Если мы согласны с тем, что Уильям Джонс был прав, и что все индоевропейские языки произошли из одного источника, значит, мы подразумеваем, что в определенный момент прошлого должна была существовать группа людей, говоривших на предковой форме индоевропейского языка. Поиск первых индоевропейцев и их географической локализации был одним из основных направлений археологических и лингвистических исследований последних 200 лет. Он стал своего рода квестом, хотя, как и все настоящие приключения, был в каком-то смысле донкихотским. Попытка распутать паутину противоречивых данных относительно местоположения «родины» индоевропейского языка иллюстрирует новое и очень интересное использование генетики для нашего понимания человеческой истории.

Гордон Чайлд, автор термина «неолитическая революция», в 1920-х годах предположил, что родиной индоевропейского языка можно считать культуру, возникшую к северу от Черного моря и отличавшуюся «шнуровой» керамикой, названной так из-за рисунка, напоминающего шнур или бечевку. Эта теория была возрождена археологом Марией Гимбутас в серии статей, опубликованных в 1970-х годах. Гимбутас утверждала, что предметы, оставленные кочевыми всадниками южнорусских степей и датируемые примерно 6000 лет назад, отмечены первыми признаками культуры, которая может быть идентифицирована как праиндоевропейская (ПИЕ) и включает в себя народ культуры шнуровой керамики, описанный Чайлдом. Курганная культура, как она ее называла, оставила после себя огромные погребальные насыпи (называемые курганами), которыми усеяна вся территория евразийских степей, от Украины до Монголии и на юге до Афганистана. Золотые сокровища, найденные в XX веке во время раскопок курганов, подтвердили существование народа, который был известен Геродоту как скифы — грозные всадники азиатских степей и который ранее многие ученые считали мифическим.

Доказательства того, что курганные люди говорили на протоиндоевропейском языке, основаны на анализе слов, общих для всех индоевропейских языков. Если можно доказать, что слова происходят от общего корня, то скорее всего (хотя и не обязательно) они возникли от общего предшественника. Например, английское слово ox [бык] родственно санскритскому слову uksan и тохарскому (ранний индоевропейский язык, на котором говорят в западном Китае) okso. Подобным образом многие слова, обозначающие животных и растения, являются общими для всех индоевропейских языков, так же как и те, что обозначают инструменты и оружие. Пожалуй, самое интересное то, что есть огромное количество общих для всех языков слов, относящихся к лошадям и колесным транспортным средствам, что позволяет предположить, что именно этот народ, говоривший на ПИЕ, одомашнил лошадь в качестве тяглового животного. В сочетании с археологическими находками, свидетельствующими о том, что лошадь была одомашнена в южнорусских степях, это указывает на строителей курганов как на народ, говоривший на ПИЕ.

Однако хотя данные, говорящие в пользу курганных людей как ранних индоевропейцев, были достаточно убедительными, археологических свидетельств распространения их культуры в Западной Европе не было. Их культура, в которой доминировали лошади, была идеальной для степей, но не очень-то подходила для европейских лесов и гор. Было трудно понять, почему степные всадники смогли завоевать Европу и навязать его жителям свой язык. По этой причине Колин Ренфрю в своей книге 1987 года «Археология и язык» предположил, что не курганная культура дала начало индоевропейскому языку, а скорее ее более позднее восточное продолжение. Ренфрю предположил, что ПИЕ был ближневосточным языком, на котором начали говорить 9000 лет назад и который распространился по Европе вместе с сельскохозяйственной «волной продвижения». Прародиной индоевропейского языка он считал Анатолию, поскольку она географически находилась примерно в центре зоны современного распространения индоевропейских языков, а также была родиной нескольких исчезнувших языков. Он выдвинул гипотезу о том, что первые земледельцы при заселении новых территорий приносили с собой и свой язык, ПИЕ, и, следовательно, языковое наводнение Европы, должно быть, подразумевало и генетическую волну. Это было смелое предположение, которое первоначально не имело достаточной поддержки со стороны лингвистов. Как мы уже видели, «волна продвижения» в действительности мало повлияла на генофонд современных европейцев, и ее влияние, похоже, было в значительной степени ограничено средиземноморским регионом. Например, живущие в Ирландии носители индоевропейского языка практически не имеют Y-хромосомных маркеров эпохи неолита, в то время как греки имеют существенную неолитическую компоненту. Это говорит о том, что если распространению индоевропейских языков по всей Европе способствовало сельскохозяйственное производство, то это должно было происходить в основном без физического распространения земледельцев, что уменьшает убедительность доказательства Ренфрю.

Конечно, на индоевропейских языках говорят не только в Европе, что и следует из их названия. На них говорит большинство населения современного Ирана, Афганистана и Индийского полуострова. Как же они стали говорить на языках, родственных гэльскому, на котором говорят в Ирландии, за тысячи миль от них? Кроме того, существуют конкурирующие друг с другом гипотезы. Одна из них, выдвинутая Чайлдом, Гимбутасом и другими, заключается в том, что древние степные кочевники принесли свой язык из Центральной Азии в Индию, куда они вторглись около 1500 года до нашей эры. В Ригведе, собрании древних индийских религиозных текстов, написано о завоевании Индии конными воинами с севера. Это получило подтверждение в 1920-х годах, когда сэр Джон Маршалл и его коллеги в долине Инда раскопали Мохенджо-Даро и Хараппу. Эти великие города датируются примерно 3500 годом до нашей эры, и ко второму тысячелетию до нашей эры это были крупные поселения с тысячами домов, развитым сельским хозяйством и огромным населением. Затем, около 1500 года до нашей эры, начался их упадок, и к 1000 году нашей эры хараппская культура исчезла, а ее города опустели. Чем был вызван внезапный коллапс этой культуры? Археологи считают, что это было связано с вторжением степных арийцев. Похоже, археология подкрепляет аргумент Чайлда и подтверждает написанное в Ригведе.

Более поздние исследования показали, что существовали, вероятно, внутренние причины краха Хараппской цивилизации. Может быть, река изменила русло или наступил социальный распад (как у римлян 2000 лет спустя). Что бы ни послужило причиной (или причинами), вторгшиеся арийцы вовсе не были всемогущими завоевателями, как считали археологи раньше. С учетом новых представлений Ренфрю предложил две вероятные модели проникновения индоевропейских языков в Индию.

Согласно первой модели Ренфрю это произошло во время древней неолитической миграции с Ближнего Востока вместе с переселенцами, говорившими на ПИЕ. В этой модели хараппский язык уже был индоевропейским, и, следовательно, нет никаких оснований считать причиной появления этих языков в Индии арийское вторжение. Суть второй модели, обнаруживающей большее доверие Ригведе, заключается в том, что в долину Инда вторглись говорившие на индоевропейских языках кочевники из Центральной Азии, но их было относительно мало. Следовательно, это не оказало значительного влияния на население полуострова, если не считать навязывания языка и культуры. В обоих случаях генетические данные свидетельствуют о незначительной роли северных степей для Индии.

Проверка гипотез Чайлда, Гимбутаса и Ренфрю требовала обнаружения маркеров, по которым можно было бы различить степные популяции и местный индийский генофонд. Как мы видели в главе 6, маркер М20 характеризует первую основную волну миграции в Индию из Ближнего Востока, прокатившуюся около 30 000 лет назад. Его высокая частота была обнаружена в южных популяциях, говорящих на дравидийских языках — языковой семье, не имеющей никакого отношения к индоевропейским языкам. В некоторых южных популяциях М20 достигает частоты более 50 %, в то время как за пределами Индии он встречается только спорадически. Таким образом, для наших целей он может служить местным индийским маркером. Для завершения этого анализа был необходим степной маркер, чтобы оценить его возможный вклад в генетическое разнообразие современной Индии.

Это стало возможно с открытием маркера M17, который присутствует с высокой частотой (более 40 %) от Чешской Республики до Алтайских гор в Сибири и на юге по всей Центральной Азии. Абсолютные методы датирования позволяют предположить, что этому маркеру 10 000–15 000 лет. А то, что наибольшее микросателлитное разнообразие наблюдается на юге России и на Украине, дает основание для вывода, что возник он именно там. M17 является потомком M173, и это согласуется с его европейским происхождением. Происхождение, распространение и возраст M17 наводят на мысль о том, что он был распространен курганными людьми в ходе их продвижения через евразийские степи. Ключ к решению нашей языковой головоломки — увидеть, что с ним происходит в Индии и на Ближнем Востоке.

Ответ заключается в том, что в Индии высокая частота M17 обнаруживается именно в группах, говорящих на индоевропейских языках. Например, этот маркер имеют около 35 % мужчин из говорящих на хинди жителей Дели. Группы с юга, говорящие на индоевропейском языке, показывают такую же высокую частоту M17, в то время как у их соседей, говорящих на дравидийских языках, его частота гораздо меньше — 10 % и ниже. Это наводит на мысль, что M17 является индоевропейским маркером, и свидетельствует о массивном генетическом притоке из степей в течение последних 10 000 лет. Принимая во внимание археологические данные, мы можем сказать, что старая гипотеза о вторжения из степей людей, — а не только их языка, — похоже, правдива.

А что же с Ближним Востоком? Интересно то, что там частота M17 невысока — он присутствует только у 5–10 % мужчин. Это верно и для населения Ирана, говорящего на фарси, основном индоевропейском языке. У жителей западной части страны частотах M17 низкая, в то время как у живущих на востоке его частота больше похожа на ту, что наблюдается в Индии. Как мы узнали в главе 6, между этими двумя регионами пролегает негостеприимная бесплодная пустыня. Результаты анализа показывают, что великие иранские пустыни были барьером на пути продвижения индоевропейцев во многом так же, как и ко времени последней миграции верхнего палеолита.

Результаты по Y-хромосоме из Ирана и Ближнего Востока позволяют также предположить, что перемещение древних ближневосточных земледельцев на восток, в долину реки Инд, не привело к распространению индоевропейских языков. Маркер M172, связанный с распространением сельского хозяйства, встречается по всей Индии, что говорит о его древнем происхождении из Ближнего Востока, скорее всего в эпоху неолита. Но он одинаково часто встречается у народов, говорящих на индоевропейских и дравидийских языках, что указывает на то, что распространение сельского хозяйства предшествовало появлению индоевропейских языков. То есть большинство индийских потомков земледельцев эпохи неолита научилось говорить на индоевропейских языках, в то время как их небольшая часть говорящих на индоевропейских языках и имеющих маркер M17 к тому моменту отказалась от своего языка в пользу дравидийского.

Низкая частота M17 на западе Ирана говорит о том, что в данном случае все произошло точно по сценарию, предусмотренному Ренфрю в его второй модели. Вполне вероятно, что небольшой по численности группе людей, говорящей на индоевропейском языке, удалось навязать его коренному иранскому населению — этот процесс Ренфрю назвал господством элиты. Согласно этой модели было нечто — военная сила, экономическая мощь или, возможно, организаторские способности, — что позволило индоевропейцам из степей добиться культурной гегемонии над древней, устоявшейся цивилизацией западного Ирана. Это «нечто» могло подразумевать и использование лошадей в военных действиях, для передвижения колесниц или для верховой езды. Конница и колесницы, изобретения степного образа жизни, могли дать древним индоевропейским кочевникам явное преимущество перед пехотой противника. Использование лошадей могло дать армии огромное техническое преимущество на следующие три тысячелетия. И нетрудно представить, какое преимущество это дало степному евразийскому народу.

Таким образом, хотя мы видим существенные генетические и археологические данные в пользу индоевропейской миграции из южнорусских степей, у нас мало свидетельств аналогичной массовой индоевропейской миграции в Европу из Ближнего Востока. Есть вероятность, что в случае более древней миграции (8000 лет назад вместо 4000) генетические сигналы, принесенные говорящими на индоевропейском языке земледельцами, за эти годы могли просто рассеяться. Как показал Кавалли-Сфорца со своими коллегами, существуют некоторые генетические доказательства миграции с Ближнего Востока, но этот сигнал недостаточно силен, чтобы проследить по нему распространение неолитических линий по всей говорящей на индоевропейских языках Европе. Кавалли-Сфорца предположил, что первоначальная миграция из Ближнего Востока народов эпохи неолита, говоривших на до-ПИЕ, включая и наших курганных людей, могла принести этот язык в Европу, который позже стал ПИЕ. Нет данных, противоречащих этой модели, хотя генетические результаты не дают ей четкого подтверждения.

Существует и другая вероятность, которая следует из распределения исчезнувших языков Ближнего Востока и Европы и взаимоотношений между ними. Что, если язык, на котором говорили первые земледельцы, был не индоевропейским, а совершенно другим? Баски, живущие на северо-востоке Испании, говорят на языке, не связанном с каким-либо другим языком мира. Джаред Даймонд в своей книге «Восхождение и падение третьего шимпанзе» (The Rise and Fall of the Third Chimpanzee) предположил, что он может быть пережитком сельскохозяйственной «волны продвижения» с Ближнего Востока. Интересно, что некоторые лингвисты полагают, что баскский язык связан с кавказскими языками, в то время как другие находят сходство с бурушаски — изолированным языком, на котором говорят в отдаленном районе Пакистана. Кроме того, были и другие ныне вымершие языки, на которых говорили по всему Средиземноморью: в юго-восточной части Испании (тартессийский и иберский), в Италии (этрусский и лемносский) и в Сардинии (где многие географические названия происходят не из индоевропейского источника). Географические названия на юге Франции также позволяют предположить, что баскский язык в прошлом был гораздо более широко распространен, чем сегодня, и названия некоторых мест в Греции также указывают на наличие там доиндоевропейского элемента. В общем, есть обоснованные доказательства существования средиземноморской «коллекции» доиндоевропейских языков, которые позже были вытеснены греческим и латынью.

Таким образом, номинально у нас есть множество языков, которые были когда-то широко распространенны в Средиземноморье и на Ближнем Востоке, и на востоке до Пакистана. Именно эту территорию и колонизировали древние земледельцы неолита в период от 7000 до 10 000 лет назад. Есть вероятность, что эти первые фермеры распространили «средиземноморские» языки по мере распространения своих популяций. Палеолитическое население Европы переняло их земледельческий язык и их культуру, даже если (как в случае с баскским языком) почти не происходило притока генов. Эти языки распространились и на восток, принеся сельское хозяйство в долины рек Центральной Азии и Пакистана. Более поздние миграции народов, говоривших на дравидийских и индоевропейских языках в случае Пакистана и на индоевропейских в случае Европы, могли привести к тому, что средиземноморские языки сохранились лишь в немногих изолированных местах, что мы и наблюдаем сегодня.

Конечно, это всего лишь умозрительный сценарий, но он может быть правдоподобной альтернативой индоевропейским земледельцам Ренфрю и до-ПИЕ фермерам Кавалли-Сфорцы. Кроме того, генетические данные показывают некоторые корреляции: в большинстве упомянутых регионов, от Средиземноморья до Кавказа и Пакистана, наблюдается существенная частота M172 — нашего канонического неолитического маркера. Это особенно характерно для народностей Кавказа, у некоторых из них частота M172 превышает 90 %. Вообще высокая степень генетического сходства между популяциями Кавказа и Ближнего Востока показывает, что в эпоху неолита произошел значительный приток людей, которые могли принести в этот регион языки, родственные шумерскому. Конечно, этот сценарий предполагает связь между всеми средиземноморскими языками, что в лучшем случае спорно. Тем не менее некоторые лингвисты нашли доказательства существования такой языковой «надсемьи», выявив глубинные структуры, общие для кажущихся не связанными между собой языками. На поиски этих надсемей мы и двинемся дальше.