбса телеграмму с согласием принять моего пациента, я поймал кэб и отправился на Бейкер-стрит сообщить хорошие новости Холмсу. В суматохе, вызванной обсуждением плана предстоящих действий, я забыл расспросить друга о том, что на самом деле означала веточка мирта.
II
На следующий день мы сели на поезд, отправлявшийся в 10.48 с вокзала Ватерлоо. Холмс взял с собой саквояж с вещами, которые ему могли пригодиться в клинике. У меня в кармане лежала медицинская карточка с историей болезни мнимого Джеймса Эскота, заполненная мною накануне вечером.
Прибыв в Гилфорд, мы сели в экипаж и, миновав Лонг-Мелчет, приблизительно милях в двух от деревни, по правую руку от нас увидели высокую кирпичную стену, верх которой был утыкан битым стеклом.
– За этой стеной начинается территория клиники, – пояснил Холмс. – А сейчас, Уотсон, обратите внимание на железные ворота. Мы их вот-вот проедем. Это боковой вход. Слева от ворот, примерно посередине кирпичной опорной стойки, имеется пролом. Я его обнаружил, когда осматривал стену в свой предыдущий визит. Поскольку поддерживать постоянную связь с вами мне будет весьма затруднительно, предлагаю следующее. Мне нужно некоторое время, чтобы освоиться в клинике. Через три дня приходите сюда и осмотрите пролом. Я постараюсь оставить там записку для вас.
Высокие ворота были сделаны из толстых железных прутьев с заостренными, выгнутыми наружу верхушками, чтобы никто через них не перелез. Не ограничась этой мерой предосторожности, на ворота навесили тяжелую цепь с большим замком.
Чуть далее располагался главный вход – двухстворчатые ворота, которые сторожил смотритель. Услышав грохот колес, он вышел из примыкавшей к стене будки, внимательно изучил наши бумаги и лишь затем пропустил нас внутрь.
От ворот гравиевая дорожка бежала между аккуратно подстриженными газонами, на которых кое-где росли одинокие деревья. По саду с печальным видом бродило несколько человек, насколько я понял – пациентов клиники. Кое-кто из больных сидел на деревянных скамейках, какие можно найти в любом городском парке. В это веселое солнечное июльское утро здесь царила атмосфера уныния, которую нагнетал весь облик клиники.
Лечебница представляла собой большое безобразное здание с четырьмя приземистыми башнями по углам, практически полностью увитое плющом, которому этот дом скорби и был обязан своим названием. Окна едва угадывались в густой массе темной листвы, отчего создавалось впечатление, будто дом смотрит на вас с недоверчивым прищуром.
Экипаж остановился у крыльца, мы вышли. Холмс тут же принял облик человека, страдающего жестокой меланхолией. Как я не раз упоминал прежде, мой друг был великим мастером перевоплощения, хотя теперь ему и не понадобилось нацеплять на себя парик или приклеивать накладные усы. Низко понурив голову и придав лицу несчастное выражение, сыщик, шаркая ногами, медленно поднялся по ступенькам – олицетворение глубочайшей депрессии.
Я позвонил в дверь. Открывшая на звонок служанка провела нас через зал, отделанный панелями из темного дуба, в кабинет на первом этаже, окна которого выходили в сад перед домом. В кабинете нас уже ждал доктор Росс Кумбс. Встав из-за стола, он пожал нам руки.
Это был седовласый джентльмен с благородными чертами лица. Однако в манерах его угадывалась нервозность, показавшаяся мне странной для человека его положения.
Впрочем, главенствовала и, несомненно, заправляла всем в кабинете доктора Кумбса дама лет сорока пяти, с черными, едва тронутыми сединой волосами, собранными в шиньон, которую он представил нам как миссис Гермиону Роули, сестру-хозяйку клиники.
В молодости она, надо думать, была невероятной красавицей. Да и сейчас оставалась весьма привлекательной. Когда мы вошли, она воззрилась на нас огромными черными блестящими глазами. Ее взгляд был пристальным и словно пронзал насквозь, отчего создавалось впечатление, будто миссис Роули способна прочесть наши мысли. От этого взгляда мне стало не по себе.
Эту особу окружала аура такой мощи и власти, что рядом с ней все как будто бы становились меньше, ничтожнее.
Весьма тяготясь ее обществом, я изложил, не без запинок, историю болезни «мистера Джеймса Эскота», которую придумали мы с Холмсом, после чего передал медицинскую карточку своего «пациента» доктору Россу Кумбсу.
К этому моменту я уже сумел взять себя в руки и потому твердым, не терпящим возражений тоном в заключение произнес:
– Я должен настаивать на своем праве видеться с пациентом всякий раз, когда сочту это нужным. Весьма вероятно, может возникнуть необходимость обсудить с ним кое-какие срочные семейные дела.
Эту уловку Холмс придумал на тот случай, если ему откажут в любых свиданиях, как это случилось с полковником Уорбертоном.
– Не имею ничего против, доктор Уотсон, – согласился Росс.
На этом, собственно, мы и закончили. Оставалось лишь оплатить недельный курс лечения. Сумма была непомерной – двадцать пять гиней. Деньги я отдал Россу, а он, в свою очередь, вручил их миссис Роули. Встав из-за стола, она отперла дверь на противоположном конце кабинета одним из ключей, подвешенных к ее поясу на длинной цепочке, и удалилась в смежную комнату.
Прежде чем за ней закрылась дверь, мне мельком удалось оглядеть это соседнее помещение. Похоже, оно служило сразу и кабинетом и спальней. Я увидел у противоположной стены большой письменный стол, а также изножье кровати.
Через несколько мгновений сестра-хозяйка вернулась с распиской, которую доктор Росс Кумбс, подписав, передал мне.
Поскольку дело было сделано, мне оставалось только откланяться. Напоследок я попрощался с Холмсом. Оторвав взгляд от ковра, который он со скорбным видом изучал на протяжении всей моей беседы с Кумбсом, Холмс безвольно протянул мне ладонь для рукопожатия и посмотрел на меня так грустно, так жалобно, что мною овладело искреннее беспокойство за друга, которого я оставляю в столь безрадостном состоянии духа.
Только в экипаже, по дороге в Гилфорд, до меня неожиданно дошло, что печаль Холмса была наигранной, и, к вящему удивлению кучера, я громко рассмеялся, в очередной раз потрясенный актерским талантом друга.
Как мне и велел Холмс, спустя три дня я вернулся в Лонг-Мелчет. Попросив кучера остановиться на некотором отдалении от кирпичной ограды «Айви-хауса», я вылез из экипажа и пешком подошел к боковым воротам. Тут я немного помедлил, оглядываясь по сторонам, дабы убедиться, что за мной никто не наблюдает, и лишь затем наклонился и подобрал сложенный клочок бумаги, который Холмс оставил мне в проломе.
В записке говорилось следующее:
Достиг определенных успехов. Свяжитесь с д-ром Кумбсом и поставьте его в известность, что должны завтра (во вторник) меня навестить. На ночь снимите себе комнату на местном постоялом дворе. Когда поедете на встречу со мной в «Айви-хаус», не забудьте захватить мой набор отмычек. Также возьмите потайной фонарь и кусок веревки покрепче. Все это Вам понадобится позже.
Ш. Х.
Зачем Холмсу понадобились отмычки, мне было понятно, но просьба приготовить фонарь и веревку меня несколько озадачила. Что он собирается делать? Пожав плечами, я решил, что все это, возможно, необходимо для спасения полковника Уорбертона.
Вопросы отпали на следующий день, когда я, выполняя поручение Холмса, вновь приехал в «Айви-хаус».
Мы с Холмсом гуляли по саду, предусмотрительно удалившись на изрядное расстояние от окон клиники, однако мой друг из предосторожности по-прежнему пребывал в образе Джеймса Эскота и потому шел понурившись, шаркая ногами.
– Вы привезли отмычки, Уотсон? – спросил он.
– Да, Холмс.
– Тогда постарайтесь как можно незаметней сунуть их мне в карман.
Выполнив просьбу, я промолвил:
– Я также привез потайной фонарь и веревку.
– Надеюсь, вы не притащили их с собой? – Резко вскинув голову, Холмс вперил в меня пристальный взгляд из-под нахмуренных бровей.
– Да нет же, – поспешил успокоить я. – Они у меня в саквояже, в номере на постоялом дворе. Но зачем вам понадобилась веревка? Вы собираетесь помочь Уорбертону бежать?
– Нет, мой дорогой Уотсон. Подобное предприятие было бы обречено на провал. Его посадили в одну из палат с зарешеченными окнами на верхнем этаже. Там держат тех, кто подвержен приступам буйства.
– Так, значит, он и вправду сошел с ума? – ахнул я, потрясенный мыслью о том, что мой старый армейский друг, быть может, действительно психически болен.
Холмс лишь пожал плечами:
– Мне сложно об этом судить. Я его не видел. Б́ольшую часть времени полковника держат в палате и выпускают погулять только в сопровождении двух служителей. Однако безумен он или нет, спасать его пока что нет смысла. Сперва нужно найти улики, объясняющие, на каком основании его фактически лишили свободы. Кстати, сделайте одолжение, не спрашивайте меня, о каких уликах идет речь. Мне самому не удалось пока до них добраться. Знаю лишь, что они существуют, причем держат их под замком. Именно поэтому мне и понадобились отмычки. Что же касается веревки… Она предназначается вовсе не для побега вашего армейского товарища. Веревка поможет вам проникнуть сюда, в «Айви-хаус».
– Проникнуть сюда, Холмс?
– Именно так, Уотсон. А теперь слушайте внимательно. Не исключено, что у меня не будет возможности повторить сказанное. Посетителей здесь не привечают, и доктор Росс Кумбс или сестра-хозяйка могут в любой момент отправить за мной служителей с наказом отвести меня обратно в клинику.
Следующие несколько минут Холмс излагал мне детали своего плана, а я с нарастающим волнением слушал друга.
– И запомните, Уотсон, – в заключение сказал он, – когда будете поднимать тревогу, позвоните в колокол два раза. Два, а не один! Это очень важно.
– Но почему, Холмс?
– Объясню позже, когда представится такая возможность. Надеюсь, вы понимаете, Уотсон, что нам предстоит нарушить закон? Вас это беспокоит?
– Нисколько. Ведь речь идет о помощи Уорбертону! – заверил я сыщика.
– Вы отчаянный малый! В таком случае, старина, жду вас здесь завтра, в два часа ночи, – промолвил Холмс, пожав мне на прощанье руку.
III
Тем вечером я счел, что раздеваться и укладываться в постель будет напрасной тратой времени, и потому, расположившись в кресле, задремал одетым в своем номере на постоялом дворе «Любитель крикета».
По прикидкам Холмса, у меня должно было уйти около часа на выполнение моей части плана. В час ночи я встал, накинул на плечо свернутую веревку и, сунув в карман фонарь, не обуваясь, тихо, на цыпочках, спустился по лестнице. Отодвинув засов на кухонной двери, я прокрался во двор. Там я натянул ботинки и двинулся к «Айви-хаусу». Мое сердце бешено колотилось в предвкушении предстоящего приключения.
Стояла тихая теплая ночь, и хотя она выдалась безлунной, на ясном небе ярко сверкали звезды, сияния которых вполне хватало, чтобы осветить мне путь. Я без труда отыскал тропинку, что тянулась вдоль поля и проходила неподалеку от владений доктора Кумбса, позволяя подобраться к клинике сзади.
Холмс пробыл в лечебнице всего три дня, но не терял времени даром и хорошенько изучил как саму больницу, так и ее окрестности. Обогнув кирпичную ограду и пройдя вдоль нее, я увидел яблоню – в точности такую, как мне описал великий сыщик. Одна из ее толстых ветвей нависала над кирпичной изгородью, верх которой щерился осколками битого стекла.
Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы накинуть на ветвь веревку, завязать беседочный узел и, упираясь ногами в кирпичную стену, взобраться наверх. С другой стороны ограды я увидел крышу навеса и, аккуратно опустившись на нее, спрыгнул на землю, после чего на несколько мгновений застыл, чтобы перевести дыхание и прийти в себя.
Впереди, чуть слева, на фоне темного ночного неба чернел громоздкий силуэт клиники, своими квадратными угловыми башенками напоминавшей средневековый замок. В окнах я не увидел ни единого огонька. Ни один звук не нарушал гнетущей тишины.
Несмотря на разлитые вокруг покой и безмолвие, я с прежней осторожностью подобрался к конюшням, располагавшимся позади лечебницы. Сориентироваться мне помогла стоявшая рядом с конюшней квадратная часовая башня. Прокравшись во двор, я разглядел в свете мерцающих звезд, что золотистые стрелки показывают без трех минут два часа. Я оказался в условленном месте несколько позднее, чем рассчитывал Холмс, однако выполнил почти всю часть предписанного мне плана. Оставался лишь последний, завершающий шаг.
С башни свешивалась пропущенная сквозь вбитые в стену скобы веревка, позволяющая подать сигнал тревоги. Холмс утверждал, что она привязана к языку отдельного колокола. Как и просил мой друг, я изо всех сил два раза дернул за веревку. Подождал несколько секунд и снова подал сигнал.
Где-то в темноте наверху надо мной раздался зычный перезвон, разорвавший тишину и покой ночи. Не дожидаясь произведенного им эффекта, я поспешил прочь со двора и, пробравшись вдоль стены, кинулся в сад перед клиникой, где и спрятался за деревом, которое накануне мне показал Холмс, заверив, что оно послужит для меня идеальным укрытием. Положение мое было очень выгодным: из-за дерева я мог спокойно наблюдать за лечебницей, оставаясь при этом незамеченным.
В некоторых окнах уже загорелся свет, и мне показалось, что издалека доносятся голоса перекрикивающихся людей, хотя не исключаю, что услышанное было лишь плодом моего разыгравшегося воображения.
Однако, когда раздался шорох отодвигающейся раздвижной рамы, я знал, что это не галлюцинация, и, оставив укрытие, со всех ног бросился к дому. У одного из раскрытых окон первого этажа уже ждал Холмс. Протянув руки, он помог мне вскарабкаться на подоконник и залезть внутрь.
– Прекрасная работа, Уотсон! – торжествующим голосом прошептал он. – Теперь давайте фонарь.
Вспышка спички показалась мне ослепительно яркой. Заметавшись, пламя постепенно успокоилось и превратилось в спокойный розовый язычок. В его свете я увидел высокую худую фигуру Холмса, в халате и тапочках, которая скользнула к столу в комнате миссис Роули, виденной мной мельком через дверной проем во время первого визита в клинику. В руках великий сыщик сжимал набор отмычек.
Пока я держал фонарь, Холмс без особых усилий открыл ящик письменного стола. Замок найденного внутри небольшого сейфа оказался куда менее уступчивым. Я услышал раздосадованное восклицание друга, который, нахмурившись, ковырялся в замочной скважине одной из маленьких отмычек.
Тут я уловил за дверью звук шагов. Раздался голос доктора Росса Кумбса, требовавший зажечь свет.
Однако это меня не особенно взволновало: я знал, что мой друг даст фору любому медвежатнику. Наконец неподатливый замок тихо щелкнул. Потянув на себя дверцу, Холмс вытащил из несгораемого ящика пачку каких-то бумаг, сунул ее в карман халата, быстро запер сейф и убрал обратно в стол, который также запер.
– Пора уходить, Уотсон, – бросил мне он и, погасив фонарь, двинулся к раскрытому окну, а я последовал за ним.
Когда я взобрался на подоконник, чтобы вылезти наружу, мой друг сказал мне на прощанье:
– Я очень надеюсь, что сегодня утром вы в точности исполните завершающую часть нашего плана. А теперь ступайте, дружище. Желаю вам удачи и доброй ночи.
Стоило мне только спрыгнуть на землю, как Холмс тут же опустил раму, задвинул защелку и задернул занавески. Однако между занавесок осталась маленькая щелочка, и, должен признаться, вместо того чтобы немедленно пуститься наутек, я, не в силах побороть соблазн, приник к окну, желая убедиться, что моему другу удастся благополучно скрыться. У меня во рту все пересохло от волнения: я очень боялся, что Холмса схватят.
Мой друг действовал с присущим ему хладнокровием. Сохраняя невозмутимость, он подошел к двери, приоткрыл ее на несколько дюймов, так что сквозь щель стал виден залитый светом зал. Застыв, сыщик несколько секунд напряженно вслушивался, а потом, беззвучно выскользнув из комнаты, аккуратно закрыл за собой дверь.
Едва Холмс скрылся из виду, я двинулся к ограде и добрался до постоялого двора той же дорогой. Затворившись в номере, разделся и со вздохом облегчения лег на кровать. Однако, несмотря на усталость, одолевшую меня после ночного приключения, заснуть мне никак не удавалось. Мысли мои то и дело возвращались к грядущим событиям, которые, как я искренне надеялся, помогут нам разгадать тайну безумия Гарольда Уорбертона.
IV
По сравнению с ночным заданием следующее поручение Холмса, которое мне предстояло выполнить утром, было достаточно простым.
Сразу после завтрака я нанял у хозяина постоялого двора двуколку и отправился в Гилфорд, где мне надлежало встретиться с инспектором Дэвидсоном, представителем полиции графства Суррей.
Судя по отзыву Холмса, инспектор был человеком умным и энергичным. С первых же минут встречи с ним я понял, что мой друг нисколько не ошибался. Когда меня привели в кабинет Дэвидсона и мы скрепили знакомство рукопожатием, я сразу обратил внимание на обеспокоенное выражение его лица. Холмс во время своей предыдущей поездки предупредил инспектора о моем визите, но, насколько я понял, Дэвидсон, подобно мне, ровным счетом ничего не знал о том, что происходит в клинике.
– Мистер Холмс заверил меня, что люди, заправляющие всем в «Айви-хаусе», повинны в тяжких преступлениях. Но каких именно – не уточнил, – развел руками Дэвидсон. – Если бы ко мне явился не он, а какой-нибудь другой человек, думаю, я бы и слушать его не стал. Однако мне хорошо известен метод мистера Холмса, которым я искренне восхищаюсь, и потому я готов выполнить его просьбу и отправиться с вами в «Айви-хаус». Впрочем, не буду отрицать, что чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы доподлинно знал, какие доказательства отыскал мистер Холмс и в каких преступлениях он подозревает владельца лечебницы.
– Боюсь, мне известно не больше вашего, – испытывая неловкость, признался я. – Мистер Холмс не счел нужным посвятить меня в детали, лишь подчеркнув важность дела.
– В таком случае нам лучше прямо сейчас отправиться в путь, – объявил Дэвидсон, к моему огромному облегчению, ибо я уже начал всерьез опасаться, как бы он, чего доброго, не передумал нам помогать.
Хотя в помощи инспектор мне не отказал, всю дорогу до «Айви-хауса» он донимал меня расспросами, и мне потребовались поистине титанические усилия, чтобы скрыть от него наши с Холмсом противоправные действия.
Дэвидсон прервал свой допрос с пристрастием, только когда мы подъехали к клинике, по крыльцу которой с удрученным видом бродил Холмс, все еще в образе Джеймса Эскота. Однако стоило нашей двуколке остановиться, как мой друг тут же сбросил личину и, расправив плечи, кинулся нам навстречу.
– Так вот, мистер Холмс, что касается доказательств… – начал инспектор Дэвидсон, но Холмс не дал ему договорить.
Подгоняя нас, словно пастушья собака непослушных овец, он устремился вверх по лестнице в клинику. Путь нам заступила ошарашенная служанка, но Холмс, решительно ее отодвинув, пересек зал, без лишних церемоний настежь распахнул дверь кабинета доктора Кумбса и быстрым шагом вошел внутрь.
Сидевший за столом врач вскочил при нашем неожиданном появлении. На его измученном лице проступил испуг и, как ни странно, облегчение.
Однако первой с нами заговорила миссис Роули. Она стояла рядом с доктором Кумбсом и, склонившись над столом, что-то ему показывала в раскрытом журнале бухгалтерского учета. Когда мы ворвались в кабинет, она выпрямилась и, словно василиск, вперила в нас пристальный взгляд черных сверкающих глаз.
– Что это значит? По какому праву вы врываетесь сюда? – возмущенно спросила она.
Гнев сестры-хозяйки был столь велик, что инспектор Дэвидсон съежился, словно бы став меньше ростом, и даже я, которому доводилось видеть эту матрону, усомнился в разумности действий Холмса. Не рано ли мы решились пойти на открытую стычку?
Впрочем, Холмса, судя по всему, совершенно не терзали сомнения подобного рода. С торжествующим видом он выхватил из кармана пачку бумаг, которую мы за несколько часов до этого похитили из стола сестры-хозяйки.
– Насколько я понимаю, это принадлежит вам, миссис Роули? – полюбопытствовал он. – Или вы предпочитаете, чтобы вас называли по фамилии одного из мужей? Как вас лучше именовать – миссис Синклер или миссис Уорбертон?
Потрясение, испытанное мной, когда я услышал последнюю фамилию, не шло ни в какое сравнение с тем эффектом, который слова Холмса произвели на женщину. Она как тигрица бросилась на моего друга и, вне всякого сомнения, располосовала бы ногтями лицо великого сыщика, не схвати он эту фурию за запястья. Резким движением Холмс заставил ее сесть на стул, и миссис Роули вжалась в спинку, оскалившись и сверкая глазами. Куда только делись ее величавое достоинство и холодная любезность?
Во время борьбы гребенка, скреплявшая аккуратный шиньон, вылетела, и теперь вернувшие себе свободу буйные кудри ниспадали ей на лицо, отчего она напоминала горгону Медузу, какой ту изображают в школьных учебниках, змееволосое чудовище греческих мифов, чей губительный взор обращал в камень даже самых отчаянных смельчаков. При взгляде на миссис Роули я почувствовал знакомый холодок страха, который испытал в детстве, когда перевернул страницу книги и впервые увидел жуткий рисунок.
Доктор Росс Кумбс тяжело опустился в кресло и со стоном закрыл лицо руками, а инспектор Дэвидсон, попятившись, сделал несколько шагов назад, словно желая оказаться как можно дальше от благообразной дамы, которая вдруг превратилась в дикое, неуправляемое создание, истошно вопившее, пытавшееся вырваться из рук Холмса и обвинявшее сыщика в том, что он вор и лжец.
Из всех присутствующих один лишь Холмс хранил невозмутимость. Не ослабляя хватки, он наклонился к беснующейся фурии так, что его лицо оказалось вровень с искаженной яростью физиономией, и тихим, спокойным голосом произнес:
– Настоятельно советую вам, мадам, взять себя в руки. Или я попрошу инспектора надеть на вас наручники и вывести вон. Вы ведь не хотите опозориться, представ перед служителями клиники в таком виде?
Затрудняюсь сказать, чт́о заставило миссис Роули утихомириться – угроза Холмса или его холодная вежливость. Постепенно крики ее стихли. Умолкнув, она запрокинула голову и устало прикрыла глаза, признавая свое поражение.
– Ну а теперь я вручаю это вам. – Холмс повернулся к инспектору Дэвидсону, протянув ему связку бумаг. – Берите, почитаете на досуге. Здесь хватит доказательств, чтобы выдвинуть против миссис Роули обвинения в шантаже, вымогательстве и двоемужии. Что же касается участия доктора Росса Кумбса во всех этих недостойных делах, то пусть власти сами определяют меру его вины. После изучения бумаг я пришел к выводу, что он в равной степени был и жертвой, и соучастником преступления.
Услышав собственное имя, доктор Кумбс поднял голову и впервые за все это время заговорил, обращаясь к моему другу, причем с каждым сказанным словом голос врача звучал все более и более уверенно:
– Не знаю, кто вы, сэр, но уж явно не мистер Джеймс Эскот, страдающий от меланхолии. Впрочем, кем бы вы ни были, я благодарен вам за то, что вы положили конец череде преступлений, заставивших безвинно страдать стольких людей. Что же касается меня, то я готов признать себя виновным по всем выдвинутым против меня обвинениям и приложу все усилия, чтобы убедить миссис Роули последовать моему примеру. – Тут он прервался и бросил на женщину взгляд, в котором удивительным образом сочетались жалость и осуждение. Снова воззрившись на Холмса, он продолжил: – Я также выражаю полнейшую готовность сотрудничать со следствием и снабдить его любыми дополнительными сведениями, прежде чем дело будет передано на рассмотрение в суд. Если вам понадобится моя помощь, стоит только о ней попросить.
– Спасибо, доктор Кумбс, – с серьезным видом промолвил Холмс и в знак признательности чуть поклонился. – Я хочу, чтобы немедля послали за моим клиентом, полковником Уорбертоном. Его следует незамедлительно освободить отсюда. Кстати сказать, меня зовут Шерлок Холмс и я здесь как раз представляю интересы полковника.
Судя по выражению лица Росса, ему была известна фамилия моего друга, однако доктор ничего не сказал. Вместо этого он встал и, подойдя к камину, позвонил в колокольчик, вызывая служительницу.
Когда она пришла, Кумбс тихим голосом отдал ей распоряжения сквозь приоткрытую дверь, после чего, вернувшись к столу, закрыл гроссбух, который изучал с миссис Роули, когда мы ворвались в кабинет, и протянул его инспектору Дэвидсону.
– Вне всякого сомнения, вы пожелаете изучить финансовую отчетность клиники. Всё здесь, в том числе и выплаты, как законные, так и незаконные, сделанные так называемыми пациентами, вроде полковника Уорбертона, которые, увы не без моего участия, были насильно помещены в клинику.
Я более не мог сдерживаться. Волнения прошлой ночью, недосып и обилие неожиданных событий, которые еще толком не уложились в моем сознании, привели к тому, что я почувствовал себя окончательно сбитым с толку.
– Но зачем, доктор Кумбс? – вскричал я. – Ведь вы когда-то были одним из ведущих специалистов по нервным болезням! Что сделало вас соучастником этих жутких преступлений? Как такое вообще стало возможным?
– Спросите даму, сидящую вон на том стуле, – тихо ответил знаменитый врач. – От нее вы получите исчерпывающие объяснения.
Однако миссис Роули не проронила ни слова. Отвернувшись от нас, она прижала к губам платочек.
– Ну что ж, – после продолжительного молчания промолвил доктор Росс, – похоже, мне все-таки придется объясниться. История, которую я собираюсь поведать, джентльмены, донельзя постыдна, и я открою вам ее с большим прискорбием. Изложу лишь факты. Они таковы. В те времена, когда я еще владел кабинетом на Харли-стрит, миссис Роули нанялась ко мне экономкой. Она показалась мне толковой, рассудительной и в высшей степени благонадежной особой. Последнее качество представлялось мне особенно важным в силу того, что вскоре после ее поступления ко мне на службу я неосмотрительно увлекся одной своей пациенткой. Та была замужем, и огласка погубила бы нас обоих.
Спешу уточнить, что отношения эти были достаточно невинными и ограничивались перепиской и редкими свиданиями у меня в кабинете в неприемные часы, когда бедная женщина делилась со мной своими бедами и тревогами. Она была несчастлива в браке. Муж ее, совершеннейшая скотина, отличался особой жестокостью и подлостью, хоть и занимал весьма почтенное положение в обществе. К моменту нашего знакомства я уже много лет был вдовцом. Нас сблизили одиночество, взаимное уважение и симпатия, которую мы испытывали друг к другу. Вот, собственно, и всё.
Однако же поведение наше было в высшей степени безрассудным, поскольку в обществе его могли истолковать самым превратным образом. Огласка грозила этой даме бесчестьем бракоразводного процесса, в результате которого у нее наверняка отняли бы детей. Я рисковал лишиться лицензии за нарушение профессиональной этики.
Я полагал, что могу безоговорочно доверять миссис Роули. Только когда я заикнулся о продаже практики, уходе на покой и переезде за город, моя экономка показала свое истинное лицо. Она пригрозила мне, что в случае несогласия с ее планом предаст огласке мои отношения с той леди, которые, надо сказать, к тому времени уже сошли на нет, поскольку моя бывшая пациентка уехала с семьей из Лондона.
Миссис Роули заявила, что сняла копии с писем, которые писала мне та леди и которые я столь неосмотрительно хранил у себя в столе в память о наших отношениях. Кроме того, миссис Роули всякий раз записывала даты наших тайных свиданий и содержание бесед, которые, как оказалось, подслушивала, укрывшись в соседней комнате. Она намеревалась сообщить все эти сведения супругу той леди, если я не соглашусь на выставленные мне условия.
– Но чего вам было бояться после ухода от дел? – удивился великий сыщик.
– С профессиональной точки зрения бояться мне, мистер Холмс, действительно было нечего, однако не забывайте, что мое доброе имя, равно как и репутация той леди, по-прежнему находились под угрозой.
– И какие именно условия выдвинула миссис Роули? Насколько я понимаю, они были некоторым образом связаны с вашим решением открыть эту клинику?
– Совершенно верно. Миссис Роули заявила, что больше не собирается находиться у меня в услужении. Она потребовала продать кабинет на Харли-стрит, а на вырученные деньги купить это поместье и устроить здесь частную лечебницу. Поскольку она имела определенный опыт работы с больными, то заявила, что станет здесь сестрой-хозяйкой. Нам предстояло сделаться равноправными партнерами, но при этом контроль над средствами и клиникой должен был находиться в ее руках.
– То есть, по сути дела, распоряжалась здесь она одна? – уточнил Холмс.
Вместо ответа доктор Кумбс понуро кивнул.
– Когда именно миссис Роули предложила помещать в клинику пациентов, подобных полковнику Уорбертону? Насколько я понимаю, это было ее идея? – спросил мой друг.
– Да, мистер Холмс. И, к моему безграничному стыду, я вынужден признать, что не нашел в себе сил дать ей достойный отпор, когда она предложила мне пойти на эту низость. Я не знал обо всех деталях ее плана, и это единственное, что я могу сказать в свое оправдание. Примерно через два месяца после начала работы клиники миссис Роули заявила, что у нас пустует несколько палат, а у нее есть на примете один бывший пациент, с которым она состоит в переписке и которому несколько недель в нашей лечебнице, несомненно, пошли бы на пользу. Я не стану называть его фамилии, хотя вы найдете ее в книге счетов и личных бумагах миссис Роули. Вскоре после приезда этого человека мне стало очевидно, что он совершенно здоров и прибыл в клинику по принуждению, являясь жертвой шантажа и вымогательства. Плата, которую вносили за лечение он и другие несчастные, была куда выше, чем у обычных пациентов. На протяжении последующих двух лет через мою лечебницу прошло немало таких мужчин и женщин.
– Не думаю, что миссис Роули двигала лишь жажда наживы, – мягко проговорил Холмс, искоса взглянув на женщину, которая сидела неподвижно с каменным лицом и смотрела прямо перед собой. – Доктор Кумбс, вам когда-нибудь доводилось наблюдать за кошкой, играющей с мышью? Если да, то вы наверняка замечали, как кошка наслаждается мучениями своей добычи. Сперва она отпускает ее на свободу, а потом снова хватает лапами и подбрасывает в воздух. Деньги играли не последнюю роль, но главным было иное! Игра! Наслаждение страданием жертв! Вот что ее восторгало! Вот что доставляло ей наслаждение!
В этот момент дверь отворилась и в кабинет вошел полковник Уорбертон – живое воплощение тех страданий, которые миссис Роули причиняла своим жертвам.
Я никогда прежде не мог и вообразить, что человек способен столь сильно измениться. Высокий, статный, бурлящий энергией мужчина превратился в жалкую развалину, бледное подобие себя самого. Полковник в нерешительности замер на пороге, неуверенно поглядывая на саквояж, который сжимал в руках.
– Мой добрый друг! – вскричал я, кинувшись ему навстречу с надеждой, что мне удалось скрыть потрясение, которое я испытал при виде произошедшей с ним перемены.
Когда мы пожали друг другу руки, я с облегчением увидел, как на осунувшемся, изможденном лице моего давнего друга проступила улыбка.
– Уотсон! Как же я рад вас видеть после долгих лет разлуки! – воскликнул он, но тут же резко переменился в лице и мертвой хваткой вцепился мне в руку. – Во имя всего святого, неужели вы тоже попали в сети этой гадкой женщины?
– Нет-нет, что вы! – поспешил успокоить я. – Как раз наоборот. Я приехал сюда, чтобы вас освободить. Преступления миссис Роули раскрыты, и вы, старина, теперь свободны!
Посчитав неуместными долгие объяснения, я представил Уорбертона инспектору Дэвидсону и Холмсу, а затем вкратце рассказал, как мы оказались в «Айви-хаусе».
Вскоре мы с Холмсом и Гарольдом Уорбертоном отбыли в Гилфорд, оставив в клинике инспектора, приступившего к допросу миссис Роули и доктора Росса, против которых полицейский выдвинул целый ряд обвинений. Кумбс уже частично признал свою вину, равно как и вину миссис Роули.
Только когда мы устроились в уютном купе первого класса и поезд, набирая скорость, помчал нас в Лондон, полковник выразил готовность поведать нам, как пал жертвой шантажа миссис Роули.
Будучи не только другом Гарольда, но еще и врачом, я вздохнул с облегчением, увидев, что мой армейский товарищ уже немного пришел в себя после ужасного испытания и держится несколько более уверенно.
По признанию Уорбертона, он свел знакомство с миссис Роули в бытность младшим офицером. В те времена его часть стояла в Олдершоте. Отец Уорбертона заболел воспалением легких, и Гарольду разрешили отлучаться из полка, чтобы навещать больного. При таких вот обстоятельствах он и познакомился с миссис Роули, которую по настоянию семейного врача наняли сиделкой к его отцу. В те времена она представлялась всем как мисс Хардинг.
– Вынужден признаться, – промолвил Уорбертон, уныло посмотрев в нашу сторону, – я сразу подпал под ее чары. Насколько понимаю, так и было задумано. Противостоять им оказалось выше моих сил: я волновался за отца, был молод и неопытен в сердечных делах. Ничего другого в свою защиту сказать не могу. Мисс Хардинг обладала неземной красотой, хотя и была старше меня. Она показалась мне чуткой и добросердечной. В ту неделю, что я провел в отчем доме, между мной и мисс Хардинг вспыхнул бурный роман. После возвращения в Олдершот я продолжал обмениваться с ней письмами. Через несколько недель мой отец скончался, и мне вновь дали отпуск, чтобы я смог его похоронить и разобраться с финансовыми делами. Тем временем пламя страсти, пылавшее во мне, несколько поугасло, и я счел за лучшее порвать с мисс Хардинг, решив, что наши отношения ни к чему хорошему не приведут.
Когда я заговорил с ней об этом, она пришла в дикую ярость. Она заявила, что я скомпрометировал ее, опорочил ее имя. Если я немедленно не соглашусь жениться на ней, она напишет моему командиру, добьется с ним встречи и покажет письма, которые я ей присылал.
Я прекрасно понимал, что скандал поставит крест на моей армейской карьере. Мне оставалось лишь согласиться. Немного погодя мы без лишнего шума поженились в Лондоне. На венчании не было никого, за исключением двух пожилых прихожан, которые согласились стать свидетелями.
По взаимному согласию мы сохранили наш брак в тайне и сразу же после венчания расстались. Я вернулся в полк, а она – в свою квартиру в Стритэме, куда я обязался ежемесячно перечислять ей содержание. Больше я ее никогда не видел. Примерно через год я получил письмо от ее юриста, в котором тот просил переводить ей деньги через него.
– Нисколько не сомневаюсь, что с течением времени сумма ежемесячных выплат все росла и росла, но вы неизменно перечисляли деньги, даже после перевода в Индию. Я прав? – поинтересовался Холмс. – Действуя через юриста, ваша так называемая жена, мисс Хардинг, легко могла скрывать от вас свое местонахождение на тот случай, если бы вы вдруг решили ее разыскивать, но при этом ей не составляло никакого труда следить за вами.
– «Так называемая жена»? – вскинулся Гарольд.
– Ну разумеется, – невозмутимо ответил Холмс и, вытащив из кармана маленькую записную книжку, принялся ее листать. – Перебирая документы, добытые из стола миссис Роули, я натолкнулся на несколько свидетельств о браке и переписал себе даты. Насколько я понимаю, вы обвенчались двадцать пятого ноября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года? Что ж, к тому моменту эта особа уже имела двух мужей. В первый раз она вступила в законный брак с мистером Рэндольфом Фейрбразером, а во второй – с мистером Джеймсом Тиркеттлом, став, таким образом, двоемужницей. Оба этих джентльмена через разных адвокатов пересылали ей содержание и, не сомневаюсь, точно так же как и вы, имели серьезные основания скрывать свой брак с этой женщиной. Имелись у нее и другие супруги – всего их было пятеро, – но имена этих людей не относятся к делу.
– В таком случае я свободный человек! – ахнул Уорбертон.
– И ваш нынешний брак с юридической точки зрения является абсолютно законным, – добавил Холмс.
Тут мой армейский товарищ, не в состоянии долее сдерживать переполнявшие его чувства, столь сильные, что он не мог их выразить словами, вскочил и молча пожал нам с Холмсом руки.
V
– Вынужден признать, что миссис Роули с большим умом выбирала себе жертвы, – промолвил Холмс, и в его голосе послышалось невольное восхищение, хотя худое лицо великого сыщика выражало крайнюю брезгливость.
Вернувшись в Лондон, мы возле вокзала Ватерлоо усадили Гарольда Уорбертона в кэб, на котором он отправился домой, в Хэмпстед, после чего взяли экипаж до Бейкер-стрит.
– Разумеется, она достойна осуждения, – продолжил мой друг. – Я считаю шантаж одним из самых подлых преступлений. Шантажист доставляет жертве невероятные душевные муки, сравнимые с самой изощренной пыткой. Как только я услышал от вас историю Уорбертона, мне сразу стало очевидно, что его шантажируют.
– Неужели, Холмс? Эта мысль даже не приходила мне в голову.
– Ну как же, старина?! Признаков того, что ваш армейский товарищ пал жертвой шантажа, было предостаточно. Довольно вспомнить хотя бы его старания сохранить в секрете заключенный в Индии брак и стойкое нежелание возвращаться на родину. Отсутствие у него денег после выхода в отставку также наводило на мысль, что он регулярно выплачивает кому-то внушительные суммы. Вы сами сказали, что Гарольд не пил, практически не играл в азартные игры и не тратил денег на женщин. Ну просто образец для подражания. При таком образе жизни он, будучи полковником, должен был к моменту выхода в отставку скопить приличное состояние.
Я укрепился в своих подозрениях после того, как стал наводить справки о клинике «Айви-хаус». По сути дела, вы сами озвучили вопрос, вызывавший недоумение и у меня. Ну скажите на милость, зачем доктору Россу Кумбсу, знаменитому, заслуженному врачу с обширной практикой, понадобилось открывать эту лечебницу? Ведь он, точно так же как и Уорбертон, отойдя от дел, мог существовать вполне безбедно. Зачем ему, человеку обеспеченному, все эти хлопоты? Мне представлялось наиболее вероятным, что доктор тоже стал жертвой шантажа.
При первом же знакомстве с миссис Роули, я сразу понял, что деньги вымогает именно она. Об этом говорило все: и ее поведение с доктором Кумбсом, и то, что она распоряжалась деньгами и принимала решения.
Как вы, наверное, помните, деньги, уплаченные вами за мой курс лечения, она унесла в соседнюю комнату, служившую ей одновременно кабинетом и спальней. Это показалось мне странным. Наверху полно комнат, зачем ей понадобилось устраивать спальню на первом этаже? Не для того ли, чтобы денно и нощно охранять нечто важное, такое, что способно стать доказательством ее вины, уличить в преступлениях? Я счел, что, скорее всего, улики эти хранятся в столе, замеченном мной в дверном проеме.
Все три дня, проведенных в лечебнице, я следил за миссис Роули. Свой кабинет-спальню она всегда держала запертым. Туда никому не разрешалось заходить, за исключением служанки, делавшей уборку, но в этих случаях миссис Роули неусыпно следила за ней.
Таким образом, мои подозрения подтвердились. Однако по-прежнему оставался открытым вопрос, как добраться до стола в кабинете, оставшись незамеченным. Тогда-то я и придумал план с вашим участием.
– Но зачем вы попросили позвонить в колокол дважды? – поинтересовался я. – Вы специально это подчеркнули, но в тот раз не успели объяснить, почему это так важно.
– Дело в том, Уотсон, что один удар колокола означал пожарную тревогу, а я не хотел, чтобы миссис Роули подумала, будто клиника объята пламенем. Решив, что начался пожар, она бы первым делом кинулась спасать бумаги, как это некогда проделала одна наша общая знакомая. Подобное развитие событий в мои планы не входило. Двойной удар колокола просто означал любую другую тревогу, достаточно серьезную, чтобы переполошить всех. Между прочим, листок с правилами поведения в случае тревоги вывешен на всеобщее обозрение в холле, и я внимательно его изучил. Ночью я спустился по служебной лестнице и спрятался в зале. Как только миссис Роули, доктор Кумбс и служители выбежали на улицу, чтобы выяснить причину тревоги, я отпер кабинет, открыл окно и помог вам забраться внутрь.
– Но почему, когда выяснилось, что тревога ложная, никто ничего не заподозрил?
– Ну отчего же… Миссис Роули почувствовала неладное, но, убедившись, что ее кабинет по-прежнему заперт, она, скорее всего, решила, что в сад забрался какой-нибудь паренек из соседней деревни, который позвонил в колокол из озорства. Мне очень повезло, что миссис Роули на следующее утро не понадобилось открывать сейф, ведь тогда она бы обнаружила пропажу.
После того как вы скрылись, я по той же служебной лестнице вернулся к себе в палату и вплоть до рассвета разбирал бумаги миссис Роули, выписывая из них все самое важное. Документы неопровержимо доказывали, что наша подопечная не только двоемужница, но и шантажистка с многолетним стажем. В бытность сиделкой она успела поработать во многих богатых семьях и узнала немало такого, что люди предпочитают держать в секрете. Угрожая предать эти тайны огласке, она начала вымогать деньги. Кроме того, в молодости она отличалась удивительной красотой и в полной мере пользовалась этим преимуществом, увлекая мужчин в брачную ловушку. Очень часто ее добычей становились родственники пациентов, которых она опекала, как это случилось с вашим армейским товарищем. Заманив несчастного в свои сети, она заставляла потом ее содержать.
Шли годы, красота увяла, и тогда она придумала новый план. Прибегнув к помощи доктора Росса Кумбса, она продолжила выжимать деньги из оказавшихся в ее власти бедолаг. Всякий раз, когда ей требовалась звонкая монета или возникало желание насладиться чужими страданиями, она вынуждала своих «клиентов» обращаться в клинику с просьбой о врачебной помощи, за которую они платили внушительную сумму. Так она упивалась своей властью и вдобавок получала неплохой доход. Надо признаться, задумка блестящая. Внешне все находится в рамках закона. Кроме того, не забывайте, что официально владельцем клиники является почтенный доктор Росс Кумбс. О каких подозрениях может идти речь?
По моим оценкам, за долгие годы миссис Роули смогла накопить целое состояние, более пятидесяти тысяч фунтов. Вне всякого сомнения, во время судебных слушаний мы узнаем много новых подробностей.
Как выяснилось через несколько месяцев после начала суда, Холмс был абсолютно прав в своих оценках размеров добычи преступницы, просчитавшись всего на несколько сотен фунтов.
В ходе судебных слушаний доктор Росс Кумбс сдержал слово и полностью признал свою вину. Его примеру последовала миссис Роули. Учитывая количество и неопровержимость улик, у нее просто не оставалось другого выхода.
В суд нас с Холмсом так и не вызвали. Поскольку оба обвиняемых признали свою вину, давать показания нам не пришлось, и наше участие в расследовании дела осталось тайной. По той же причине, к моему величайшему облегчению, не стали беспокоить ни полковника Уорбертона, ни кого бы то ни было еще из числа жертв миссис Роули. Суд ограничился перечислением фамилий пострадавших.
Миссис Роули и доктора Росса Кумбса приговорили к тюремному заключению: ей дали десять лет, ему – меньше, приняв во внимания смягчающие обстоятельства.
Насколько мне известно, после освобождения из тюрьмы доктор Росс поселился в небольшом домике в графстве Кент, где скончался в безвестности через несколько лет. Что же касается Гарольда Уорбертона, то я продолжаю с ним дружить. Уорбертоны – частые гости в нашем доме, а мы с женой нередко ужинаем у них в Хэмпстеде.
Осталась одна небольшая загадка, о которой я в суматохе расследования успел позабыть.
Ответ на нее я получил однажды вечером, еще до того как завершились судебные слушания по этому делу.
Заглянув в гости к Холмсу, чтобы полистать газеты, с содержанием которых мне не хотелось знакомить жену, я между делом спросил:
– Скажите, старина, а что значила та присланная Уорбертону веточка мирта?
– Ну как же, дружище? Ответ прямо перед вами. Пробегите глазами статью, ту самую, где приводятся имена, под которыми миссис Роули выходила замуж. Мисс Роза Баннистер. Мисс Лилия Флетчер. Мне продолжать? Или вы уже смекнули, в чем тут дело? Вызывая очередного мужа на лечение в клинику, миссис Роули посылала с письмом цветок, название которого перекликается с тем ее давним именем, чтобы бедняга сразу понял, с кем имеет дело. Вы не находите, что есть некая ирония в посылке шантажируемому супругу веточки мирта, символизирующей девичью любовь?
Ох уж этот язык цветов, Уотсон! Не сомневаюсь, что для жертв мисс Роули ее письма были приветом из преисподней. Я склонен согласиться со старым распутником Фальстафом, называвшим женщин «воплощениями дьявола». Когда они преступают закон, ни один мужчина не сравнится с ними в хитрости и подлости.