Дело о сороке-воровке из Мейплстеда
Хотя в 1895 году Шерлок Холмс был по горло занят такими случаями, как трагедия в Вудменс-Ли и дело Уилсона, знаменитого дрессировщика канареек, ему приходилось отвлекаться на одно незавершенное расследование. Оно отнимало много времени и энергии у моего старого друга поздним летом и ранней осенью. Речь идет о серии краж со взломом в загородных домах, из которых похищались фамильные ценности. Все это было делом рук чрезвычайно умного вора-виртуоза, называвшего себя Вандербильтом, и его сообщника, профессионального взломщика сейфов, или медвежатника, как называют преступников такого рода в криминальной среде.
Холмс выследил этих двух негодяев и добился их ареста инспектором Гау из кентской полиции. Они были схвачены на месте преступления, в доме, который пытались ограбить. Однако мой друг не позволил мне опубликовать отчет об этом приключении, чтобы тот не попался на глаза человеку, который стоял за кражами и которого Вандербильт отказался назвать.
Этот неизвестный был одержим коллекционированием редких произведений искусства. Холмс дал ему прозвище Сорока-Воровка. Сорока обещал Вандербильту, что если тот не выдаст его имя в случае ареста, то по выходе из тюрьмы получит крупную сумму денег.
Не будет преувеличением сказать, что в месяцы, последовавшие за арестом Вандербильта в июне 1895 года, Холмсом неотступно владела идея во что бы то ни стало установить личность Сороки-Воровки. Еще охотясь на Вандербильта и его подельника, он уже создал мысленный портрет этого человека.
Холмс был убежден, что тот чрезвычайно богат, но эксцентричен, а коллекционировать раритеты, некогда принадлежавшие известным личностям, Сороку-Воровку заставляет какой-то постыдный секрет, связанный с его рождением или прошлым. Таким образом он пытается компенсировать отсутствие собственной достойной родословной.
И в самом деле, Сорока-Воровка стал для Холмса настолько реален, что мой старый друг, обычно не склонный к полетам фантазии и предпочитавший факты вымыслу, воображал, как этот человек, сидя в одиночестве, любуется чужими сокровищами, словно своими собственными.
Вначале Холмс наводил о нем справки общего характера – расспрашивал состоятельных знакомых, многие из которых были в прошлом его клиентами, не известно ли им что-нибудь об этом лице. Однако тут он потерпел неудачу.
Помимо этого мой друг искал в газетах упоминания о богатых коллекционерах произведений искусства и наклеивал статьи о них в новый альбом для вырезок, посвященный исключительно данному предмету. В его справочнике под буквой «М» несколько страниц были полностью посвящены миллионерам.
Он также начал посещать все крупные аукционы, на которых шли с молотка фамильные ценности. Холмс предполагал, что теперь, когда Вандербильт и его подельник упрятаны за решетку и кражам со взломом положен конец, Сорока-Воровка может прибегнуть к законным способам приобретения фамильных реликвий, чтобы добавить их к своему собранию.
Все было безрезультатно. Холмсу никак не удавалось узнать, кто же такой Сорока-Воровка.
В характере великого сыщика, однако, присутствовала немалая доля упрямства. Когда он вцеплялся зубами в проблему, его, как бульдога, невозможно было от нее оттащить. Я точно знаю, что в то лето он отказался от нескольких важных и выгодных дел, в том числе отклонил просьбу леди Баттермир расследовать странные ночные приключения одного из ее лакеев. Это свидетельствует о том, насколько поглощен был мой друг поисками загадочного коллекционера.
В сентябре 1895 года, истощив все мыслимые возможности, Холмс наконец решил попробовать выйти на собирателя напрямую. Правда, он весьма неохотно воспользовался этой уловкой, опасаясь, что она может выдать его и возбудить подозрения у противника, остававшегося неизвестным.
Тем не менее девятого сентября в «Таймс» появилось его объявление следующего содержания:
Титулованный джентльмен, который предпочитает остаться неизвестным, вынужден продать некоторые ценные фамильные вещи, включая миниатюры Купера и Козуэя, английские эмалевые табакерки XVIII века и флаконы для нюхательной соли, украшенные драгоценными камнями. Торговцев просят не беспокоить. Только для частных лиц. Обращаться к П. Смиту, Сент-Мартинз-ле-Гранд, до востребования.
– Все это очень хорошо, Холмс, – сказал я, положив газету, после того как прочитал объявление, указанное мне другом. – Однако, даже если, допустим, Сорока-Воровка ответит, что не факт, как вы узнаете, что это он?
– О, я совершенно уверен, что он ответит, – небрежным тоном отозвался Холмс. – Я намеренно выбрал небольшие предметы искусства, которые, судя по всему, Сорока-Воровка предпочитает крупным. Я дал себе труд написать жертвам Вандербильта и его подельника и составил список украденного. Так вот, в нем немало живописных миниатюр, табакерок, а также шкатулок для драгоценностей и других изящных вешиц особо тонкой работы.
Что касается того, как я узнаю лицо, за которым мы охотимся, то я вполне уверен, что без труда отличу его от других корреспондентов. Я знаю этого человека, Уотсон. Можно сказать, я прожил вместе с ним последние несколько месяцев. Пусть он только напишет, и я узнаю его почерк так же точно, как узнал бы отпечатки подошв, оставленные им на свежевскопанной земле.
– А как же насчет этих фамильных ценностей? – упорствовал я. – Сорока-Воровка наверняка захочет их осмотреть, прежде чем купить. Где вы возьмете эмалевые табакерки и миниатюры, не говоря уже о флаконах для нюхательной соли, украшенных драгоценными камнями?
– Мой дорогой друг, неужели вы думаете, что я расставил ловушку, не позаботившись сначала о приманке? Полагаю, вы не знакомы с виконтом Бедминстером? Так вот, это мой бывший клиент, имевший несчастье связаться с одной леди сомнительной репутации. В то время у него почти не было денег, но перед ним открывалась блестящая карьера, так что я отказался от вознаграждения. С тех пор он унаследовал не только титул, но также и дом в Найтсбридже, полный раритетов, которые никогда не выставлялись публично. Он согласился одолжить мне кое-что из этих фамильных ценностей, которые и станут моей приманкой. Нам остается лишь ждать письма от Сороки-Воровки, и тогда ловушка захлопнется.
В течение следующих трех дней Холмс посещал почту в Сент-Мартинз-ле-Гранд утром и днем, каждый раз возвращаясь с небольшой пачкой писем. Просмотрев их, он небрежно отбрасывал послания в сторону. Ни одно из них не исходило от Сороки-Воровки.
Между этими ежедневными походами на почту он места себе не находил от нетерпения, и жить с ним стало очень трудно: он беспокойно слонялся по гостиной и отсылал еду нетронутой.
Миссис Хадсон просто не знала, что делать.
Что касается меня, то я сбегал из дому при первой же возможности и либо в одиночестве гулял по Риджентс-парку, либо укрывался в своем клубе. Там я мог несколько часов отдохнуть от мрачного настроения моего друга, которое, казалось, грозовой тучей нависло над всем домом.
Наконец на третий день его усилия были вознаграждены.
Вернувшись из клуба после игры на бильярде с Сэрстоном, я увидел, что Холмс стоит у своего письменного стола, собираясь вскрыть последнее из пачки писем. Пол вокруг него был усеян обрывками конвертов и листами почтовой бумаги.
– Опять ничего? – осведомился я, входя в комнату и холодея при мысли, что мне предстоит провести вечер наедине с Холмсом в его нынешнем, скверном расположении духа.
– Просто удивительно, – ответил он раздраженно. – Хотя в объявлении четко сказано: «Торговцев просят не беспокоить», множество этих алчных джентльменов в надежде провернуть выгодную сделку пишут мне, пытаясь выдать себя за частных коллекционеров.
Он вскрыл последний конверт и быстро пробежал глазами письмо. Я тихонько пробрался к креслу у камина, откуда тревожно наблюдал за ним. Судя по нахмуренным бровям, последнее письмо тоже было от торговца.
И вдруг лицо его прояснилось, и, размахивая над головой листом бумаги, как знаменем, он издал торжествующий вопль.
– Уотсон, Сорока-Воровка польстилась на приманку!
– Дайте мне посмотреть! – воскликнул я в нетерпении, вскакивая с кресла.
Письмо, написанное на превосходной бумаге, не имело обратного адреса – на листке стояла только вчерашняя дата. В нем говорилось следующее:
Дорогой мистер Смит,
подобно Вам, я предпочитаю сохранять инкогнито. Как частное лицо, много лет коллекционирующее предметы искусства, я весьма заинтересован в том, чтобы взглянуть на фамильные ценности, которые Вы собираетесь продать. Будьте столь любезны написать К. Вессону, Чаринг-Кросс, до востребования, указав место, дату и время этой встречи.
Подписи не было.
Меня несколько разочаровало это короткое деловое послание, но Холмс был в восторге, посмеивался и радостно потирал руки.
– Видите! – воскликнул он. – Налицо все приметы Сороки-Воровки. Нет ни адреса, ни имени – только Вессон. Смит и Вессон! Можно сказать, револьвер для двоих. У этого человека есть чувство юмора, Уотсон. Мне не терпится с ним познакомиться.
– Но где же, Холмс? Вряд ли вы можете назначить встречу здесь.
– Конечно нет, мой друг. Это было бы верхом безумия. Мы встретимся в отеле «Кларидж», где я сниму для вас номер.
– Для меня? – воскликнул я, встревоженный такой перспективой.
– Не ожидаете же вы, что я встречусь с ним лично? Я слишком хорошо известен благодаря иллюстрированным газетам.
– Но разве вы не можете замаскироваться?
– Исключено. Мне нужно быть наготове, чтобы следовать за ним или за агентом, которого он пошлет вместо себя. Сорока-Воровка вполне способен на такую хитрость. Вы, конечно, обратили внимание на почтовый штемпель?
– Боюсь, что нет.
– Уэст-Сентрал. Но не попадитесь на эту удочку, мой дорогой, решив, будто он живет в Лондоне. Нетрудно привезти письмо в город и опустить его в какой-нибудь подходящий почтовый ящик. А теперь за работу! Нужно многое сделать. Я должен написать Сороке, снять номер в «Кларидже» и заехать к Фредди Бедминстеру за фамильными вещами. А вы, мой дорогой Уотсон, приступайте к занятиям.
– Каким занятиям? – осведомился я.
– Изучайте расписные билстонские эмали, клейма на серебре и искусство английских миниатюристов. У меня тут есть необходимые справочники. Прежде чем встретиться с Сорокой-Воровкой или его агентом, вам нужно стать весьма компетентным в этих вопросах.
Усадив меня за стол, он положил передо мной несколько больших томов и, торопливо написав ответ на письмо Сороки-Воровки, вышел из комнаты.
Прошло больше часа, прежде чем он вернулся, опоздав к обеду, чем вызвал недовольство миссис Хадсон, которой пришлось подогревать для него еду. Правда, она смягчилась, увидев, как после долгого воздержания он с аппетитом набросился на пищу, которую она подала.
– Все устроено, Уотсон, – сказал он, отдавая должное бифштексу и пудингу с почками. – Письмо отправлено, номер в «Кларидже» снят на послезавтра, а в этой сафьяновой шкатулке фамильные драгоценности Бедминстеров. Вы изучите их после обеда. Как продвигаются ваши занятия?
– Очень хорошо, Холмс, – осторожно ответил я, несколько обескураженный задачей, которую он передо мной поставил. – Вы знаете, что мои познания в области искусства очень ограниченны, а что касается запоминания дат, я совершенно безнадежен.
– Я помогу вам, – ободрил Холмс.
Именно этого я и боялся. Я не был уверен, что жить с Холмсом, охваченным лихорадкой деятельности, будет легче, чем когда его снедала тоска. А ведь теперь я уже не смогу сбежать на несколько часов в клуб, пока не исполню отведенной мне роли в этом расследовании.
После обеда Холмс водрузил на стол сафьяновую шкатулку. В ней хранились такие раритеты, что даже профан вроде меня понимал, насколько они прекрасны. Там было несколько крошечных серебряных бутылочек, которые заключали в себе губку, пропитанную ароматическими веществами, и имели самую прихотливую форму – от миниатюрной книжечки до бутона розы. Все они были украшены мелким жемчугом или самоцветами. Четыре эмалевые табакерки сверкали почище драгоценных камней. Наконец, там были две миниатюры – портрет джентльмена в пудреном парике и изображение молодой леди.
Должен признаться, последний портрет меня заворожил. Изображенная вполоборота красавица смотрела из овальной рамы прямо на зрителя с такой пленительной улыбкой, что устоять перед ней было невозможно. Белокурые локоны падали на плечи, нежный тон кожи подчеркивался ниткой жемчуга на шее и кружевами лифа.
– Я вижу, – с насмешливым видом заметил Холмс, когда я взял портрет в руки, чтобы получше разглядеть его, – что вы верны себе, мой дорогой. Эта юная леди привлекла ваше внимание больше всего остального.
– Она очаровательна, Холмс.
– Да, действительно. Между прочем, ее имя – леди Эмилия Бедминстер, и она приходится дальней родственницей нынешнему виконту. Однако не исключено, что своей красотой она обязана белилам и румянам не меньше, чем Природе. Так часто бывает в жизни. Правда, в данном случае нужно скорее благодарить искусство миниатюриста Сэмюэля Купера, нежели румяна. Между прочим, он родился в тысяча шестьсот девятом году, а умер в семьдесят втором. Обратите внимание на крошечную золоченую монограмму «С. К.» – это подпись художника. Портрет написан на пергаменте гуашью. В краску добавлены мед и клей, чтобы придать ей густоту. Слоновая кость, на которой выполнен второй портрет, стала использоваться только в начале восемнадцатого века.
Так началось изучение основ в форме вопросов и ответов. Такого мне не приходилось выносить со школьных дней, когда меня заставляли повторять вслух спряжение латинских глаголов или даты правления английских королей и королев во время опроса, казавшегося бесконечным.
Холмс в основном применял те же методы. Сидя за столом напротив меня, он брал в руки очередной предмет и устраивал мне форменный экзамен, заставляя называть дату изготовления, технику, расписывать достоинства работы. Если я неправильно отвечал на вопрос, меня снова отсылали к толстенным фолиантам.
В следующие два дня я проглотил уйму сведений о клеймах на серебре, датировке билстонских эмалей и технике миниатюры.
Однако эта метода оказалась действенной: к тому времени, когда мы отправились в отель «Кларидж», чтобы в одиннадцать часов встретиться с человеком, назвавшимся Вессоном, я был так же сведущ в фамильных реликвиях Бедминстеров, как и любой эксперт.
Холмс настоял, чтобы я оделся в высшей степени официально, поскольку мне предстояло сыграть роль агента титулованного джентльмена, желавшего продать фамильные сокровища. Я наотрез отказался от предложенной им накладной козлиной бородки, но согласился повесить себе на шею монокль, который, как мне казалось, намекал на интерес к искусству.
Холмс, который должен был следовать за Вессоном, как только тот покинет отель, замаскировался, наклеил черные усы и надел длинное черное пальто, чьи глубокие карманы вмещали все необходимое, чтобы изменить внешность, если понадобится.
Номер, который он снял в «Кларидже», состоял из гостиной и смежной с ней спальни, которые соединяла дверь. Холмс должен был спрятаться в спальне, чтобы подслушивать мою беседу с Вессоном. Обе комнаты имели выход в коридор.
В те полчаса, что оставались у нас до прибытия Вессона, Холмс подверг меня последней экзаменовке, заставив помимо прочего назвать стоимость каждой вещи. Он умышленно задрал цены, чтобы Вессон заколебался и не смог сразу совершить покупку.
Я должен был отклонять все попытки сбить цены, но выказать готовность вернуться к переговорам после консультаций с титулованным джентльменом, от чьего имени выступаю. Все последующие письма надлежало, как и прежде, направлять до востребования.
– И пожалуйста, Уотсон, – напутствовал меня Холмс, – не забудьте предупредить меня, когда Вессон соберется откланяться, чтобы я успел последовать за ним.
В эту минуту раздался стук в дверь, и, прошептав: «Удачи, мой друг», Холмс удалился в спальню, оставив меня одного.
В эти последние минуты я ощутил, что от моей уверенности не осталось и следа.
Смогу ли я вспомнить, что инициалы «В. I.» ставил на своих изделиях Дэвид Вильом-старший? Или что бирюзовые и темно-красные эмали впервые появились на Билстонской мануфактуре в 1760 году?
Однако я заставил себя выпрямиться и как можно увереннее произнести: «Входите!»
Дверь отворилась, и в комнату вошел Вессон.
Увидев его, я был разочарован, так как он вовсе не походил на человека, которого я ожидал увидеть.
Это был маленький худой субъект с заостренными чертами бледного лица, которые навели меня на мысль о хорьке. Подобно хорьку, он обводил комнату быстрым, подозрительным взглядом маленьких глазок.
Если он был Сорокой-Воровкой, то совершенно не соответствовал моему представлению о миллионере, пусть и эксцентричном.
– Мы здесь одни, мистер Смит? – осведомился он с типичным выговором кокни, характерным для мелкого клерка.
– Конечно, – ответил я, изобразив негодование. – Эта сделка – сугубо частное дело между нами двоими. Мой клиент настаивает на полной секретности.
– В таком случае что там? – спросил он, указывая на дверь в смежную комнату.
И тут я решился на смелый шаг. Повысив голос, чтобы меня слышал Холмс, я ответил:
– Эта дверь ведет в спальню. Вы желаете осмотреть ее, мистер Вессон? Вы вольны сделать это. Пожалуйста, сэр, позвольте мне продемонстрировать вам, что она пуста. Мне бы не хотелось, чтобы вы подозревали, будто при нашей беседе присутствует третий. Важно, чтобы между нами было полное доверие.
Подойдя к двери, я распахнул ее, от души надеясь, что мой пространный протест дал Холмсу время спрятаться.
Я почувствовал большое облегчение, обнаружив, что комната пуста. Ничто не указывало, где скрывается Холмс: под кроватью, в шкафу или за тяжелыми портьерами на окнах.
– Видите, тут никого нет, – сказал я.
Вессон из приличия сделал вид, будто сконфужен, и пробормотал что-то о необходимости полной конфиденциальности. Я повел его обратно в гостиную, где предложил сесть в кресло, которое Холмс поместил так, чтобы посетитель оказался спиной к двери в спальню. Закрывая за собой эту дверь, я принял меры, чтобы замок не защелкнулся.
Усаживаясь против Вессона и ставя сафьяновую шкатулку на низенький столик между нами, я увидел, как дверь спальни бесшумно отворяется на дюйм-два.
Впрочем, стоило мне открыть ларец, как Вессон весь ушел в созерцание ее содержимого и вряд ли заметил бы, чт́о происходит у него за спиной. Хотя он прилагал усилия, чтобы не выдать своего нетерпения, его маленькие черные глазки впивались в каждый пакетик, который я вынимал и разворачивал, выкладывая вещь на стол. Выставленные таким образом, чтобы в льющихся из окна солнечных лучах засверкали грани драгоценных камней и заиграли краски миниатюр, они представляли собой заманчивое зрелище.
Если Вессон и был не Сорокой-Воровкой, а только его агентом, он тем не менее проявил осведомленность эксперта, разбирающегося в предметах искусства. Вынув из кармана ювелирную лупу, он брал в руки и внимательно осматривал один раритет за другим, в то время как я, тоже не ударив в грязь лицом, демонстрировал свои познания, рассуждая об изысканности эмалей или достоинствах портрета, выполненного гуашью.
Однако я зря себя утруждал. Вессон только спрашивал цену каждой вещи и хмыкал, прежде чем снова положить ее на стол и заняться следующей, которую подвергал столь же тщательному осмотру.
И только когда последняя фамильная реликвия была изучена, он заговорил.
– Цены слишком высоки, – сказал Вессон.
Я отвечал, как учил меня Холмс, когда мы с ним репетировали:
– Эти предметы уникальны. Вероятно, на аукционе за них удалось бы выручить гораздо больше, но мой клиент предпочитает продать их частным образом. Однако, быть может, он согласится снизить цены, если вы пожелаете купить всю коллекцию, а не отдельные предметы. Разумеется, я должен сначала с ним проконсультироваться, прежде чем мы сможем прийти к такому соглашению.
Уверенный, что это предложение будет принято, я начал заворачивать вещи, одну за другой, намереваясь снова уложить их в сафьяновую шкатулку. И вдруг Вессон протянул худую руку и схватил меня за запястье, когда я взял миниатюру работы Сэмюэля Купера, портрет молодой леди.
– Только не эту, – сказал он резко. – Эту я беру. Полагаю, вам желательно, чтобы я расплатился наличными?
И с этими словами он достал бумажник, раскрыл его и стал отсчитывать банкноты. Затем, пока я в ужасе наблюдал за ним, Вессон быстро завернул миниатюру в вату и бумагу.
Холмс не подготовил меня к такому повороту событий, и когда миниатюра исчезла в кармане пальто Вессона, я не мог придумать, что бы такое сказать. Да мне и не дали подобной возможности. Поспешно поднявшись на ноги, Вессон направился к дверям, бросив через плечо:
– Скажите своему клиенту, что я снова ему напишу.
В следующую минуту за ним закрылась дверь.
Вряд ли будет преувеличением сказать, что я лишился дара речи. Несколько минут я стоял, не в силах сдвинуться с места. Я знал, что теперь дело не поправить. Вессон ушел, а вместе с ним исчезла бесценная фамильная вещь, которая передавалась в семье Бедминстер из поколения в поколение.
Холмс мне доверился, а я его подвел.
С тяжелым сердцем я упаковал оставшиеся сокровища и доехал в кэбе до Бейкер-стрит. Там я в одиночестве долго сидел у камина, бесконечно размышляя о том, что же скажу Холмсу, когда он вернется.
Никогда еще часы не тянулись так медленно. День сменился вечером, а я все ждал, когда же на лестнице прозвучат знакомые шаги, и прислушивался к бою часов. Пробило десять, потом одиннадцать, а мой друг все не появлялся.
Наконец в полночь, совершенно измучившись, я отправился в постель. Сон мой был беспокойным: меня терзало чувство вины.
* * *
Было уже почти полчетвертого, когда вернулся Холмс. Хотя я погрузился в дремоту, чувства мои, должно быть, бодрствовали, так как я осознал, что перед домом останавливается кэб, затем ключ поворачивается в замке входной двери.
Через секунду я проснулся, зажег свечу и, надев халат и тапочки, спустился в гостиную. Там я увидел Холмса в одном из его обличий (с каштановой бородой, в круглой шляпе с плоской тульей). Он доливал в стакан с виски содовую из аппарата для газирования воды.
– Мой дорогой друг! – воскликнул он, когда я робко вошел в дверь. – Я вас разбудил? Простите меня, ради Бога, мне очень жаль.
– Это я должен просить прощения, – произнес я смиренно. – Боюсь, Холмс, что я провалил дело с Вессоном. Подумать только, ведь я позволил ему уйти с Купером! Что же я могу сказать или сделать, чтобы загладить свою ошибку? Если вы хотите, чтобы я лично извинился перед лордом Бедминстером…
– Ах, вы об этом! – отмахнулся он. – Пусть вас это не тревожит ни в малейшей степени, Уотсон. Мы сможем забрать миниатюру у Сороки-Воровки, когда пожелаем. Виски с содовой?
Его бодрый тон принес мне огромное облегчение, и, только усевшись в кресло у камина, в котором Холмс помешивал тлеющие угольки, я полностью осознал смысл его замечания.
– Вы хотите сказать, что установили личность Сороки-Воровки? – спросил я.
– Конечно, – ответил он, подавая мне виски с содовой. – Какую же еще цель мы преследовали, устроив нашу маленькую вылазку в отель «Кларидж»?
– В таком случае кто же он?
К моему изумлению, Холмс заговорил нараспев, словно декламируя детскую скороговорку или считалку:
– Вы плохо себя чувствуете? У вас замедленный пульс? Тогда пусть маленькие розовые пилюли Паркера взбодрят вас.
Увидев мое озадаченное выражение лица, он рассмеялся.
– Вам, конечно, знакома эта реклама, Уотсон? Она регулярно появляется во всех популярных дешевых газетах.
Вообще-то, меня удивляет, что пилюли Паркера давным-давно не лишили вас и ваших коллег работы. Если верить рекламе, они дают потрясающие результаты при лечении массы заболеваний: от бессонницы до головной боли, от невралгии до растяжения связок. Не говоря уже о тонизирующем воздействии на кровь, печень, почки и пищеварительную систему в целом.
Так вот, мой дорогой друг, я обнаружил, что Сорока-Воровка не кто иной, как этот самый Паркер. Он теперь отошел от дел, но, несомненно, по-прежнему получает часть прибыли от весьма доходной торговли маленькими розовыми пилюлями.
Просто удивительно, до чего легковерна публика, когда дело касается патентованных лекарств. Люди готовы потратить на них целое состояние, в то время как хорошая бутылка бренди принесла бы им вдвое больше пользы за полцены.
Однако вернемся к Сороке-Воровке. Вы, конечно, поняли, Уотсон, что Вессон всего лишь его агент? Но вы, вероятно, не в курсе, кто такой сам Вессон. Это Арти, то бишь Артур, Такер, известный торговец краденым антиквариатом и предметами искусства. Впервые я столкнулся с ним несколько лет назад, когда вернул герцогине Мелтон-Моубрей коллекцию стилетов эпохи Ренессанса, украшенных драгоценными камнями. К сожалению, тогда мне не удалось поймать самого Арти.
Между прочим, могу вас поздравить с хладнокровием, которое вы продемонстрировали, когда предложили ему осмотреть спальню в отеле. Я бы сам не мог выйти из положения лучше.
– О, это пустяки, Холмс, – сказал я небрежно, хотя в душе возликовал от его похвалы. – Где же вы прятались?
– Я просто вышел из спальни в коридор и подождал, пока будет безопасно вернуться. Такая осторожность типична для Арти. Вот почему ему так долго удавалось уходить от наказания.
Когда он покинул отель, следовать за ним было столь же трудно, как идти по следу лисицы в чаще. Хотя он не имел причин подозревать, что я у него на хвосте, он трижды менял кэб, прежде чем высадиться у вокзала Виктория, где сел на почтовый поезд до Чичестера, который делает остановку в Бартон-Холте.
Там он завладел единственным наемным экипажем на станции, вынудив меня ждать его возвращения. Я узнал у вернувшегося возницы, куда тот возил Такера. Он рассказал, что пассажир велел отвезти его в Мейплстед-холл, в восьми милях от станции, где и расплатился. Это все, что смог поведать возница.
Поэтому мне пришлось нанять тот же экипаж и, когда лошадь отдохнула, повторить путешествие Такера, чтобы обнаружить местонахождение его нанимателя. Было совершенно ясно, что Такер, действовавший как агент Сороки-Воровки, в эту самую минуту докладывает ему о сделке, заключенной в отеле «Кларидж», а также передает миниатюру Сэмюэля Купера.
Прибыв к воротам Мейплстед-холла, у которых высадился Такер, я сделал глупость, отпустив экипаж по совету возницы. Он ошибочно считал, что я смогу нанять извозчика для обратной поездки в Бартон-Холте, на местном постоялом дворе «Пегая корова». Боюсь, Уотсон, что этот человек слишком большой оптимист.
Гостеприимство, оказанное мне на постоялом дворе, не распространялось на транспортные средства. Правда, мне подали на ужин превосходно приготовленного тушеного зайца, а угостив завсегдатаев элем, я получил множество сведений о владельце Мейплстед-холла. Нет лучшего места, чтобы собрать местные сплетни, нежели трактир при постоялом дворе.
Именно там я узнал настоящее имя Сороки-Воровки и происхождение его богатства. Он холостяк и живет отшельником. Никто в деревне никогда его не видел, так как, по всей вероятности, он избегает появляться на публике. Это объясняет отсутствие сведений о нем в газетах.
Поскольку было уже около одиннадцати, я оплатил счет и, распрощавшись со своими новыми знакомыми, отправился в Бартон-Холт, где успел на последний поезд. Вот почему я так поздно прибыл на Бейкер-стрит.
– Пешком, Холмс? Но вы же сказали, что от станции до Мейплстеда восемь миль!
– О, я едва их заметил. Это была вечерняя прогулка, тем более восхитительная, что меня бодрила мысль о Сороке-Воровке, которой мы скоро подрежем крылышки. Однако я готов признать, что немного устал. Я посплю несколько часов, Уотсон, а завтра, точнее, сегодня утром, поскольку сейчас уже почти четыре часа, мы с вами отправимся с вокзала Виктория на поезде до Бартона, отходящем в девять двадцать пять.
Несмотря на то что накануне у Холмса выдался трудный день и ему почти не удалось поспать, он поднялся первым и уже сидел одетый за столом, читая «Дейли телеграф», когда я присоединился к нему за завтраком.
Когда Холмс занимается расследованием, его энергии нет предела. Он может существовать без отдыха и еды; правда, сейчас он плотно завтракал яичницей с беконом. Его мозг, подобно мощной динамо-машине, заряжает тело, позволяя ему демонстрировать чудеса выносливости, недоступные обычному смертному.
И только в отсутствие интеллектуального стимула, который, по-видимому, необходим его уму, чтобы поддерживать физический тонус, он впадает в апатию и проводит дни, бесцельно слоняясь по гостиной, лежа на диване или ища утешения в меланхолических мелодиях, которые наигрывает на своей скрипке.
В то утро я один страдал от недостатка сна в предыдущую ночь.
Закончив завтрак, мы отправились в кэбе на вокзал Виктория. В кармане у Холмса лежал список фамильных ценностей, украденных из разных загородных домов на протяжении криминальной карьеры Вандербильта и его подельника.
Меня беспокоили намерения Холмса относительно Сороки-Воровки, так как мой друг, насколько мне было известно, не сообщил ни инспектору Лестрейду из Скотленд-Ярда, ни полиции Суссекса о том, что узнал, кто стоит за кражами. Мы не взяли с собой оружия. Неужели Холмс рассчитывает справиться с этим человеком без помощи полиции? Это казалось мне неблагоразумным, поскольку Сорока-Воровка, который, как мы знали, якшался с преступниками, мог оказаться весьма опасным и коварным противником.
Однако Холмс ловко обходил мои вопросы, и все путешествие мы обсуждали тему, особенно интересовавшую его в последнее время, – идентификацию человеческих останков по зубам. Он считал, что этот метод весьма перспективен в криминальном расследовании.
Не в моих привычках напрашиваться на откровенность, поэтому к концу путешествия я был не лучше осведомлен о планах Холмса относительно Сороки-Воровки, нежели в начале.
Прибыв в Бартон-Холт, мы наняли на станции экипаж и проделали путь в восемь миль до Мейплстед-холла. Это был большой дом, построенный всего лет тридцать назад в модном когда-то готическом стиле. Здание венчало такое количество густо увитых плющом башенок и башен с бойницами, что казалось, будто его перенесли в безмятежную сельскую местность Суссекса с какой-то рейнской возвышенности.
Велев вознице подождать, Холмс вышел из экипажа и начал подниматься по ступеням к массивной парадной двери. Я следовал за ним. Он позвонил в дверной колокольчик.
Дверь открыл пожилой дворецкий, который, приняв от моего друга визитную карточку, с серьезным видом изучил ее и отдал обратно.
– Мистер Паркер никого не принимает, – сообщил он нам.
– Полагаю, нас он примет, – возразил Холмс.
Он написал на обороте визитной карточки несколько слов и вручил ее дворецкому, который снова прочитал визитку, а затем пригласил нас в большой холл, стены которого были увешаны гобеленами; со всех сторон нас окружали доспехи, стоявшие на страже, как мрачные часовые. Нас попросили подождать.
– Что вы написали? – не утерпел я, когда дворецкий удалился.
– Всего три слова, – ответил Холмс. – Но, думаю, этого достаточно, чтобы выманить нашу птичку из ее укромного гнездышка. Эти слова – Вандербильт, Смит и Вессон.
Когда вернулся дворецкий, нас провели по нескольким коридорам, которые также сторожили доспехи, и наконец мы попали в большую гостиную, обставленную самой великолепной антикварной мебелью, какую мне приходилось видеть. Стены были сплошь покрыты картинами, так что гостиная скорее походила на музейную залу, нежели на жилую комнату. Даже мой непрофессиональный глаз различил работы Рембрандта, Веласкеса и Тициана. По самой скромной оценке, одни живописные полотна, по-видимому, стоили целое состояние, а ведь комнату также украшали и многочисленные скульптуры, фарфор и изделия из серебра.
Посреди этой выставки изысканных произведений фигура Сороки-Воровки казалась ошибкой Природы. Увидев его, я испытал огромное облегчение, так как он ничуть не походил на могучего преступника, созданного моим воображением.
Он сидел у камина в инвалидном кресле. Это была маленькая нелепая фигурка; руки, похожие на белые птичьи лапы, покоились на пледе, покрывавшем его колени; голова была такой костлявой, что походила на голый череп. Впечатление это усиливали темные очки, подобные пустым глазницам.
– Мистер Холмс, доктор Уотсон, прошу вас, садитесь, – сказал хозяин свистящим шепотом. – Я страдаю тяжелой болезнью, которая не позволяет мне приветствовать вас стоя.
Ни в его тоне, ни в манерах не было ничего похожего на жалость к себе – он просто констатировал факт. Когда мы с Холмсом уселись напротив него, я, как практикующий врач, не мог не ощутить сострадания к этому человеку, которому недолго осталось жить.
И я мысленно признал удачным прозвище, которое дал хозяину дома Холмс, ибо Паркер походил на истощенную, замученную птицу, от которой старость и болезнь оставили лишь горсточку хрупких костей.
– С самого ареста Вандербильта я ожидал вашего появления, мистер Холмс, – продолжал он. – И все-таки попался в вашу ловушку. Но приманка была столь соблазнительна, что я убедил себя, будто нет никакой опасности. Фамильная миниатюра Бедминстеров, к тому же кисти Купера! Невозможно было устоять. Я долгие годы мечтал завладеть фамильной вещью Бедминстеров.
Полагаю, раз уж вы здесь, вам бы хотелось осмотреть мою коллекцию? Очень хорошо, мистер Холмс. Вы и доктор Уотсон удостоитесь такой привилегии, хотя никто, даже Вандербильт, не видел ее полностью. – Рука, похожая на птичью лапку, поднялась и указала в дальний конец комнаты. – Если вы будете так любезны подкатить меня к той двери, я открою мою Пещеру Аладдина на ваше обозрение.
Я катил инвалидное кресло, а Холмс прошел вперед, чтобы отодвинуть гобеленовый занавес, скрывавший за собой дверь. Здесь мы остановились. Сорока-Воровка, вынув из кармана большой ключ, вставил его в замочную скважину и повернул. Ручки не было, дверь бесшумно растворилась на смазанных петлях, открыв комнату, которая была за ней.
Я употребляю слово «комната», хотя это, скорее, был храм. Каменные колонны поддерживали потолок с крестовыми сводами, расписанный фигурами богов и богинь. С каждой стороны виднелись большие арочные ниши. В комнате не было мебели – только роскошный персидский ковер на мраморном полу и огромные застекленные витрины.
Сорока-Воровка назвал волшебную залу Пещерой Аладдина, и это было подходящее определение, поскольку казалось, будто входишь в сокровищницу, наполненную слоновой костью, хрусталем, фарфором, благородными металлами и драгоценными камнями.
В каждой витрине заключалось множество мелких изысканных предметов: от драгоценных табакерок до разрисованных вееров, от серебряных кубков до золотых ларцов.
По сигналу Сороки-Воровки мы остановились перед витриной, в центре которой на почетном месте стояла миниатюра, всего днем раньше, к моей великой досаде, уложенная в карман Вессоном, прежде чем тот вышел из номера в отеле «Кларидж».
Открыв дверцу, Сорока-Воровка вынул миниатюру и взглянул на нас через плечо. Его рот растянулся в страдальческой улыбке.
– Прекрасна, не так ли? – спросил он. – Такая превосходная работа! Я всегда любил маленькие вещи, особенно с тех пор, как начал терять зрение. Теперь мне приходится подносить предметы к самому лицу, иначе я ничего не вижу.
Сжав миниатюру в исхудалой руке, он приблизил ее к глазам и пристально вгляделся.
– Вы только посмотрите на ее улыбку, на эти мягкие завитки волос! Ребенком я тосковал по красоте. Я был подкидышем, подброшенным на церковный двор и воспитанным в работном доме, где меня окружали уродство и нищета. Это пробудило во мне жажду обладать прекрасными вещами, которую я пытаюсь утолить всю жизнь.
Лишь одна красивая вещь вносила немного радости в это унылое существование. Вы улыбнетесь, джентльмены, когда я скажу, что это был крошечный золотой медальон с маленькой жемчужиной в середине, который надевала по воскресеньям экономка работного дома. Банальное украшение, но мне казалось, что оно сверкает, как солнце. Тогда я поклялся, что в один прекрасный день разбогатею настолько, чтобы обладать такой прекрасной вещью.
– И вам это удалось, – заметил Холмс, указывая на витрины с сокровищами, окружавшие нас со всех сторон.
– Благодаря моим собственным усилиям, – парировал Сорока-Воровка, и слабый румянец проступил на его бледных впалых щеках. – В двенадцать лет я начал работать у аптекаря, подметал полы в аптеке, мыл склянки и мог бы так и не подняться выше. Но поскольку я был трудолюбив и жаждал знаний, мой хозяин начал обучать меня искусству готовить лекарства. Именно тогда я приобрел ремесло, которое позже принесло мне состояние, и именно тогда начал удовлетворять свою страсть к коллекционированию.
Проходили годы, я становился все богаче, и моя страсть значила для меня больше, нежели семья или друзья. Посмотрите на них! – воскликнул он, дрожащей рукой указывая на свои сокровища. – Вот они! Друзья, которых я так и не завел, женщины, на которых не женился, дети, которых у меня нет! Но они гораздо драгоценнее для меня, чем плоть и кровь, потому что они совершенны и нетленны.
Я должен пояснить, мистер Холмс, – продолжал он, обратив темные очки в сторону моего друга, – что не все эти вещи краденые. Большинство было приобретено законным путем на распродажах и аукционах или при посредстве торговцев.
Именно на аукционе я познакомился с человеком, которого вы знаете как Вандербильта. Он сразу же произвел на меня впечатление своими познаниями в области искусства – особенно того направления, которое меня интересует. Он начал консультировать меня на предмет того, чт́о покупать, а затем, когда мое здоровье пошатнулось, стал действовать как мой агент и выступал от моего имени на аукционах.
Как и у многих из тех, кто связан с миром искусства, не все его сделки были строго законными. За свою карьеру в качестве торговца он имел дело и с крадеными предметами искусства, и с подделками. Это он намекнул, что есть и другие, менее законные способы приобрести то, чем я так стремился обладать.
Пожалуйста, не поймите меня превратно. Хотя я всецело предоставил ему заниматься подобными приобретениями, я не пребывал в неведении относительно методов, которые он использовал.
– Например, краж со взломом и грабежа? – услужливо подсказал Холмс.
– О да, действительно, – признал Сорока-Воровка. – Я не хочу приукрашивать неприглядную правду, за которую несу полную ответственность. Как вы верно сказали, это были кража со взломом и грабеж.
– Я полагаю, это Вандербильт познакомил вас с Арти Такером, он же Вессон? – осведомился Холмс. – Вы также знали, что Арти – известный скупщик краденого антиквариата и произведений искусства?
– Да, мистер Холмс, я и этого не отрицаю. Я завел много странных знакомых за свою карьеру коллекционера, и не все они порядочны. Пусть Такер преступник, но он столь же сведущ в области искусства, как любой эксперт, которого вы встретите в крупной аукционной фирме. К тому же комиссионные, которые он берет за свою консультацию, значительно меньше.
А теперь, мистер Холмс, что вы собираетесь предпринять? Я же не так глуп, чтобы полагать, будто вы явились сюда просто полюбоваться на мою коллекцию. Наверно, вы сообщили о ней полиции и я могу ожидать их прибытия с минуты на минуту?
Не отвечая Сороке-Воровке, Холмс повернулся ко мне.
– Уотсон, – сказал он, – не будете ли вы столь любезны найти дворецкого и попросить у него две прочные картонки, пакет ваты и немного папиросной бумаги?
Когда я вернулся с этими предметами, то обнаружил, что Холмс уже внес в залу стол из гостиной, который поместил в центре хранилища сокровищ. На нем были разложены фамильные реликвии, украденные Вандербильтом и его сообщником за прошедшие три года.
Холмс ставил птичку против каждой из них в списке, который держал в руке, в то время как Сорока-Воровка молча наблюдал за ним из инвалидного кресла. Руки Паркера покоились на коленях, укрытых пледом, выражение лица было непроницаемым.
– …И молитвенник, украшенный драгоценными камнями, когда-то принадлежавший Марии Стюарт, королеве Шотландии. Собственность сэра Эдгара Максвелл-Брауна, – заключил он, кладя список в карман. – Это последняя фамильная вещь, которая значится в списке. А, Уотсон! Я вижу, у вас картонки и все остальное, о чем я просил. Если вы поможете мне упаковать эти сокровища, мы сможем уйти отсюда.
Сорока-Воровка не подавал признаков жизни, пока мы почти не закончили свое дело. Я упаковывал миниатюру с портретом леди Эмилии Бедминстер работы Купера и укладывал ее в картонку, когда Холмс подошел к Паркеру, чтобы вернуть ему деньги, которые Арти Такер заплатил за эту вещь. И только тут мы дождались реакции на наши действия.
Когда Холмс вложил в руки Сороки-Воровки банкноты, тот издал какой-то странный, резкий вопль, похожий на крик птицы, от которой пошло его прозвище, и, уронив деньги на пол, закрыл лицо руками, похожими на птичьи лапы.
– Пойдемте, Уотсон, – тихо произнес Холмс. – Нам пора. По пути мы должны еще найти дворецкого и предупредить его.
Я бросил последний взгляд на Сороку-Воровку. Он сидел посреди своей Пещеры Аладдина; открытые дверцы витрин указывали, откуда Холмс изъял вещи, а пол вокруг инвалидного кресла был усыпан банкнотами, как опавшими листьями.
– Вы сообщите в полицию, Холмс? – спросил я, когда экипаж вез нас обратно в Бартон-Холт.
– Думаю, нет, Уотсон, – ответил Холмс. – Что это даст? Этот человек умирает, и он бы недолго прожил в тюрьме. В некоторых случаях лучше служить справедливости, нежели закону, – а по моему мнению, это как раз такой случай. Владельцы получат обратно украденные у них вещи, а Сорока-Воровка будет наказан их утратой. Боюсь, что вы, мой дорогой друг, также пострадаете в результате.
– Как так? – спросил я.
– Лишившись возможности опубликовать отчет об этом случае. Ни одно слово на эту тему никогда не должно появиться в печати. Некоторые из жертв Сороки-Воровки, возможно, стали бы настаивать на том, чтобы возбудить против него судебное дело, если бы узнали, кто он такой, а этого я не могу допустить.
Я дал Холмсу обещание и сдержал его, хотя всего через месяц после нашего визита в колонке некрологов всех лондонских газет появилось сообщение о смерти миллионера Джозефа Паркера, скончавшегося у себя дома, в Мейплстед-холле.
Однако у этой истории есть продолжение. Когда было вскрыто завещание миллионера, обнаружилось, что всю свою бесценную коллекцию предметов искусства, известную теперь как собрание Паркера, он оставил государству. Он также приобрел в Кенсингтоне обширное здание под постоянную экспозицию своей коллекции, оговорив, что вход для публики должен быть бесплатным.
Я иногда захожу туда, когда попадаю в ту часть Лондона и у меня есть свободный час, чтобы побродить по залам, где выставлена живопись и скульптура. Но дольше всего я остаюсь в комнатах с предметами прикладного искусства, любуясь крошечными изысканными вещицами из золота, серебра, слоновой кости и хрусталя, которые когда-то так любил Сорока-Воровка. Раньше ими наслаждался он один, теперь же на них смотрит так много людей.
И сейчас, когда они выставлены на всеобщее обозрение, я чувствую, что он наконец-то заплатил свой долг обществу.
