Глава девятнадцатая
Роман в минорной тональности

В начале 1887 года, когда моя подруга Ирен Адлер и кронпринц Богемии были вместе, они являли собой идиллическую картину, столь же гармоничную, как венская оперетта или вальс Штрауса.

Даже я, не верившая в то, что у их союза есть будущее, моментально смягчалась, когда отправлялась с ними на прогулку по старой Праге.

И все же, несмотря на время, которое мы проводили вместе, в присутствии принца я оставалась столь же немногословной, как и прежде. Меня приводило в смятение буквально все: его огромные габариты, его титул и даже тот факт, что он иностранец. Вильгельм фон Ормштейн был идеалом, совершенством. Все без исключения герои дамских романов бледнели по сравнению с ним, что тоже внушало мне трепет.

Понятное дело, Джаспер Хиггенботтом, не шедший с принцем ни в какое сравнение, постепенно истерся из моей памяти, будто его обратило в пепел африканское солнце. Даже обворожительный мистер Стенхоуп по сравнению с Вильгельмом казался бледной тенью.

Куда больше по вкусу мне пришелся чешский композитор мистер Дворжак. Как только я поняла, что вертикальные морщины между темными бровями свидетельствуют не о вспыльчивости и раздражительности, а о постоянном напряжении, я сразу перестала его опасаться. Мистер Дворжак, столь же невзрачный, сколь импозантным был принц, несмотря на грозный вид, лучился теплом и добротой. Он, видимо почувствовав, что некогда я была воспитательницей-гувернанткой, с радостью оттачивал со мной английский язык, который так уморительно коверкал. Он без конца пел Ирен дифирамбы, восхищаясь ее голосом, актерским талантом и тем трудолюбием, с которым она осваивала его родное наречие.

– Прирожденная лингвистка, – повторял он, жестикулируя от избытка чувств, – что за тембр, что за голос! От такого голоса заплакали бы даже святые! – При этом Дворжак никогда не упоминал о красоте моей подруги.

Когда я видела Ирен с принцем, она казалась мне еще более далекой, чем прежде, когда нас разделяли сотни миль. Она не относилась к тем женщинам, которые, теряя голову, увлекались мужчинами, однако рядом с принцем она казалась безвольной фарфоровой куколкой. Впрочем, подобное впечатление было обманчивым: эта куколка всегда оставалась себе на уме.

При этом никто не мог отрицать, что Ирен и Вильгельм были очаровательной парой. Мужественный усатый блондин в парадной форме и красавица певица напоминали игрушечного марципанового солдатика и балерину из молочного шоколада. На них смотрела с нежностью даже королева, несмотря на то что Гортензия и Бертран продолжали оставаться подчеркнуто вежливо-равнодушными. Принц души не чаял в Ирен; каждый его жест, каждое слово, обращенное к моей подруге, были наполнены любовью.

Однажды той весной, к всеобщему удивлению, повалил снег и ударил мороз, сковавший стужей улицы Праги. Одну из этих улиц Ирен отказалась переходить: колеса экипажей перемололи снег в серую, холодную, грязную кашу. Принц, не долго думая, перекинул свой отделанный шелком плащ через плечо, взял Ирен на руки и понес ее через улицу, широко ступая сверкающими черными армейскими сапогами, словно у него на ногах были семимильные башмаки.

Понятное дело, подобного поступка было бы глупо ожидать от сельского кюре. Решимость принца потрясла меня, словно мелодраматическая пьеса, приковывающая к себе внимание зрительской аудитории.

Постепенно я стала понимать Ирен. Она так долго боролась за свое существование и так долго была одна, что теперь имела полное право наслаждаться успехом и частично пожертвовать собственной свободой, доверив себя заботе другого человека. Однако во всем мне чувствовалась опасность и угроза: в хвори короля, которого никто из нас так ни разу и не видел, в косых недовольных взглядах герцогини Гортензии, в угрюмом мрачном виде Бертрана… Даже Дворжак едва заметно хмурился, когда видел Ирен в компании принца.

– Я знаю англичан, – сказал мне как-то раз композитор, когда я пришла в театр на репетицию. – Много раз был в Англии. Пять, – с гордостью уточнил он. – Им нравятся мои оперы: «Хитрый крестьянин», «Король и угольщик»… Ваша подруга – она американка. Она не как англичане, чехи или немцы… Я беспокоюсь за нее. Она слишком… как сказать… самоубежденная. Эти американцы не знают о компромиссах, которые мы, европейцы, заключаем здесь уже много веков… как мы жертвуем языком, землей… Наши чувства, старые чувства… легко будоражить. Политика. Гордыня. То, что ваша подруга сейчас здесь… это не хорошо.

– Но вы же сами ее пригласили!

– Да, да… Из-за ее голоса. Ее артистизма. А не для… – мистер Дворжак глянул на принца, чей легкоузнаваемый силуэт маячил в дверях, – не для опасности.

Мистер Дворжак, пусть и коряво, высказал именно то, что тревожило и меня. Осенью я все еще была в Лондоне, поэтому не попала на «Короля и угольщика», оперу на сюжет крестьянской сказки, в которой пела Ирен. Однако весной мне никто не мог помешать сходить на «Святую Людмилу». Прошлой осенью, когда эту ораторию исполняли в Лидсе, партию, доставшуюся теперь моей подруге, пела контральто Джанет Пейти.

В день премьеры я сидела в отделанной бархатом королевской ложе, держа наготове подарок Ирен – отделанный перламутром театральный бинокль. Из всего семейства Ормштейнов в ложе присутствовал только кронпринц: из-за болезни короля остальные родственники старались выходить в свет пореже. Вилли сидел рядом со мной в прекрасном фраке, украшенном алой лентой, тянувшейся от плеча до пояса и увешанной поблескивающими медалями. Мы с ним практически не разговаривали. Я наслаждалась музыкой, а он буквально пожирал взглядом Ирен, пристально вслушиваясь в звучание ее голоса.

Моя подруга была столь же великолепна, как и печальная, струившаяся словно река, музыка Дворжака. Мелодия так сильно брала за душу, что я почувствовала: еще вот-вот, и другая река, река слез хлынет у меня из глаз. Я посмотрела на четко очерченный профиль принца. Его белки во мраке поблескивали, будто мокрые жемчужины. Я сглотнула, борясь с бушевавшей во мне бурей чувств, и отвела взгляд. Вид его слез был для меня куда важнее всех его комплиментов, отпущенных в мой адрес. Слезы словно уравняли принца со мной, помогли мне разглядеть в нем такого же человека, как и я. Именно тогда я поклялась во чтобы то ни стало помочь Ирен, даже если ее брак с принцем приведет к трагедии.

– Ну и как я тебе? – затаив дыхание, спросила Ирен.

Выпив в честь премьеры шампанского, мы вернулись в замок и с помощью слуг переоделись из парадных нарядов в домашнее платье.

– Ты была великолепна, – искренне ответила я. – Вскоре все позабудут о «Божественной Саре» и будут говорить только о «Величавой Ирен». Я не шучу! Я никогда прежде не слышала, чтобы ты пела так хорошо… Должно быть, дело еще…

– В чем? – Ирен озорно наклонила голову.

– В музыке мистера Дворжака.

– Он настоящий гений. А как скромен! Бедные чехи столько натерпелись от немцев, что я вполне понимаю азарт, с которым они обращаются к своим национальным корням и традициям. Именно это ты и слышишь в музыке Дворжака. Она воплощает в себе восторг обретения былых обычаев, радость от единения с другими патриотами, такими же, как он сам.

– Скажи мне, Ирен, как у тебя получается, с одной стороны, участвовать в возрождении чешского самосознания, а с другой – жить в замке их угнетателей?

– Ах это… Это политика, наследие былых веков. – Ирен отмахнулась от меня, тряхнув локонами, над которыми целый час трудился куафер, вооруженный горячими щипцами для завивки. – Последний раз волнения здесь вспыхнули в тысяча восемьсот сорок восьмом году, тогда же, когда и во Франции, что в результате, как ты помнишь, привело к исчезновению Бриллиантового пояса. В Австрийской империи аристократии хватило ума вернуть народу некое подобие самоуправления. Тем самым она избежала дальнейших потрясений.

Я вздохнула и смолчала. Ирен мне напоминала сейчас цирковую гимнастку, мчащуюся по арене, стоя одновременно на двух разных лошадях. К сожалению, моя подруга отказывалась видеть очевидное. С одной стороны, она наслаждалась весной чешского культурного возрождения, а с другой стороны – периодом осени, в которое вступило Богемское королевство. Мне стало интересно, долго ли еще этим краем будут править монархи, пусть даже являющиеся с точки зрения австрийского императора Франца Иосифа лишь номинальными главами здешнего государства.

– Не буду отрицать, – после долгого молчания промолвила Ирен, размышлявшая совсем о другом, – благодаря жизни в Праге я значительно выросла в профессиональном плане. Как ты знаешь, я мечтаю выступать в Венском оперном театре, однако, пока я жила здесь, я прониклась любовью к lieder – так по-немецки называются простенькие лирические песенки, которые писал Шуман. По-крестьянски искренние мелодии мистера Дворжака тоже мне по душе. Отчего-то они гораздо ближе моему сердцу, чем арии из великих опер. Ладно, решено. Как только я разберусь с насущными делами, я снова целиком и полностью посвящу себя оперной карьере.

– Неужели ты собираешься и дальше выступать, после того как станешь королевой?

– А что тут такого? Королева обязана фактически всю свою жизнь постоянно появляться на публике. Это ее долг. Если я стану исполнять его, выступая на сцене, это, с одной стороны, внесет определенную новизну в освященные временем традиции, а с другой стороны, я привлеку на свою сторону прессу. Кроме того, ты сама мне как-то говорила, что Богемия тебе напоминает королевство из сказки. Так оно и есть. По большому счету, оно ничем не отличается от крошечного Лихтенштейна. Кому какое дело, чем здесь занимается королева? Монархия в Богемии – пустая формальность. Очаровательный… анахронизм.

Я потянулась к прикроватному столику и взяла в руки фотографию, на которой Ирен была запечатлена вместе с принцем. Снимок был спрятан в отделанную бархатом рамку с дверкой, которую можно было открывать и закрывать, словно обложку книги. Расстегнув крошечный золотой крючок, я откинула дверцу и вперила взгляд в фотографию. Королевские драгоценности Богемии, равно как и сама корона, на черно-белом изображении выглядели на удивление неброско. А вот Ирен получилась по-настоящему царственной особой, более чем достойной кронпринца Богемии. Я протянула фотографию подруге:

– Если королевская власть анахронизм, зачем же он тогда тебе подарил эту карточку? Почему ты держишь ее в изголовье кровати, закрыв крышечкой так, чтобы служанка не увидела, что на ней изображено?

Ирен выхватила рамку у меня из рук и, захлопнув ее, закрыла на крючок:

– Благоразумие и осторожность. В отличие от Гортензии и Бертрана, королева очень высокого мнения обо мне. Вилли попросил меня никому эту фотографию не показывать. Кроме нас с ним, ее видела только ты.

– Дарует, одновременно отбирая? Славный подход.

Ирен, тряхнув головой, достала папиросу из длинной узкой жестяной коробочки. Склонившись над пламенем свечи, она прикурила ее и, разогнувшись, выдохнула тонкую струйку дыма:

– Некогда богемская знать сочеталась браками с самыми великими из королевских семейств Европы. Впрочем, с тех пор минуло пятьсот лет. Никто не заставляет Вилли жениться на особе королевской крови. Впрочем, даже если его и заставляли бы, он все равно поступил бы по-своему.

На этом наш спор вроде бы закончился.

Однако на следующий день Ирен, будто бы желая продемонстрировать свою власть, пригласила меня проведать с ней членов королевской семьи. Покои королевы оказались еще более роскошными, чем у моей подруги. Королева лично подала нам чай в чашках из тончайшего фарфора. На ее измученном лице застыло мрачное выражение. Внимательно присмотревшись, я поняла, что всю свою красоту принц взял именно от матери. Мне очень захотелось взглянуть на короля, чтобы сравнить его с сыном-Гераклом.

– Как здоровье его величества? – спросила Ирен.

– Ему все хуже, а врачи так и не могут поставить диагноз, – вздохнув, ответила королева.

– А вы не думали попробовать народные средства? – Подруга задала вопрос с такой деланой небрежностью, что я тут же навострила уши.

Королева снова вздохнула и прижала ко рту бесплотный кружевной платочек:

– На этом настаивает Гортензия. Бертран клянется, что народное снадобье, которое он использует против выпадения волос, творит настоящие чудеса.

– Да неужели? – изогнула бровь Ирен, а я попыталась понять, содержится ли в словах королевы что-нибудь важное или нет.

С моей точки зрения, Бертрану бы не помешало почаще бывать на свежем воздухе, что, без всякого сомнения, помогло бы ему куда лучше всяких сказочных отваров. Именно это я и заявила подруге, после того как мы вышли из покоев королевы, оставив ее наедине с чаем, и, шелестя юбками, направились в другое крыло замка.

– Разве я тебе не говорила? – перебила меня Адлер. – Я же сказала, отвары из трав пользуются популярностью даже во дворце. На мой взгляд, это просто невероятно.

– Что же здесь невероятного? Ты же сама утверждала, что в Богемии полно народных обычаев и традиций. Их здесь больше, чем цветов на альпийском лугу. Вот аристократы им и следуют.

– Очень умно с их стороны, – сосредоточенно промолвила Ирен. – Дьявольски умно.

Распрощавшись с королевой, мы направились в гости к Гортензии. Окна ее покоев выходили на юг. На залитые ярким солнцем толстые шпалеры обюссонской мануфактуры падали крестообразные тени от рам в сводчатых окнах. Несмотря на обилие света, в покоях царила атмосфера уныния и злобы. Полагаю, всему виной была их хозяйка, вечно украдкой бросавшая на меня и Ирен косые, завистливые, подозрительные взгляды, словно постоянно ожидая от нас какой-то каверзы. Да и не только от нас, а вообще от жизни.

– Матушка-королева сказала нам, что государю хуже, – тихим, сочувственным голосом проговорила Ирен.

Сидевшая и вышивавшая у окна Гортензия пнула лежавший у ее ног клубок шерстяных ниток, который отлетел в сторону и чуть не попал в толстого коротконогого песика. Песик встал и вперевалочку удалился. По всей видимости, он уже свыкся со вспышками гнева хозяйки.

– Доктора ничего не могут сделать, – пожаловалась она. – Я настаиваю на возвращении к прежнему простому режиму: отвары из трав и очистительные супы. Быть может, следует переехать в Мариенбад.

– А, вы о курорте, который чехи называют Марианске-Лазне, что рядом с лесом на границе с Германией? Грязевые ванны и минеральная вода… Что ж, отличная идея! Принцу Уэльскому там понравилось.

Бледные щеки Гортензии чуть порозовели от похвалы Ирен. Если бы герцогиня вдруг решила рекламировать отвары из трав, своим обликом демонстрируя их действенность, затея с треском провалилась бы.

– Скажите, мисс Адлер, вам помогли полоскания из лаванды и лакрицы, что я рекомендовала?

– Да, благодарю вас. После них я могу по многу часов заливаться соловьем. Вы сами ими пользовались?

Гортензия потянулась к корзине, извлекла из нее красное яблоко и впилась в него длинными выступающими желтыми зубами. Рядом стояла тарелка мейсенского фарфора с огрызками. На ее краешке возвышалась напоминавшая муравейник горка аккуратно сложенных семечек.

– Мисс Адлер, мне, в отличие от вас, не нужно горлом зарабатывать средства на пропитание. Сейчас, когда мой муж уехал в южные именья, мне даже не приходится повышать голос.

Ирен смеялась куда дольше, чем неловкая шутка герцогини того заслуживала. Тем временем Гортензия взяла платочек, смочила его в склянке с прозрачной жидкостью и принялась протирать им виски.

– От мигрени, – пояснила она, – эссенция ландыша в белом вине.

Я не сдержалась:

– Мне всегда казалось, что от белого вина голова заболит только сильнее.

Герцогиня вперила в меня неодобрительный взгляд.

– Это австрийское, – произнесла она таким тоном, словно этот факт автоматически избавлял вино от всех дурных качеств. Доев яблоко, женщина положила огрызок на блюдо, предварительно выковыряв все семечки, которые сдвинула к кучке на краю.

Когда мы, распрощавшись с герцогиней, снова оказались в коридоре, Ирен погрузилась в молчание, что, по большому счету, было ей несвойственно.

– О чем ты думаешь? – сглупив, спросила я.

– Как нам пробраться в покои Бертрана. Хочу посмотреть, как он втирает себе в плешь снадобье.

– Но ведь это же совершенно неуместно! Даже опасно! Я тебе запрещаю!

– В таком случае мне остается лишь подчиниться, – с деланой покорностью опустила глаза Ирен.

– Еще бы… Ирен, пойми, ты не у нас дома в Лондоне, а в пражском замке, и вести себя здесь надо соответствующе. Если тебя поймают за чем-нибудь неподобающим, твоим отношениям с принцем придет конец. Он консерватор и такого не потерпит.

– Думаешь?

– Знаю. Более того, я даже догадываюсь, что именно ты задумала. Если принц увидит тебя в мужском наряде – это будет конец. Он не простит тебя, даже если ты скажешь, что нарядилась таким образом, чтобы проникнуть в покои Бертрана.

– Разумеется, я не собираюсь наряжаться во фрак с иголочки, после чего идти в таком виде на штурм комнат Берти, – с нетерпением произнесла Ирен. – Если я не могу попасть к нему сама, значит, мне придется воспользоваться чужой парой ног. Например, его слуги.

На этом наш спор закончился. Два дня спустя я обнаружила Ирен в огромной, пропахшей плесенью библиотеке замка. Несмотря на неприятный запах, библиотека выглядела внушительно. Она располагалась в одной из башен, забитой до самого потолка книгами. По периметру вдоль стен тянулись балконы с коваными решетками, напоминавшие оборки на юбке или вечернем платье.

Ирен устроилась под железной винтовой лесенкой и листала маленькую, но при этом явно очень старую книжонку.

– Яборанди, – поприветствовала меня подруга с торжествующим видом.

– Что, прости? Ты со мной решила поговорить на чешском?

– Это не чешский. Слишком много гласных. Это название растения, отвар которого Бертран втирает в бильярдный шар, который считает своей головой. Впрочем, весьма вероятно, в голове у него имеются мозги, которые при этом прекрасно работают.

– Бертран? Мозги? Ирен, я совершенно тебя не понимаю.

– Яборанди, – повторила она. – Преданный, но при этом ничего не подозревающий камердинер Курт рассказал мне, что Берти для роста волос втирает себе в голову отвар из этого растения. Из этой книги – заметь, обнаруженной мной не где-нибудь, а в библиотеке замка, – я узнала, что это растение крайне ядовито. Оно содержит вещество под названием пилокарпин. Чудесное слово. Звучит как имя злодея из мелодрамы. «Прочь из моего дома, Пилокарпин!»

– Ядовито? – оставив без внимания шутку Ирен, я присела на железную ступеньку лестницы. Благодаря юбкам мне было совсем не жестко. – Но как же так? Ведь Бертран пользуется снадобьем каждый день.

– Он его не пьет, а мажет им голову, – для большей наглядности Ирен похлопала себя по макушке. – Отвар жидкий, и его легко влить в бульон, которым кормят больного. Заметь, и Гортензия, и Бертран хорошо разбираются в травах.

– А Вилли?

– Что… Вилли?

– Он же наследник. Какой другим толк от смерти короля?

– Вилли ни за что не воспользовался бы ядом, это совсем на него не похоже. Когда Вилли хочет кого-нибудь убрать со своей дороги, он идет напролом и сразу сообщает о своих намерениях потенциальному противнику, видимо, ожидая, что тот зачахнет уже от одной мысли о немилости кронпринца.

Я не хотела спорить с Ирен и подвергать сомнению тот факт, что она действительно хорошо знает характер принца, однако ее слова заставили меня содрогнуться.

– Получается, кронпринц человек безжалостный?

– Он особа королевской крови, они все безжалостны, с самого рождения. Отчасти то, что я сказала о принце, можно отнести и к тебе, Нелл.

– Ко мне?

– Да – когда ты уверена в своей правоте.

– В данном случае права не я, а ты. С одной стороны, яборанди смертельно опасен, а с другой стороны, его легко достать – здесь его разводят в парках. Но кому нам рассказать о своих подозрениях?

– Пока, милая Нелл, я не стану этого делать. Не из страха, не думай… Меня очень тревожит кое-что в поведении Гортензии.

– Лично меня в поведении Гортензии тревожит очень многое, – возразила моя подруга, – но это вовсе не значит, что она убийца.

– А помнишь, как она на днях ела яблоки? Скушала половину корзины. Причем она съедает столько яблок каждый день. Я потихоньку узнала об этом на кухне.

– Ест много яблок? И что тут такого подозрительного?

– Ничего, если не откладываешь при этом косточки.

– Косточки? В яблоках нет косточек… А-а-а, поняла: вы в Америке яблочные семечки зовете косточками? – улыбнулась я.

– Какая разница, как мы их зовем? В больших количествах они ядовиты, точно так же, как персиковые косточки, которые вы, англичане, наверное, зовете «зернышками».

Пропустив колкость Ирен мимо ушей, я спросила:

– Но как ей удается давать королю смертельные дозы яблочных семечек?

– Их можно перемолоть и добавлять в пюре или чай. В этой книге приводится интересный случай с одним господином, который так любил яблочные косточки, что съедал по горсти каждый день и при этом себя превосходно чувствовал, – дело в том, что человеческий организм привыкает к яду в малых дозах. И вот в один прекрасный день он стрескал огромное количество косточек, которые долго перед этим копил, и подписал тем самым себе смертный приговор. На следующий день он был мертвее мертвого, и даже привычка к яду его не спасла. И вот мне в голову пришла мысль: а вдруг Гортензия, прежде чем нанести последний смертельный удар, решила предварительно ослабить здоровье короля? Учитывая его возраст и состояние, ему вполне хватит полчашки косточек. Их легко растереть и добавить в пирог, или в отвар, или в суп.

– Значит, по-твоему, убийца – Гортензия? Но зачем ей убивать короля?

Ирен, нахмурившись, захлопнула книгу и спрятала ее в карман широкой юбки.

– Может, убийца Гортензия, может – Бернард. Не знаю. Пока я ни в чем не уверена. Ты совершенно правильно заметила, у них должен быть серьезный мотив. Да, мне они оба не нравятся, но это не делает их автоматически убийцами.

– Ты, как и Вилли, любишь объективность, – заметила я.

– Именно так, моя милая Нелл. Я хорошенько все обдумаю, а заодно расспрошу прислугу, как, чем и когда кормят больного короля…

– И ты еще надеешься, что не привлечешь к себе при этом внимания? Ирен, если король умрет от яда, в убийстве скорее заподозрят тебя, чем любого из членов семьи.

– Меня?

Кронпринц настолько вскружил моей подруге голову, что она отказывалась видеть даже очевидное. А ведь когда-то Ирен была такая практичная!

– Ты хочешь стать членом королевской семьи, но при этом простолюдинка. Допустим, кронпринцу плевать на твое происхождение, вот только его семье – нет. Если король поправится, он может заставить вас расстаться.

Ирен резко встала:

– В таком случае, я должна разгадать эту головоломку, чтобы снять эти подозрения и вывести себя из-под удара. Да и тебя тоже.

– А при чем здесь я?

– Подумай, моя проницательная Нелл. Или ты забыла, что мы дружим со школьной скамьи? Кого, скорее всего, обвинят в соучастии преступлению?

– Меня? О боже…

– Слишком часто мы не видим того, что у нас прямо под носом. – Пожав плечами, Ирен улыбнулась: – Так или иначе, у нас есть определенные успехи. Надо полагать, через день-два все окончательно станет ясно. Беспокоиться не о чем.