И все-таки, почему именно люди стали самыми умными из всех обезьян? Ведь общественный образ жизни характерен для большинства приматов. К тому же и макиавеллиевское интриганство у них встречается, и интеллект у многих видов, наверное, является достаточно хорошим индикатором приспособленности, так что за него вполне мог бы "зацепиться" механизм фишеровского убегания?

Можно предположить, что для того, чтобы разум смог "уйти в отрыв", чтобы запустился самоускоряющийся процесс лавинообразного поумнения, нужно сначала набрать некий необходимый интеллектуальный минимум "обычными средствами". Какие-то детали экологии и социальной организации ранних гоминид могли подвести их к этой черте, до которой другие приматы так и не добрались.

У нас есть несколько хороших кандидатов на роль таких "деталей": группы из нескольких моногамных семей, пониженная внутригрупповая агрессия (а также, возможно, низкий уровень иерархичности и деспотизма в коллективах), здоровый интерес к тушам крупных травоядных в саванне, острая необходимость быстрой разделки этих туш, что подталкивало гоминид к изобретению самодельных каменных орудий, двуногость, освободившая руки и создавшая тем самым дополнительные предпосылки для развития орудийной деятельности (а заодно и областей мозга, отвечающих за координацию движений рук), острая межгрупповая конкуренция (из которой, возможно, вытекала и необходимость межгрупповых альянсов). Может быть, какие-то из этих факторов — или все они вместе — спровоцировали небольшое увеличение мозга у ранних Homo, что как раз и вывело их на рубеж, с которого может стартовать макиавеллиевское или фишеровское убегание.

Есть еще версия, что эволюционный "счастливый жребий" выпал гоминидам в связи с тем, что наши предки в какой-то момент стали экологически доминирующими животными, и с тех пор главными факторами отбора стали для них не внешние, а внутренние, социальные проблемы. Голод и хищники отступили на второй план, а на первый вышли макиавеллиевские факторы.

Возможно, некоторое отношение к причинам "человеческой уникальности" имеет и то обстоятельство, что люди — животные не просто социальные, а ультрасоциальные. Только люди способны формировать принципиально разные по своей структуре коллективы, различающиеся своими традициями, организацией (например, деспотической или эгалитарной), нормами поведения, способами добычи пропитания, системой внутригрупповых отношений, устройством семьи. Как бы сложно ни были устроены коллективы обезьян, такой гибкости у них все-таки нет (есть ряд исключений, но они не делают погоды ("У одного и того же вида зачастую могут встречаться моногамные, полигинные и промискуитетные отношения. Какие сексуальные отношения практикуются в данной популяции — зависит от экологических условий. Например, павианы анубисы в сезоны с изобилием кормовой базы держатся многосамцовыми многосамковыми группами и практикуют промискуитетные спаривания. А в сухой сезон, когда пищи недостаточно, разбиваются на гаремные единицы" (Бутовская, 2004))), а культурные различия между группами хотя и встречаются, но не идут ни в какое сравнение с тем, что наблюдается у Homo sapiens.

Чтобы эффективно функционировать в сложном и переменчивом социально-культурном окружении, у людей должны были с некоторых пор развиться интеллектуальные способности совершенно определенного плана. Речь идет о способностях к эффективной коммуникации, обучению, а главное — к пониманию не только поступков, но и мыслей и желаний своих соплеменников (такое понимание, как мы помним, называют "теорией ума"). Очевидно, что способности такого рода должны проявляться уже в раннем детстве, в период активного обучения и социальной адаптации, иначе большой пользы от них не будет.

Вопрос, однако, в том, каким образом появились у людей эти способности. На этот счет предложены две альтернативные гипотезы. Либо они возникли в результате равномерного развития интеллекта в целом (гипотеза общего интеллекта), либо это было специфическое, узконаправленное развитие именно социально-культурных способностей, а все прочие (например, способности к абстрактному логическому мышлению, выявлению причинно-следственных связей в физическом мире) развились позже, как нечто дополнительное, вторичное (гипотеза культурного интеллекта).

Речь идет, таким образом, о магистральном направлении эволюции человеческого разума. Становились ли мы "вообще умнее" (больше коры — больше объем памяти — быстрее и эффективнее обучение; а культурная эволюция по мере необходимости наполняла это "железо" все более сложным "софтом", то есть полезными мемами) или у нас совершенствовались в первую очередь строго определенные, социально ориентированные умственные способности, а все остальные — постольку поскольку?

Гипотеза общего интеллекта на первый взгляд кажется более правдоподобной, однако можно привести и доводы в пользу гипотезы культурного интеллекта. Так, известно, что у многих животных специфические умственные способности действительно развиваются очень локально, как бы "на заказ", так что общий интеллектуальный уровень при этом не повышается или повышается слабо (например, уникальные способности к ориентированию у перелетных птиц или феноменальная пространственная память у животных, запасающих пищу в тайниках).

В 2007 году антропологи из Германии, Испании и США опубликовали результаты интересного исследования, целью которого было "столкнуть лбами" две гипотезы и получить прямые доводы в пользу той или другой (Herrmann et al., 2007). Авторы рассудили, что если верна гипотеза культурного интеллекта, то в индивидуальном развитии человека должен быть такой возраст, когда по "физическому" интеллекту мы еще не отличаемся от других гоминоидов, а по "культурно-социальному" уже значительно их опережаем. Предположение это блестяще подтвердилось, и соответствующий возраст был найден.

В экспериментах приняли участие представители трех видов человекообразных: 106 шимпанзе (в возрасте от трех лет до 21 года), 32 орангутана (3—10 лет) и 105 человеческих детишек в возрасте двух с половиной лет плюс-минус два месяца. Всем им был предложен большой набор тестов, куда входили задачи двух категорий: физические и социальные. Число подопытных было достаточно велико, чтобы можно было сделать необходимые поправки на пол, возраст и индивидуальный темперамент (который оценивался при помощи дополнительных тестов).

При разработке тестов ученые исходили из следующих соображений. Способность ориентироваться в физическом мире у приматов развивалась преимущественно в контексте добывания пищи. Для этого приматам нужно решать задачи, связанные: 1) с пространством (чтобы находить пищу), 2) с количествами (чтобы выбирать лучшие из множества возможных источников пищи), 3) с причинами и следствиями (чтобы извлекать пищу из труднодоступных мест, в том числе с использованием орудий). Для адаптации в социальном мире приматы тоже решают задачи трех типов: 1) коммуникативные (чтобы влиять на поведение соплеменников), 2) связанные с обучением, 3) связанные с "теорией ума" (чтобы предвидеть чужие поступки).

В соответствии с этим комплекс тестов, разработанный исследователями, состоял из шести тематических блоков. Каждая обезьяна и каждый ребенок проходили весь комплекс тестов; это занимало от трех до пяти часов.

Дети и шимпанзе одинаково успешно справились с физическими задачами; орангутаны лишь немного им уступили (см. рисунок). Орангутаны хуже справлялись с пространственными и причинно-следственными задачами, тогда как по "количественным" задачам все три вида показали одинаковые результаты. В некоторых тестах (например, связанных с использованием орудий) шимпанзе опередили детей.

В социальной сфере дети продемонстрировали полное превосходство над обоими видами обезьян. Шимпанзе и орангутаны показали одинаковые результаты. Любопытно, что по социальным тестам среди детей выявилось несколько "особо тупых", а среди обезьян — несколько "особо гениальных" (кружочки на правой панели).

У всех трех видов оба пола показали одинаковую результативность в решении социальных задач. В решении физических задач у людей девочки оказались чуть-чуть способнее мальчиков, а у шимпанзе — наоборот.

Кроме того, дети в ходе тестирования вели себя в целом более робко и проявляли меньше интереса к новым объектам, чем обезьяны. У детей никакой корреляции между темпераментом и результативностью не обнаружилось, а среди обезьян более смелые лучше справлялись с физическими задачами.

Авторы заключают, что полученные результаты представляют собой весомое свидетельство в пользу гипотезы культурного интеллекта, и с ними трудно не согласиться.

Конечно, это нельзя назвать абсолютно строгим доказательством. Можно допустить, что люди отличаются от обезьян не специфическими социально ориентированными интеллектуальными способностями, а более общим умением разбираться в скрытых от непосредственного наблюдения причинах явлений, в том числе — в мотивации чужих поступков. Но и в этом случае весьма вероятно, что это умение развилось изначально именно для решения социальных задач и уже потом было приспособлено для всего остального.

Это исследование, разумеется, было подвергнуто критике — так всегда бывает с новаторскими научными работами, особенно в области эволюционной психологии. Основной упрек состоял в том, что все тесты проводились людьми, в том числе и тесты социального характера, в которых подопытные должны были правильно интерпретировать поведение экспериментатора. Стоит ли удивляться, что маленькие люди лучше справлялись с этим, чем представители других видов приматов? Авторы, однако, подчеркивают, что некоторые из использованных ими "социальных" тестов ставились и в таких модификациях, что подопытные шимпанзе и орангутаны должны были понимать смысл поступков своих сородичей, а не людей. При этом выяснилось, что данный фактор не влияет на результативность — иными словами, если обезьяна не сделала правильных выводов из наблюдений за поведением человека, то не сделает их и наблюдая за сородичем, совершающим те же действия (нечеловеческие обезьяны легко приучаются считать "своими" представителей других видов приматов, в том числе людей. Мы все достаточно похожи, чтобы это не было большой проблемой. Например, когда изучают на обезьянах работу мозгового центра, отвечающего за распознавание лиц (он находится в веретеновидной извилине височной доли), исследователи порой даже не утруждают себя поиском фотографий обезьяньих лиц — просто берут человеческие фотографии из журналов и показывают обезьянам. Это не влияет на результат: горделиво-ксенофобские области нашего сознания могут сомневаться, но височная доля мозга, отвечающая за классифицирование всего и вся, прекрасно знает, что такое "лицо").

На каком этапе эволюции наши предки приобрели новые, не свойственные другим обезьянам социально ориентированные интеллектуальные способности? Авторы полагают, что это произошло уже после стадии Homo erectus. У эректусов, по мнению авторов, этих способностей еще не было. На это указывают два обстоятельства. Во-первых, судя по некоторым косвенным данным, мозг у эректусов рос очень быстро, скорее по "обезьяньему", чем по "человеческому" сценарию. Во-вторых, у эректусов, по всей видимости, социально-культурные различия между группами были выражены существенно слабее, чем у позднейших видов людей.

Впрочем, оба аргумента сомнительны. Выводы об "обезьяньем" характере роста мозга у эректусов, мягко говоря, не являются окончательными (см. главу "Очеловечивание", кн. 1). То же самое относится и к утверждению о культурно-социальном однообразии популяций эректусов. Мне кажется более логичным предположить, что ускоренное развитие социально ориентированных умственных способностей началось еще у эректусов. В этом случае его можно связать с периодом увеличения мозга около 1,8 млн лет назад и с развитием ашельских технологий (которые, кстати, были освоены далеко не всеми популяциями эректусов, что противоречит тезису о культурном однообразии).

Что такое самосознание? Каким образом сделан из нейронов воспринимающий субъект — наше пресловутое "я"? Некоторые нейробиологи считают этот вопрос самым каверзным в науке о мозге (Кандель, юн). С одной стороны, нет ни малейших оснований предполагать, что в нашей психике есть что-то, сделанное не из нейронов, то есть существующее помимо нейробиологической основы, стандартной нейрохимической "душевной механики". С другой стороны, ощущение себя как некоей реальной самостоятельной сущности, обладающей свободой выбора, свободой воли, — это поистине удивительное и необычное ощущение, и как именно оно зарождается в хитросплетениях нейронных сетей, пока не ясно.

 Но все же кое-какие соображения можно высказать. Скорее всего, эволюционное развитие "я" было тесно связано с развитием "теории ума", умения строить мысленные модели личностей соплеменников, чтобы при помощи этих моделей эффективно предсказывать их поведение. По-видимому, эта задача изначально решалась эволюционирующим мозгом приматов на основе суждения о других по себе. На это намекает, например, наличие зеркальных нейронов у обезьян (см. главу "В поисках душевной грани").

 Довольно глупо рассматривать соплеменников как неведомые "черные ящики", понемногу изучая их свойства методом проб и ошибок, если у мозга "под рукой" всегда есть неплохой и потенциально доступный для анализа образчик такого ящика. Сам мозг и является этим образчиком. Особенно те его части, которые непосредственно отвечают за принятие решений. Если бы только он мог научиться анализировать свою собственную работу, свои собственные алгоритмы принятия решений — как это облегчило бы задачу по моделированию поступков сородичей, ведь их мозг устроен очень похоже!

 Для этого мозгу нужна работоспособная (пусть и упрощенная) мысленная модель самого себя. Возможно, в ходе эволюции гоминид такая модель (внутренний образ себя) постепенно развивалась — и процесс этот шел параллельно с совершенствованием "теории ума", с развитием понимания и прогнозирования реакций соплеменников на свои собственные поступки. Такое прогнозирование необходимо, если вы хотите успешно манипулировать сородичами, поддерживать с ними хорошие отношения, избегать агрессии с их стороны. Мысленная модель себя использовалась в том числе и для попыток взглянуть на себя со стороны — попытаться рассчитать, как мои действия будут восприняты сородичами.

 Постепенно развивались замкнутые, кольцевые нейронные контуры, по которым информация могла бегать кругами, постепенно детализируясь и уточняясь: "модель своего планируемого поступка" — "взгляд на себя и на свой планируемый поступок глазами модели соплеменника, построенной на базе модели себя" — "модель реакции соплеменника на этот поступок" — сравнение ее с моделью желаемой реакции" — "внесение поправок в модель планируемого поступка" и т. д. Такие регулярные взгляды на себя со стороны, то есть взгляды на мысленную модель себя глазами мысленной модели соплеменника, которая в свою очередь тоже строится на основе модели себя, — такое циклическое, рекурсивное использование модели себя на каком-то этапе, по-видимому, порождает иллюзию (яркий образ, идею) автономности этой модели, наличия у нее собственного независимого бытия.

 Этим смутным догадкам об эволюционном происхождении и природе "я" можно найти опору в философской и психологической литературе, но с экспериментальными подтверждениями тут пока не густо. Конечно, нейробиологи не могли пройти мимо такой темы. Благодаря их усилиям мы уже знаем, какие участки мозга отвечают за формирование мысленной "модели себя". Главную роль в этом, по-видимому, играют области коры, расположенные на внутренней (медиальной) поверхности полушарий: орбитомедиальная префронтальная кора, дорзомедиальная префронтальная кора, передняя и задняя поясная кора (Northoff, Веrmpohl, 2004). Сюда входят и те участки, которые были повреждены у пациентов, потерявших способность испытывать сопереживание и чувство вины, выносивших моральные суждения на основе холодного расчета, о которых говорилось в главе "Душевная механика".

 Но это знание не сильно приближает нас к пониманию того, откуда берется "я". Будем надеяться, что дальнейшие исследования прояснят природу самосознания. Пока же приходится ограничиваться догадками. В том числе — догадками о том, что развитие "я" в ходе эволюции было связано с теорией ума, циклическими нейронными контурами и рекурсией. Возможно, наше "я" по своей природе — такое же социальное явление, как и весь остальной разум.

К этому можно добавить, что впечатление автономности "я", его кажущейся независимости от тела неизбежно переносится и на соплеменников, ведь их поведение просчитывается на основе той же базовой модели. Когда соплеменник погибает, вид его мертвого тела (мало отличающийся, кстати, от вида тела спящего) по-прежнему пробуждает в сознании живой образ. То же самое происходит при воспоминании об умершем и при мысли об отсутствующем. Не говоря о сновидениях, в которых мертвые могут вести себя совсем как живые. Древним людям было трудно разобраться в этой путанице, понять разницу между "он жив" и "он жив в моей памяти". Из путаницы неизбежно должны были развиться неравнодушное (эмоционально насыщенное) отношение к мертвецам, странные манипуляции с ними (например, погребальные обряды) и странные идеи (например, вера в бессмертие души и загробный мир).