2. Чудесный мир Адама Смита
О каком мировосприятии идет речь? Как можно догадаться, оно опиралось не на Государство, а на Систему, если точнее — Систему совершенной свободы. Но было бы неразумно погружаться в тонкости этой удивительной интеллектуальной конструкции прежде, чем мы познакомимся с ее странным, а лучше сказать потрясающим, автором.
Путешественник, ступивший на английскую землю в 1760-х годах, по всей вероятности, очень скоро узнал бы о некоем Адаме Смите из университета Глазго. Доктор Смит слыл если не знаменитостью, то уж точно довольно известным человеком. Его имя было знакомо Вольтеру, он близко дружил с Юмом, а желающие послушать его запутанные, но увлекательные лекции находились даже в России. Доктор Смит прославился как ученый, но не меньший интерес у окружающих вызывала его личность. Рассказы о его рассеянности передавались из уст в уста. Так, однажды он, захваченный дискуссией с другом, упал в дубильную яму, а в другой раз перемешал в кружке хлеб с маслом, после чего объявил, что худшего чая он отродясь не пробовал. Но даже многочисленные причуды не могли затмить его интеллектуальной мощи. Адам Смит был одним из выдающихся философов своего времени.
В Глазго он читал курс лекций по нравственной философии, включавшей в себя несравнимо больше, чем в наши дни. Она покрывала натуральную теологию, этику, юриспруденцию и политическую экономию. Таким образом, в поле ее зрения попадало все, от тончайших позывов человека к порядку и гармонии до его куда менее упорядоченных и гармоничных попыток заработать на кусок хлеба.
Человек с давних пор пытался упорядочить в рамках натуральной теологии поиск системы в кажущемся беспорядке космоса, и рассказ доктора Смита о естественных законах, повелевающих с виду хаотичной Вселенной, наверняка нашел бы отклик в сердце нашего путешественника. Но стоило Смиту переключить свое внимание на другую область и попытаться увидеть грандиозный замысел в неразберихе повседневной жизни — и слушатели вполне могли заподозрить доброго доктора в попытке неумеренно расширить пределы применения философии.
И действительно, если общественная жизнь Англии конца XVIII века и наводила на какие-либо мысли, то уж точно не о разумном устройстве или нравственной цели. Праздные классы соревновались в утонченности своего образа жизни, остальное же общество было поглощено абсолютно неприглядной борьбой за выживание. За стенами лондонских гостиных и шикарных загородных особняков царили жестокость, дикость и деградация, замешенные на наиболее безумных и шокирующих традициях древних времен. Общественный организм, в идеале напоминающий тщательно спроектированную машину, где каждый винтик выполняет свою работу, на деле походил на странные паровые агрегаты Джеймса Уатта, главными чертами которых были неопрятность, шумность, неэффективность и опасность. Как же мог доктор Смит усматривать во всем этом порядок, смысл и цель?
Предположим на мгновение, что наш путешественник отправился с визитом на оловянные рудники в Корнуолл. Там он увидит спускающихся в темные дыры шахт горняков; достигнув дна, они извлекают из-за пояса свечу и ложатся вздремнуть до тех пор, пока она не прогорит. Два или три часа работы — и очередной перерыв, за который они как раз успевают выкурить трубку. Труду уделялось времени не больше, чем безделью. Но если бы наш герой переместился на север и отважился погрузиться в шахты Дарема или Нортумберленда, его взору предстала бы совсем иная картина. Там голые по пояс женщины работали бок о бок с мужчинами, иногда они были измождены настолько, что напоминали скорее тени, нежели человеческие существа. В ходу были дикие и жестокие обычаи. Внезапно возникавшие сексуальные потребности удовлетворялись в заброшенной шахте неподалеку. Не видевшие света на протяжении зимних месяцев дети от семи до десяти лет работали наравне со всеми и терпели всяческие унижения — шахтеры платили им жалкие гроши за то, чтобы те передвигали полные угля вагонетки. Беременные женщины волокли ящики с углем, словно лошади, и нередко рожали прямо в темноте пещеры.
Такая насыщенная, подчиненная традициям и полная страдания жизнь протекала и за пределами шахт. И на поверхности земли даже самый наблюдательный путешественник вряд ли заметил бы признаки порядка, гармонии или хотя бы намек на замысел. Во многих областях страны толпы сельскохозяйственных работников слонялись в поисках хоть какого-нибудь заработка. В период сбораурожая из валлийских высокогорий спускались группы"древних бриттов", как они себя сами называли; .иногда на всю честную компанию приходилась одна неоседланная и необузданная лошадь, но чаще всего не было и этого. Зачастую лишь один представитель группы говорил по-английски — он мог служить посредником между толпой и господами фермерами, которым пришельцы желали помочь в сборе урожая на их землях. Неудивительно, что оплата труда была смехотворной, иногда не выше шести пенсов в день.
Наконец, если бы нашего незадачливого странника занесло в город, где процветали мануфактуры, он увидел бы другие, не менее странные вещи. Опять-таки неподготовленному зрителю они едва ли напоминали о порядке. Путешественник, скорее всего, восхитился бы выстроенной в 1742 году фабрикой братьев Ломб. Длина огромного по тем временам шестиэтажного здания была равна 500 футам, а находившиеся внутри машины, если верить Даниелю Дефо, состояли из"26 586 колесиков, совершавших 97 746 движений, и производили 73 726 ярдов шелковой нити за каждый оборот водяного колеса, то есть за двадцать секунд". Не менее впечатляли и дети, проводившие у машин по двенадцать и четырнадцать часов за смену. Они варили себе еду на грязных паровых котлах и поочередно спали в бараках. Говорили, что постель там никогда не успевала остыть.
Странный, суматошный, жестокий — таким представал этот мир в восемнадцатом столетии, таким кажется он и сегодня. Тем более поразительно, что он встраивался в возведенную доктором Смитом систему нравственной философии и что ученый уверял, будто видит в окружающей действительности очертания великих, полных смысла законов, сплетающихся в единое и возвышающееся над всем остальным целое.
Что за человек был этот утонченный философ?
Однажды, показывая свою любимую библиотеку другу, Смит так охарактеризовал себя:"Я щеголь лишь в том, что касается моих книг". Назвать его красавцем было трудно. На медальонном профиле отчетливо видна тянущаяся к орлиному носу пухлая губа и спрятанные под тяжелыми веками крупные, выпученные глаза. Всю жизнь Смит страдал нервным заболеванием: голова у него часто тряслась, а говорил он причудливо и с запинками.
Помимо всего прочего, как мы уже говорили, он был знаменит своей рассеянностью. В 1780-х годах, уже перешагнув полувековой рубеж, самый неординарный житель Эдинбурга регулярно устраивал представления на потеху остальным горожанам. Надев пальто светлого цвета, бриджи, белые шелковые чулки, ботинки на пряжках и широкополую шляпу из бобра, Смит брал в руки трость и отправлялся в путешествие по городским мостовым, устремив взор вдаль и шевеля губами в беззвучной беседе с самим собой. Сделав пару шагов, он останавливался, словно желая сменить направление или вовсе развернуться. Один друг сравнивал его походку с"движениями червя".
За примерами его рассеянности далеко ходить не надо. Как-то раз он вышел в сад в халате и, крепко о чем-то задумавшись, прошагал пятнадцать миль, прежде чем опомнился. Когда Смит вместе с другом, человеком довольно известным, прогуливался по Эдинбургу, караульный отсалютовал им пикой. Подобные почести отдавались философу много раз, но тут он впал в оцепенение. Сделав ответный жест с помощью своей трости, на глазах у изумленного спутника он принялся повторять за часовым тростью все движения его пики. При этом Смит шагал и шагал и очнулся, лишь когда оказался на вершине длинной лестницы с тростью наизготовку. Не подозревая о странности своего поведения, он опустил трость и продолжил беседу с места, на котором был прерван.
Этот чудной профессор родился в городе Керколди в шотландском графстве Файф. Там проживали полторы тысячи человек, и на момент рождения великого экономиста кое-кто еще использовал гвозди в качестве денег. В возрасте четырех лет с ним произошел крайне любопытный случай. Маленького Адама выкрали проходившие через город цыгане. Благодаря усилиям дяди (отец Смита умер до рождения сына) на их след скоро напали, и началась погоня. Убегая, цыгане бросили ребенка у дороги. Один из ранних биографов экономиста резюмировал:"Я боюсь, что из него вышел бы прескверный цыган".
Несмотря на рано проявившуюся привычку впадать в забытье, Смит уже начиная с юного возраста показывал себя очень способным учеником. Он был словно рожден для академической жизни и уже в семнадцать лет получил стипендию и верхом на лошади отправился в Оксфорд, где провел следующие шесть лет. В то время тамошний университет разительно отличался от известной сегодня на весь мир цитадели знаний. Большинство профессоров не пытались создавать даже иллюзию преподавания. Зарубежный гость, присутствовавший на публичных дебатах в 1788 году, не смог скрыть своего изумления, став свидетелем того, как все четыре участника провели отведенное им время молча, погруженные в модные романы. Поскольку хорошие учителя были редчайшим исключением из общего правила, Смита никто не готовил и не обучал, и он формировал список чтения по своему усмотрению. В результате его чуть не отчислили из университета: в комнате Смита нашли экземпляр"Трактата о человеческой природе" Дэвида Юма, считавшегося совершенно неподобающим чтением даже для будущего философа.
В 1751 году в неполные двадцать восемь лет Смит занял кафедру логики в университете Глазго, которую очень скоро сменил на кафедру моральной философии. В отличие от Оксфорда, Глазго находился в центре шотландского Просвещения, как впоследствии назовут эту эпоху, и мог похвастаться целым скоплением талантов. Тем не менее концепция университета все еще сильно отличалась от современной. Чопорные профессора не могли свыкнуться с присущими Смиту легкомыслием и энтузиазмом. В чем его только не обвиняли: Смит регулярно посмеивался во время церковной службы (несомненно, глубоко о чем-то задумавшись), был близким другом этого несносного Юма, не проводил воскресные занятия о христианстве, заваливал академический совет петициями об отмене молитвы в начале каждого урока, и даже от его молитв откровенно попахивало определенной"естественной религией". Возможно, все эти сведения лучше воспринимать в историческом контексте: учитель Смита Фрэнсис Хатчесон поразил Глазго тем, что отказался читать свои лекции на латыни!
Судя по тому, что уже в 1758 году Смит занял пост декана, его расхождения с коллегами не заходили слишком далеко. Двух мнений быть не может: в Глазго он вел счастливую жизнь. Хотя рассеянность — плохая помощница в картах, по вечерам он играл в вист, а также посещал сборища таких же ученых мужей — в общем, жил спокойно. Студенты обожали его, а лекции Смита были настолько хороши, что их посещал сам Босуэлл. Что же до необычной походки и манеры речи, то очень скоро они стали предметом подражания. В витринах отдельных книжных лавок даже появились его небольшие скульптурные изображения.
Не стоит считать, что он обрел славу лишь благодаря странностям характера. Написанная им в 1759 году книга имела мгновенный успех."Теория нравственных чувств" немедленно поместила Смита в авангард английской философии. По своей сути"Теория…" являлась исследованием оснований для нравственного одобрения и осуждения. Почему обычно делающий все в своих интересах человек выносит нравственные суждения, никоим образом не напоминающие о присущем ему своекорыстии? Смит предположил, что ответ заключается в нашей способности ставить себя на место третьей стороны, своего рода незаинтересованного наблюдателя, и таким образом приобретать непредвзятое, не мотивированное соображениями выгоды мнение о сути дела.
Книга вкупе с поднятыми в ней проблемами вызвала громадный интерес у читателей."Проблема Адама Смита" стала излюбленной темой для обсуждения у немецких интеллектуалов. Для нас же гораздо интереснее тот факт, что трактат пришелся по душе крайне интересному человеку по имени Чарльз Тауншенд.
Тауншенд — один из тех замечательных персонажей, которыми изобиловал XVIII век. Остроумный, всесторонне образованный человек, он, по словам Хораса Уолпола,"был наделен всеми возможными талантами и, несомненно, стал бы величайшим представителем своей эпохи, если бы в нем нашлась хоть капля искренности, сдержанности и благоразумия". Тауншенд был склонен к мгновенным переменам; поговаривали, что как-то раз у него разболелся бок, но о каком из двух шла речь он сообщить отказался. Тауншенд и правда не дружил со здравым смыслом: занимая пост министра финансов, он сделал многое для приближения революции в Америке, сначала лишив колонистов права избирать собственных судей, а затем обложив американский чай суровыми пошлинами.
Оставим в стороне его политическую близорукость. Тауншенд живо интересовался философией и политикой и в этом качестве был преданным почитателем Адама Смита. Что гораздо важнее, он имел возможность сделать профессору крайне соблазнительное предложение. В 1754 году Тауншенд с огромной выгодой для себя сочетался браком с блистательной графиней Далкитской, вдовой герцога Бэкклюсского, и вскоре столкнулся с необходимостью наймаучителя для своего пасынка. В те времена венцом образования отпрысков благородных семей было путешествие по европейским странам, призванное придать молодому человеку блеск, который вызывал такое одобрение лорда Честерфилда. Тауншенд рассудил, что доктор Адам Смит станет идеальным спутником для юного герцога, — и предложил ему пятьсот фунтов в год плюс расходы, а также пожизненный пансион в полтысячи фунтов в год. От этого было трудно отказаться. И в лучшие времена доход Смита составлял не больше ста семидесяти фунтов — тогда профессора получали деньги непосредственно от студентов. Приятная подробность: зная, что ему придется прервать чтение лекций, Смит хотел было вернуть слушателям деньги, но те отказались, мотивируя свое решение тем, что они и так получили сполна.
Наставник и его светлость отбыли во Францию в 1764 году. Полтора года они провели в Тулузе; сочетание на редкость унылой компании и собственного отвратительного французского заставляли Смита скучать по своей жизни в Глазго. После этого они отправились на юг страны (где Смит встретил обожаемого им Вольтера, а также отбивал атаки одной любвеобильной маркизы), оттуда в Женеву и наконец оказались в Париже. Словно пытаясь сбросить навеянную провинцией скуку, Смит приступил к работе над трактатом по политической экономии — предмету его лекции в Глазго, регулярных обсуждений в Обществе избранных в Эдинбурге и увлекательных дискуссий с милым его сердцу Дэвидом Юмом. В результате эти наброски станут"Богатством народов", но до завершения книги пройдет целых двенадцать лет.
В Париже было гораздо интереснее. Французский Смита до сих пор оставлял желать лучшего, но теперь профессор, по крайней мере, был в состоянии вести продолжительные беседы с наиболее выдающимся экономическим мыслителем Франции. Франсуа Кенэ был придворным врачом Людовика XV и личным врачом мадам Помпадур. Кенэ и его единомышленников называли физиократами, а сам он нарисовал известную схему функционирования экономики —"экономическую таблицу". В"таблице" был заметен почерк врача. Вопреки расхожему мнению о том, что богатство осязаемо, поскольку составляется из золота и серебра, Кенэ настаивал: богатство создавалось в процессе производства и текло по экономике, словно приводящая общественный организм в движение кровь, текущая от одной руки к другой. На современников"таблица" произвела сильное впечатление: так, Мирабо Старший описывал ее как изобретение одного ранга с письмом и деньгами. К сожалению для физиократов, они утверждали, будто богатство создается исключительно сельскохозяйственным работником, трудящимся вместе с Природой, в то время как занятые в промышленном производстве люди лишь"стерильно" преобразуют плоды его усилий. Следовательно, система Кенэ обладала лишь ограниченной практической полезностью. Да, она ставила во главу угла принцип laissez-faire и одним этим радикально отличалась от всех остальных теорий. Но, описывая промышленное производство как совершающее лишь стерильные манипуляции, она упускала из виду тот факт, что труд производил богатство везде, а не только на земле.
В этом заключалось одно из великих открытий Смита: источником"ценности" была не земля, а труд. Возможно, сыграл свою роль тот факт, что главным занятием в стране, где прошло детство Смита, была торговля, а не сельское хозяйство. Так или иначе, он не принимал сельских корней физиократического культа (последователи Кенэ вроде Мирабо на лесть не скупились). Французский лекарь вызывал искреннее восхищение Смита, и если бы не преждевременная кончина Кенэ,"Богатство народов" было бы посвящено именно ему, но физиократические идеи претили выросшему в Шотландии ученому.
В 1766 году поездка неожиданно завершилась. Присоединившийся к ним незадолго до того младший брат герцога подхватил лихорадку и, несмотря на самоотверженную заботу Смита, подключившего к делу Кенэ, умер в горячке. Его светлость вернулся в свое поместье в Далкит, а Смит, заехав по дороге в Лондон, прибыл в Керколди. Невзирая на мольбы Юма, он провел там большую часть ближайших десяти лет, пока великое произведение обретало конкретные очертания. В основном он диктовал, опершись на камин, нервно водя головой по стене, в результате чего на ней оставался темный след от помады. Иногда он навещал в Далките бывшего воспитанника или отправлялся в Лондон обсудить свои идеи с образованными людьми. Одним из них был доктор Сэмюэл Джонсон — Смит принадлежал к избранному кругу его друзей. Впрочем, как можно судить по записям сэра Вальтера Скотта, обстоятельства встречи экономиста с почтенным лексикографом едва ли можно назвать благоприятными. Впервые увидев Смита, Джонсон обрушился на одно из сделанных тем утверждений. Смит доказал правоту своей точки зрения. Всех интересовал вопрос:"Что сказал Джонсон?""Что ж, — отвечал возмущенный Смит, — он сказал мне:"Вы лжете". —"Ну, и что же вы ответили?" —"Я сказал ему:"А вы с.н сын!" В таких терминах, заключает Скотт, прошла первая встреча двух великих моралистов, и таков был поистине классический обмен мнениями между двумя великими философами.
Смит также познакомился с обаятельным и умным американцем, неким Бенджамином Франклином. Тот не только сообщил ему множество фактической информации об американских колониях, но и внушил чувство глубокого уважения к той роли, что им рано или поздно суждено сыграть. Влияние Франклина отчетливо просматривается в строках Смита о колониях как стране,"чьи размеры и величие, по всей видимости, сделают ее одной из самых выдающихся в истории человечества".
Наконец в 1776 году"Богатство народов" было опубликовано. Два года спустя Смит был назначен комиссаром эдинбургской таможни — эта не требовавшая особых усилий должность приносила шестьсот фунтов годового дохода. Смит продолжал вести мирный, тихий образ жизни в обществе своей матери, дожившей до девяноста лет. Безмятежный и довольный всем, он, скорее всего, оставался рассеянным до самого конца.
————
А что же его книга?
Ее называли"исповедью не просто замечательного ума, но и целой эпохи". Впрочем, книгу нельзя назвать"оригинальной" в строгом смысле этого слова. Очень многие до него приближались к смитовскому пониманию мира — Локк и Стюарт, Мандевиль и Петти, Кантильон и Тюрго, не говоря уже о Кенэ и Юме. Смит не стеснялся заимствовать у каждого из них, и в трактате названы поименно более сотни авторов. Но если другие лишь разок закидывали удочку, Смит расставлял свои сети очень широко; если другие разъясняли отдельные пункты — Смит освещал лучом своего интеллекта весь пейзаж. Может,"Богатство народов" и не абсолютно оригинальный труд, но, безусловно, шедевр.
Прежде всего — перед нами удивительная панорама общественной жизни. Книга открывается знаменитым пассажем о разделении труда на булавочной фабрике, и автор умудряется коснуться таких разных тем, как"недавние беспорядки в американских колониях" (по-видимому, Смит считал, что к моменту выхода книги Война за независимость уже закончится), праздность студенческой жизни в Оксфорде и статистика улова сельди с 1771 года.
Один взгляд на подготовленный Кеннаном для более позднего издания предметный указатель дает представление о начитанности Смита и многосторонности его интересов. Вот двенадцать пунктов под буквой"А":
Аббасиды, процветание Сарацинского государства в их правление
Авраам, взвешивающий шекели Абиссиния, соляные деньги
Актеры, получающие плату за презрение, сопровождающее их профессию
Африка, где могущественный король куда беднее европейского крестьянина
Пивные, их количество, не являющееся истинной причиной пьянства
Послы, первостепенная причина их назначения
Америка (далее перечень упоминаний на целую страницу)
Ученичество, объяснение причин этой рабской зависимости
Арабы, их манера ведения войны
Армия, не способная уберечь монарха от настроенного против него духовенства
Набранный мелким шрифтом указатель занимает шестьдесят три страницы и охватывает все:"Богатство, главное удовлетворение приносит при выставлении напоказ";"Бедность, иногда толкающая народы на путь бесчеловечных обычаев";"Желудок, чья потребность в еде ограничивается его размерами";"Мясник, занимающийся жестоким и низким делом". По прочтении девяти сотен страницу нас перед глазами возникает живая картина Англии 1770-х годов: подмастерья и ремесленники, недавно возникшие капиталисты и землевладельцы, священники и короли, мастерские, крестьянские хозяйства и внешняя торговля.
Перед нами не самое легкое чтение. В книге заметна вдумчивость энциклопедического ума, но напрочь отсутствует точность, какую проявил бы человек, склонный к порядку. В те времена авторы не удосуживались снабжать свои мнения разнообразными"если","и" и"но", а интеллектуал масштаба Смита вполне мог полностью овладеть всеми доступными человечеству знаниями. Как следствие,"Богатство народов" ни от чего не уклоняется, ничего не сбрасывает со счетов, ничего не боится. Несносная книга! Не раз и не два Смит терпеливо, на протяжении полусотни страниц, приближается к умозаключению, но оказывается не способным изложить его в одной несложной фразе. Аргументы настолько изобилуют деталями и наблюдениями, что читатель вынужден постоянно отбрасывать мишуру в поисках не дающей мысли распасться стальной конструкции. Переходя к серебру, Смит тратит семьдесят пять страниц на"очерк" о нем, а говоря о религии, посвящает целую главу отступлению на тему социологии морали. И все же, несмотря на свою пестроту, книга на редкость проницательна, полна остроумных наблюдений и ловко ввернутых фраз, вдыхающих жизнь в этот великий трактат. Именно Смит окрестил англичан"нацией лавочников", и он же заметил, что"ученый по своему уму и способностям и наполовину не отличается так от уличного носильщика, как дворовая собака от гончей".О разорявшей восточные земли Ост-Индской компании он писал:"Что это вообще за странное правительство, если каждый член его администрации стремится поскорее уехать из страны… если каждому члену администрации на другой же день после того, как он уехал и увез с собою свое состояние, совершенно безразлично, что вся страна будет уничтожена землетрясением".
"Богатство народов" ни в коем случае нельзя считать учебником. Адам Смит обращался не к своим студентам, а к своей эпохе; он излагает доктрину, которая должна помогать при управлении империей, а не пишет наполненный абстракциями трактат для распространения среди ученых. Драконы, с которыми он сражался (вроде меркантилистской философии, испустившей дух после двухсотой страницы борьбы с ней), пусть и не находились в расцвете сил, были не только живы, но и вовсю изрыгали пламя на его современников.
Наконец, эта книга по-настоящему революционна. Конечно, сам Смит вряд ли одобрил бы переворот, призванный свергнуть правящие классы и поместить на трон обыкновенных бедняков. И тем не менее в его труде содержалось множество радикальных мыслей. Считается, что Смит был апологетом напористой буржуазии; это не так. Как мы увидим, он восхищается деятельностью ее представителей, но подозрительно относится к их побуждениям и, кроме того, ни на минуту не забывает о нуждах огромных масс трудящихся. Вообще, он не считал своей целью защиту интересов конкретного класса. Его заботило создание богатства всего народа. А согласно Адаму Смиту, богатство состоит из благ, потребляемых всеми членами общества, пусть, разумеется, и в разных объемах. Система совершенной свободы предполагает существование как богатства, так и нищеты.
В общем, перед нами очень демократичный, а следовательно, радикальный взгляд на богатство. В нем нет места рассуждениям о золоте, сокровищах и королевской казне; ушли в прошлое упоминания об исключительных правах купцов, зажиточных крестьян и гильдий ремесленников. Отныне мы находимся в современном мире, где результатом и целью экономической жизни являются потребляемые всеми потоки товаров и услуг.
Что можно сказать о его видении мира? Как станет ясно впоследствии, взгляды Смита описать сложнее, чем принцип суверенной власти Гоббса. Сформулируем это так: естественным следствием его воззрении стал проект совершенно нового способа организации общества — проект под названием Политическая Экономия, или, в переводе на язык сегодняшний, экономика.
В центре замысла находится решение двух волнующих Смита проблем. Во-первых, он очень заинтересован в открытии механизма, благодаря которому общество является единым целым. Как удается организму, чьи отдельные части заняты удовлетворением своих эгоистических требований, не разрываться на куски под действием центробежной силы? Каким образом частные интересы отдельных людей приходят в соответствие с нуждами всей группы? Как в отсутствие диктата плановика и влияния многовековых традиций общество умудряется гарантировать выполнение хотя бы жизненно важных для него заданий?
Эти вопросы подводят Смита к формулированию законов рынка. Целью его поиска оказалась, как он сам ее называл,"невидимая рука" — именно благодаря ей,"преследуя свои собственные интересы, он (каждый человек) часто более действительным образом служит интересам общества".
Законы рынка — лишь одно из направлений анализа Смита. Его занимает и другой вопрос: куда движется наше общество, каково его назначение? Законы рынка подобны законам, объясняющим вертикальное положение волчка, нам же интересно, будет ли он двигаться по столу в результате вращения вокруг собственной оси.
Для Смита, равно как и для более поздних великих экономистов, общество не было застывшим достижением человеческой культуры, воспроизводящим себя в неизменной форме от одного поколения к другому. Напротив, общество — живой организм со своей собственной биографией. И если рассматривать" Богатство народов" в целом, становится ясно: это великий исторический трактат, объясняющий, каким образом возникла"система совершенной свободы" (иногда"система естественной свободы") — так Смит называл промышленный капитализм — и как она работает.
Мы сможем обратиться к этой более обширной и увлекательной проблеме не раньше, чем разберемся со Смитовыми законами рынка. Дело в том, что последние являются неотъемлемой частью общего свода законов, заставляющих общество процветать или приходить в упадок. Механизм, приводящий действия нерадивых людей в соответствие с интересами других, повлияет и на более крупный механизм, благодаря которому с течением времени меняется само общество.
Следовательно, мы начинаем с обзора рыночного механизма. Он вряд ли поразит наше воображение или заставит сердца биться чаще. Но, несмотря на всю свою сухость, он настолько логичен, что достоин нашего уважения. Законы рынка важны не только для понимания мира Адама Смита — они лежат в основе совсем другого мира Карла Маркса, да и того мира, где живем мы с вами. И поскольку все мы волей или неволей находимся в их власти, следует очень внимательно изучить их.
Законы рынка Адама Смита по сути своей крайне просты. Они заключаются в том, что в определенных общественных структурах определенный тип поведения приведет к абсолютно конкретным и предсказуемым результатам. Точнее говоря, они демонстрируют нам, как среди группы заинтересованных в своей личной выгоде индивидов возникает конкуренция и, далее, как эта конкуренция приводит к производству необходимых обществу товаров в нужных ему количествах и по доступным для него ценам. Давайте посмотрим, каким образом это происходит.
Дело в том, во-первых, что эгоизм становится движущей силой, заставляющей каждого человека заниматься общественно востребованным делом. Так писал об этом сам Смит:" Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а лишь об их выгодах".
Но эгоизм составляет лишь часть общей картины. Он приводит людей в движение. Что-то еще должно предотвращать захват общества в заложники кучкой жаждущих наживы людей — а именно к этому приведет ничем не сдерживаемая погоня за прибылью. Таким регулирующим фактором должна стать конкуренция — соперничество своекорыстных участников рынка. Каждый из тех, кто желает улучшить свое положение, не заботясь о последствиях для всех остальных, очень быстро столкнется с толпой таких же, как он сам. А значит, любой из этих людей обрадуется шансу поставить жадность соседа на службу своим интересам. Охваченный эгоизмом человек очень скоро обнаружит, что конкуренты не упустят шанса сбросить его с насиженного места. Если он будет брать слишком много за свои товары или откажется платить своим работникам столько же, сколько его соперники, то очень быстро останется без покупателей в одном случае и без служащих — в другом. Как о том говорится и в"Теории нравственных чувств", взаимодействие увлеченных только собой людей приводит к удивительному результату: гармонии во всем обществе.
Для примера возьмем проблему высоких цен. Предположим, существует сто производителей перчаток. Забота о собственном благополучии приведет к тому, что каждый будет желать поднять цену выше собственных производственных затрат и таким образом получить дополнительный доход. Но никто не сможет этого сделать. Стоит одному человеку поднять цены, как другие моментально выдавят его с рынка, ведь их товар окажется дешевле. Чрезмерно высокие цены установятся лишь в том случае, если все производители договорятся выступать единым фронтом. И даже в этом случае их сговор может быть разрушен — например, Предприимчивым производителем туфель: если тот решит перенести свой капитал в перчаточную промышленность, то с легкостью захватит рынок, назначив лишь немногим более низкую цену.
Законы рынка не просто поддерживают цены на продукты на конкурентном уровне. Они также гарантируют, что производители прислушаются к требованиям общества относительно количества нужных ему товаров. Предположим опять-таки, что потребители хотели бы видеть больше перчаток и меньше туфель, чем производится в данный момент. Естественно, люди будут едва ли не драться за перчатки, в то время как дела производителей туфель будут идти так себе. Следовательно, цены на перчатки будут тяготеть к повышению, так как имеющееся их количество не в состоянии удовлетворить весь спрос, а цена на туфли опустится, иначе покупатели и дальше будут обходить обувные лавки стороной. С ростом цен увеличатся и прибыли производителей перчаток; падение цен в обувном секторе промышленности повлечет за собой сокращение прибылей. Как и обычно, эгоизм расставит все по своим местам. Снижающие выпуск обувные фабрики будут избавляться от рабочих, которые тут же перейдут в процветающее перчаточное дело. Результат вполне очевиден: производство перчаток вырастет, а туфель — упадет.
Но именно этого и желало общество. Стоит производству перчаток подтянуться к повышенному спросу — и цены на них упадут до прежнего уровня. Понижение объемов производства обуви, в свою очередь, приведет к исчезновению излишка и возвращению цен к изначальным показателям. Рыночный механизм позволил обществу изменить распределение своих производственных сил в соответствии с новыми желаниями. Для этого не понадобилось указа государя или выпуска обновленного плана производства на следующий год. Оказалось достаточно противостояния между здоровым эгоизмом и конкуренцией. Позвольте мне указать на еще одну, последнюю, заслугу рынка. Ведь он не только определяет цены и количество товаров в соответствии с решениями верховного судьи — спроса, но и регулирует доходы тех, кто объединяет свои усилия для производства этих товаров. Если вознаграждение в одной отрасли необычно высоко, поток предпринимателей из других сфер деятельности приведет к появлению конкуренции, а значит, снижению или исчезновению дополнительных прибылей. Если один род занятий будет обеспечивать самую выгодную оплату труда, поток людей хлынет в эту область и не иссякнет до тех пор, пока вознаграждение в ней не сравняется с таковым за труды, требующие похожего опыта и навыков. И наоборот, слишком низкие прибыли и заработки приведут к исходу труда и капитала, в процессе которого предложение приспособится к существующему спросу.
Казалось бы, перед нами набор азбучных истин. На самом же деле вклад Адама Смита, разглядевшего двигатель в эгоизме и сдерживающую силу в конкуренции, трудно переоценить. Во-первых, с их помощью он объяснил, почему цены не колеблются случайным образом, а соответствуют издержкам производства продукции. Во-вторых, он показал, как общество побуждает производителей товаров снабжать его всем необходимым. Наконец, он отыскал причину равенства доходов на всех уровнях великой производственной машины общества. Одним словом, в рыночном механизме он обнаружил саморегулирующуюся систему, отвечающую за организованное удовлетворение потребностей общества.
Обратите внимание на слово"саморегулирующаяся". Прелесть рынка еще и в том, что он стоит на страже собственного благополучия. Если выпуск, цены или любая форма вознаграждения отклонятся от предписанных обществом значений, в действие вступят силы, призванные вернуть их на изначальный уровень. Выходит удивительный парадокс: рынок, это воплощение экономической свободы личности, строже кого бы то ни было следит за выполнением необходимых заданий. Можно оспаривать постановление комитета по планированию или заручиться благословением священника — безличные силы рынка глухи к нашим протестам и уговорам. Таким образом, экономическая свобода — гораздо более иллюзорная концепция, чем кажется на первый взгляд. Каждый может заниматься на рынке тем, чем считает нужным. Но если личная свобода приводит к нежелательным с точки зрения рынка решениям, результатом будет полное разорение.
Действительно ли мир устроен таким образом? Во времена Адама Смита ответ на этот вопрос был утвердительным, пусть и с небольшими оговорками. Даже тогда существовали факторы, ограничивавшие деятельность рыночного механизма. Промышленники собирались в группы и устанавливали неестественно высокие цены, а ремесленные ассоциации всячески противостояли попыткам конкуренции снизить вознаграждение за труд. Были и более тревожные знаки. Фабрика братьев Ломб была не просто чудом инженерного искусства, поражавшим посетителей: она ознаменовала переход промышленности на принципиально иные масштабы, а также возникновение нанимателей, занявших чрезвычайно влиятельное положение на рынке. Только слепой мог посчитать работавших на хлопкопрядильных фабриках детей и работодателей, которые давали первым постель и пропитание, а в обмен эксплуатировали их, равноправными участниками рынка. Несмотря на очевидные отличия от образца, Англия XVIII века была очень хорошим, пусть и не идеальным, приближением к модели, созревшей в голове Адама Смита. Предприниматели и правда конкурировали между собой, средняя фабрика была небольшой, цены на самом деле росли и падали в ответ на колебания спроса, и в свою очередь приводили к изменениям в производстве и структуре найма. Иногда мир Адама Смита называли миром атомистической конкуренции, где ни один участник производственного механизма, со стороны труда или капитала, не был достаточно могущественным, чтобы противостоять давлению конкуренции или вмешиваться в ее работу. В этом мире каждый был вынужден суетиться в целях удовлетворения своих эгоистических потребностей, и никто не мог запретить другому делать то же самое.
Ну а что же сегодня? Функционирует ли до сих пор конкурентный рыночный механизм?
Простого ответа на этот вопрос не существует. За прошедшее с XVIII века время заметно изменилась сама природа рынка. Мы уже не живем в мире атомистической конкуренции, где никто не может себе позволить плыть против течения. Для рыночного механизма в его нынешнем виде характерен огромный размер отдельных игроков: вне всякого сомнения, поведение гигантских корпораций и сильных профсоюзов заметно отличается от повадок частных собственников и отдельных рабочих. Именно размер позволяет им выдерживать давление конкуренции, не обращать внимания на ценовые сигналы и рассуждать о своих целях в терминах долгосрочного периода, а не ежедневных забот о купле и продаже.
Спорить бессмысленно — эти факторы заметно ослабили способность рынка управлять процессом. Но каким бы ни было современное нам экономическое общество, великие силы эгоизма и конкуренции, пусть даже ослабленные и ограниченные в своем влиянии, до сих пор предъявляют требования к поведению участников рынка — и те не имеют права их игнорировать. Да, мы давно не живем в мире Адама Смита. Но если как следует разобраться в функционировании нашего мира, законы рынка очень скоро дадут о себе знать.
Законы рынка лишь определяют поведение, благодаря которому общество предстает перед нами цельным организмом. Что-то должно двигать его вперед. Через девяносто лет после выхода"Богатства народов" Карл Маркс откроет"законы движения" капитализма: медленно, с видимой неохотой, но безо всякой надежды на спасение, система приближается к гибели. Но свои законы движения можно было отыскать уже на страницах"Богатства народов". Мир Адама Смита также двигался постепенно, но вопреки марксистским пророчествам делал это по собственному желанию, поскольку его целью — как мы увидим впоследствии, целью едва ли достижимой — была Валгалла.
Большинству наблюдателей той эпохи и в голову не могли прийти мысли о Валгалле как месте нашего назначения. Во время своего путешествия по Корнуоллу в 1792 году сэр Джон Бинг под впечатлением от увиденного из окна писал:"Что ж, в глаза мне бросается огромный неуклюжий завод… Наверное, сэр Ричард Аркрайт обогатил свою семью и свою страну, но как путешественник я проклинаю его проекты, которые, заполонив все долины и пастбища, нарушили спокойствие природы и уничтожили ее саму"."Ох, какой же дырой стал Манчестер!" — только и смог воскликнуть сэр Джон по прибытии в город.
По правде сказать, чуть не вся Англия была одной большой дырой. Как оказалось, три суматошных столетия, по итогам которых земля, труд и капитал оформились в качестве основных факторов производства, лишь подготавливали почву для куда более сильных потрясений. Потому как стоило освободить эти факторы — и их немедленно стали совмещать новым, особенно уродливым способом: Англию начали заполнять фабрики. Фабрики принесли с собой новые проблемы. За двадцать лет до вояжа сэра Джона Ричард Аркрайт, успев сколотить небольшой капитал на торговле женскими волосами для париков, изобрел (или украл) прядильную машину. Уже когда машина была готова, он обнаружил, что за нее некого поставить. У местных рабочих не хватало"необходимого проворства", чтобы управляться с процессом; работа по найму все еще презиралась, и были случаи, когда капиталист едва успевал достроить фабрику, как ее уже сжигали дотла, повинуясь слепой ненависти. Аркрайт был вынужден прибегнуть к услугам детей,"ведь их маленькие пальчики такие подвижные". Более того, не привыкшие к независимой жизни фермера или ремесленника, они с большей готовностью адаптировались к распорядку фабричной жизни. Аркрайту приписывали человеколюбие: неужели занятость детей не поможет облегчить страдания"бездоходных бедняков"?
Да, если что и занимало умы публики, не считая смешанного с ужасом восхищения фабрикой, то именно повсеместное присутствие нищих. В 1720 году их численность в Англии составляла полтора миллиона человек, факт тем более потрясающий, что население страны в то время едва ли достигало 13 миллионов. В воздухе витали разнообразные проекты спасения, большинство из которых были рождены отчаянием. Все сходились в том, что винить надо неизлечимую леность бедняков, и испытывали ужас от того, насколько нижние слои подражали высшим. Шутка ли — рабочие даже пили чай! Народ предпочитал пшеничный хлеб привычному ломтю хлеба ржаного или ячменного! К чему все это приведет, спрашивали себя мыслители тех лет, если несчастья бедняков ("каковые было бы разумно уменьшить, но искоренить их может лишь безумец", как заметил в 1723 году несносный Мандевиль) просто-напросто необходимы для благополучия всего общества? Какая участь ждет общество с исчезновением прежде совершенно неотъемлемых градаций?
Может быть, общее отношение его современников к огромной и страшной проблеме"нижних слоев" действительно лучше всего описывалось словом"ужас", но философия Адама Смита была принципиально иной." Ни одно общество, без сомнения, не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна", — писал он. У него хватало безрассудства не только на то, чтобы сделать такое поистине радикальное заявление; после этого Смит перешел к доказательству постоянного улучшения качества жизни общества. Пусть и не по собственной воле, оно постоянно двигалось к заветной цели. Общество стремилось туда не потому, что кто-то так решил, парламент принял соответствующий закон или англичане одержали победу в сражении. От поверхностного взгляда на вещи укрывалась таящаяся в глубине динамика, служившая мощнейшим мотором для общественного механизма.
Адам Смит наблюдал окружавшую его действительность, и ему в глаза бросился один замечательный факт. Речь идет об удивительном росте производительности вследствие детального разделения труда. В самом начале"Богатства народов" Смит пускается в знаменитый рассказ о булавочной фабрике:
Один рабочий тянет проволоку, другой выпрямляет ее, третий обрезает, четвертый заостряет конец, пятый обтачивает один конец для насаживания головки; изготовление самой головки требует двух или трех самостоятельных операций; насадка ее составляет особую операцию, полировка булавки — другую; самостоятельной операцией является даже завертывание готовых булавок в пакетики… Мне пришлось видеть одну небольшую мануфактуру такого рода, где было занято только десять рабочих и где, следовательно, некоторые из них выполняли по две и по три различных операции. Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 тыс. булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 тыс. булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга… то, несомненно, ни один из них не смог бы сделать двадцати, а может быть, даже и одной булавки в день.
Вряд ли стоит говорить о том, насколько усложнились производственные технологии по сравнению с XVIII веком. Несмотря на все оговорки, Смит был настолько впечатлен фабрикой с десятком рабочих, что решил посвятить ей почти страницу своего главного труда; интересно, каковы были бы его впечатления от завода с десятью тысячами работников? Что самое интересное, главное преимущество разделения труда вовсе не в сложности, напротив, оно облегчает большинство операций. Привлекательность разделения труда напрямую связана с его способностью создавать, по словам Смита,"благосостояние во всех слоях общества". Общее благосостояние тех времен кажется нам существованием на грани голодной смерти. Но если рассматривать проблему в исторической перспективе, если сравнивать долю рабочего в Англии XVIII века с судьбой его предшественника, жившего за столетие или два до него, становится ясно: каким бы убогим ни было его существование, оно символизировало собой несомненный прорыв. Рассуждения Смита на эту тему стоят того, чтобы привести их полностью:
Присмотритесь к домашней обстановке большинства простых ремесленников или поденщиков в цивилизованной и богатеющей стране, и вы увидите, что невозможно даже перечислить количество людей, труд которых, хотя бы в малом размере, был затрачен на доставление всего необходимого им. Шерстяная куртка, например, которую носит поденный рабочий, как бы груба и проста она ни была, представляет собою продукт соединенного труда большого количества рабочих. Пастух, сортировщик, чесальщик шерсти, красильщик, прядильщик, ткач, ворсировщик, аппретурщик и многие другие — все должны соединить свои различные специальности, чтобы выработать даже такую грубую вещь. А сколько, кроме того, купцов и грузчиков должно было быть занято… Сколько нужно было торговых сделок и водных перевозок, сколько, в частности, нужно было судостроителей, матросов, выделывателей парусов, канатов… Если мы таким же образом рассмотрим все различные предметы обстановки и одежды упомянутого простого ремесленника или поденщика — грубую холщовую рубаху, которую он носит на теле, обувь на его ногах, постель, на которой он спит… утварь его кухни, все предметы на его столе — ножи и вилки, глиняные и оловянные блюда, на которых он ест и режет свою пищу; если подумаем о всех рабочих руках, занятых изготовлением для него хлеба и пива, оконных стекол, пропускающих к нему солнечный свет и тепло и защищающих от ветра и дождя, если подумаем о всех знаниях и ремеслах, необходимых для изготовления этого прекрасного и благодетельного предмета… если мы рассмотрим все это, говорю я, и подумаем, какой разнообразный труд затрачен на все это, мы поймем, что без содействия и сотрудничества многих тысяч людей самый бедный обитатель цивилизованной страны не мог бы вести тот образ жизни, который он обычно ведет теперь и который мы неправильно считаем весьма простым и обыкновенным. Конечно, в сравнении с чрезвычайной роскошью богача его обстановка должна казаться крайне простой и обыкновенной, и тем не менее может оказаться, что обстановка европейского государя не всегда настолько превосходит обстановку трудолюбивого и бережливого крестьянина, насколько обстановка последнего превосходит обстановку многих африканских царьков, абсолютных владык жизни и свободы десятков тысяч нагих дикарей.
Что же позволяет обществу, словно по волшебству, приумножать богатства? Отчасти сам рыночный механизм, ведь он помогает человеку реализовать свой творческий потенциал, призывает и даже заставляет того изобретать, прибегать к новшествам, развиваться, рисковать. Но существуют и более глубокие причины и побуждения. Смит различал два укорененных в нашем существовании закона, двигавших рыночную систему вверх по спирали возрастающей производительности.
Первый из них — Закон накопления.
Не будем забывать, что во времена Адама Смита промышленный капиталист частенько зарабатывал на своих вложениях целое состояние. В детстве Ричард Аркрайт был учеником парикмахера; он умер в 1792 году, оставив после себя имущества на 500 тысяч фунтов. В первый раз переступая порог старой гвоздильни в Ротерхэме, Сэмюэл Уокер вряд ли подозревал, что на этом месте он оставит сталелитейный цех стоимостью в 200 тысяч фунтов. Джозайя Веджвуд, носившийся по своей гончарной фабрике и кричавший"Джозу Веджвуду такого не надо!" всякий раз, как заметит плохую работу, оставил 240 тысяч фунтов и много собственности в форме земельных участков. Уже на ранних стадиях промышленной революции возможностей заработать было хоть отбавляй — чтобы оседлать денежную волну, надо было быть лишь достаточно быстрым, достаточно хитрым и достаточно трудолюбивым.
Целью большинства новоявленных капиталистов — в первую очередь, в последнюю очередь и всегда — было накопление сбережений. В начале XIX века в Манчестере собирались средства на открытие воскресных школ — всего около 2500 фунтов. Самые крупные работодатели города — владельцы хлопкопрядильных фабрик — в общей сложности пожертвовали на это благородное дело 90 фунтов. Благотворительность благотворительностью, но юная промышленная аристократия находила своим средствам лучшее применение — она их сберегала, и Адам Смит полностью одобрял решение богачей. Горе тому, кто не участвует в накоплении. Ну а что же до того, кто растрачивает свой капитал, то,"подобно человеку, обращающему доходы какого-либо благотворительного учреждения на суетные цели, он оплачивает праздность из того фонда, который его бережливые предки как бы завещали на содержание трудолюбия".
У Адама Смита была весомая причина одобрять накопления. Будучи философом, он испытывал подобающее философу презрение к тщеславию новоявленных богачей. В накоплении же ему виделась выгода для всего общества. Ведь стоило вложить накопленный капитал в оборудование — и оно гарантировало то чудесное разделение труда, что умножает производительные возможности человека. По сути, накопление — еще один обоюдоострый меч из арсенала Смита: жадность отдельных людей, словно по волшебству, лишь позволяет увеличить благосостояние всех вокруг. Смит не озадачивается проблемой, которая застанет врасплох экономистов XX века, а именно: удастся ли частным накоплениям помочь росту производства и занятости? Он убежден, что мир способен к постоянному улучшению, а размеры рынка ограничены лишь с точки зрения географии. Девиз Смита прост: копите — и мир скажет вам спасибо. В то время энергия была словно разлита в воздухе, и всех, кто мог заниматься накоплением, второй раз просить было не нужно.
К сожалению, есть небольшая проблема: накопление рано или поздно приведет к невозможности дальнейшего накопления. Ведь оно приводило к появлению все нового оборудования, а оборудование, в свою очередь, предопределяло повышение спроса на услуги работников. Рано или поздно это повлечет за собой рост заработков, а значит, и истощение прибылей — источника накопления. Как преодолеть это препятствие?
————
На помощь приходит второй великий закон системы — Закон народонаселения.
Адам Смит считал, что работники, как и любой другой продукт, могут быть дополнительно произведены в ответ на рост спроса на них. При высоких заработках их количество будет возрастать, при снижении вознаграждения — уменьшаться. Смит высказывался на эту тему довольно прямо: …спрос на людей, как и спрос на всякий иной товар, необходимо регулирует производство людей…"
Эта концепция вовсе не так наивна, как кажется на первый взгляд. В те дни детская смертность в низших слоях населения была ужасно высокой. По свидетельству Смита,"в Горной Шотландии нередко встречаются матери, родившие двадцать детей и сохранившие в живых только двоих". Во многих областях Англии половина детей умирала, не достигнув четырех лет, и почти на всем острове большинство умирало, не разменяв второй десяток. Скверное питание, ужасные бытовые условия, болезни — все это вызывало огромные потери среди бедняков. Поэтому даже если влияние повышенной платы за труд на показатели рождаемости было незначительным, оно вполне могло заметно увеличить количество детей, доживающих до пригодного к работе возраста.
А значит, стоит накоплению поднять заработки рабочих, как последние заметно увеличат свою численность. В действие вновь вступает рыночный механизм. Как высокие цены на перчатки влекут за собой расширение их производства, а растущее количество перчаток давит на их цену в сторону понижения, так и рост заработков увеличит количество работников — но лишь затем, чтобы подобное увеличение сбило цену, иными словами, заработную плату. Таким образом, население, как и перчатки, самостоятельно решает создаваемые им проблемы.
Следовательно, опасности для продолжения накопления нет. Да, оно вызывает увеличение оплаты труда, угрожающее сделать дальнейшее накопление не прибыльным, но поощряемый таким образом рост населения полностью сгладит негативный эффект. Накопление ставит себя на край пропасти — и чудесным образом выбирается из этого непростого положения. Возросшая оплата труда ставит на пути накопления преграду, которую сама же и обходит, позволяя населению увеличиваться. Есть что-то завораживающее в этом воспроизводящем себя цикле ухудшения и исцеления, побуждения и следующего за ним действия, когда та самая причина, что ведет общество к верной гибели, подспудно делает все для его спасения.
Смиту видится великая, бесконечная цепь, ведущая общество к счастью. Оно начинает свой путь наверх с такой уверенностью и невозмутимостью, словно опирается на систему взаимосвязанных математических теорем. Где бы мы ни начали, рыночный механизм, определив специфику ситуации, уравнивает вознаграждение труда и капитала во всех возможных областях их применения, убеждается, что желанные товары производятся в нужном количестве, и, наконец, внимательно следит за тем, чтобы конкуренция опускала цены до уровня, едва покрывающего затраты на производство. Более того, общество постоянно находится в движении. Все начинается с накопления богатства, позволяющего расширить производство и углубить разделение труда. Пока все только к лучшему. Но, пытаясь привлечь работников на новые фабрики, капиталисты вынуждены поднимать оплату труда — и это тоже следствие накопления. Доходы работников начинают ползти вверх, и дальнейшее накопление уже не выглядит столь привлекательным. Складывается ощущение, что система вот-вот остановится в своем развитии. Но не тут-то было: работники тратят дополнительные средства на то, чтобы снизить смертность среди собственных детей. Следовательно, предложение рабочей силы увеличивается. А с ростом населения конкуренция между работниками опять окажет влияние на уровень оплаты труда, на этот раз — негативное. Накопление возобновится, положив начало очередной спирали восхождения нашего общества.
Уточним: Смит описывает вовсе не цикл деловой активности. В его модели рост опирается на фундаментальные факторы и долгосрочен по своей природе. Каждая фаза предопределена предыдущей — достаточно лишь не вмешиваться в работу рыночного механизма. Огромная машина, совершающая возвратно-поступательные движения, включает в себя все общество; за пределами причинно-следственной связи оказываются лишь повелевающие производителями вкусы народа и физические ресурсы общества.
Обратите внимание, что речь вовсе не идет об улучшении без конца и края. Вне всякого сомнения, нас ждет продолжительный период того, что мы называем экономическим ростом — сам Смит этот термин не употреблял, — но и у него есть свои пределы. Рабочий люд узнает об их существовании не в ту же секунду. Да, рано или поздно рост населения вернет оплату труда на уровень, едва гарантирующий спасение от голодной смерти, но, по мнению Смита, положение рабочего класса улучшится на довольно долгое время.
Конечно, прежде всего Смит был реалистом. В очень долгом периоде, в будущем, в которое мы вряд ли способны заглянуть, растущее население приведет к падению оплаты труда до ее"естественного" уровня. Когда это произойдет? Очевидно, в тот момент, когда в обществе переведутся незадействованные ресурсы, а разделение труда достигнет высшей точки. Одним словом, рост прекратится, когда экономика максимально раздвинет свои границы, а затем полностью использует возникшее экономическое"место".
Почему эти пределы не могут расширяться и дальше? Смит очень четко осознавал, что разделение труда представляет собой не непрерывный процесс, а разовое улучшение. Как было недавно отмечено, он считал, что лежащие в основе разделения труда организационные и технологические преимущества не дают старт самовоспроизводящемуся процессу изменения, а лишь придают обществу единовременное ускорение — после чего исчезают. Поэтому в определенный момент рост экономики остановится; один раз Смит обмолвился, что максимальная продолжительность улучшений составляет двести лет. После этого работник вернется к своему"естественно" низкому доходу, капиталист — к скромным прибылям (других застывший рынок дать не может), и лишь землевладелец может остаться в плюсе, ведь производство еды теперь должно покрывать более многочисленное, пусть и не растущее, население. Мировидение Смита исполнено мужественного оптимизма, но его предсказания — довольно сдержанные, ограниченные, трезвые, а в долгосрочном периоде еще и отрезвляющие.
Нечего удивляться, что успех не пришел к книге мгновенно. Отрывки из нее прозвучали в стенах парламента лишь через восемь лет благодаря Чарльзу Джеймсу Фоксу — самому могущественному члену палаты общин (впоследствии Фокс признался, что книгу он так и не прочел). Но истинное признание пришло к Смиту уже после смерти, в 1800 году. К тому времени"Богатство народов" выдержало девять изданий в Англии и вовсю читалось в Европе и Америке. У него появились сторонники, причем самые неожиданные. Это были приобретавшие влияние в обществе капиталисты — те, кого Смит распекал за"низменную жадность" и о ком говорил, что они"не являются и не должны являться владыками человечества". Но все это было забыто, ведь главная мысль исследования очевидна: оставьте рынок в покое.
Смит имел в виду одно, его адепты же посмертно приписали ему совсем иное. Мы уже упоминали, что Смит не считал нужным защищать интересы конкретного класса. Вся его философия экономики произрастает из безусловной веры в способность рынка подталкивать систему в наиболее благоприятном для нее направлении. Если его оставить в покое, то рынок, этот замечательный социальный механизм, поставит себе на службу эволюционные законы и доведет общество до обещанной цели. Смит не был настроен ни против труда, ни против капитала; если он и был предвзят, то лишь в отношении потребителя."Потребление является единственной целью всякого производства", — писал он и подвергал суровой критике системы, в которых интересы производителя ставились выше потребительских.
Новые промышленники использовали похвалы Смита в адрес свободного, ничем не стесненного рынка в качестве теоретического аргумента при первых же попытках правительства разобраться с постыдным положением вещей. Дело в том, что из теории Смита с необходимостью вытекает справедливость доктрины laissez-faire — режима абсолютной свободы рынка. Великий экономист был уверен, что чем меньше государство вмешивается в экономическую жизнь, тем лучше, потому как по природе своей оно расточительно, безответственно и непроизводительно. И все же Адам Смит не возражал против действий государства, направленных на повышение всеобщего благосостояния, — а именно в этом и пытались всех убедить его адепты уже после смерти учителя. Так, он предостерегает от отупляющего воздействия массового производства:"Но умственные способности и развитие большой части людей необходимо складываются в соответствии с их обычными занятиями. Человек, вся жизнь которого проходит в выполнении немногих простых операций… обыкновенно становится таким тупым и невежественным, каким только может стать человеческое существо", — а затем предсказывает затухание достоинств рабочего класса,"если только правительство не прилагает усилий для предотвращения этого".
Более того, он не только не противостоит деятельности государства как таковой, но и указывает на три задания, которые оно должно выполнять в обществе совершенной свободы. Во-первых, что неудивительно, ему следует защищать общество от"насилий и вторжения" других обществ. Во-вторых, оно должно обеспечить"хорошее отправление правосудия" для всех граждан. Наконец, третья обязанность государства — это обязанность"создавать и содержать определенные общественные сооружения и учреждения, создание и содержание которых не может быть в интересах отдельных лиц или небольших групп, потому что прибыль от них не сможет никогда оплатить издержки отдельному лицу или небольшой группе, хотя и сможет часто с излишком оплатить их большому обществу".
Говоря современным языком, Смит намеренно подчеркивает полезность общественных инвестиций в те проекты, что не могут быть выполнены частным сектором, — в качестве двух примеров он приводит дороги и образование. Вряд ли стоит говорить, что со времен Смита эта идея набирала популярность — достаточно лишь вспомнить о защите от наводнений, возмещении ущерба окружающей среде и фундаментальных научных исследованиях, — но сама идея, как и многое другое, является лишь неявным компонентом общего миро-видения Смита.
Что ему действительно не нравится, так это когда государство мешает нормальной работе рыночного механизма. Его не устраивают импортные пошлины и поощрение экспорта, укрывающие промышленность от конкуренции законы и непродуктивные расходы государства. Все это препятствует эффективной работе рыночного механизма. Смит был избавлен от обсуждения вопроса, который спустя несколько поколений стал одним из самых болезненных для экономистов: выигрывает или проигрывает этот механизм от государственных попыток улучшить социальное обеспечение? Если не считать пособий самым бедным гражданам, во времена Смита ни о каком социальном обеспечении и речи не шло. Государство беззастенчиво блюло интересы правящих классов, и вопрос был лишь в том, кто — промышленники или землевладельцы — должен находиться в более привилегированном положении. Ни один вменяемый человек всерьез не задумывался о том, стоит ли рабочему классу участвовать в определении экономической повестки дня.
Главный злодей в системе Адама Смита не государство как таковое, но монополия в любых ее проявлениях. Он не питает никаких иллюзий:"Представители одного и того же вида торговли или ремесла редко собираются вместе даже для развлечений и веселья без того, чтобы их разговор не кончился заговором против публики или каким-либо соглашением о повышении цен". И беда даже не в том, что подобные встречи предосудительны по природе своей — в конце концов, они только порождение человеческого эгоизма; к сожалению, они затрудняют нормальное функционирование рынка. Конечно, Смит был прав. Если рынок на самом деле способен производить наибольшее количество продуктов по самым низким ценам, то любая помеха его деятельности неизбежно приведет к снижению всеобщего благополучия. Если — как это было в те времена — ни один шляпных дел мастер во всей Англии не может прибегать к услугам более чем двух подмастерьев, а ножовщики в Шеффилде вынуждены довольствоваться одним, рынок вряд ли в состоянии продемонстрировать все, на что он способен. Если — а Смит был свидетелем подобного положения вещей — у нищих нет ни единого шанса покинуть свой приход и найти работу там, где она есть, рынок не в состоянии привлечь трудовые ресурсы туда, где они необходимы. Если, как во времена Смита, гигантских размеров компании обладают монополией на внешнюю торговлю, общество не может извлечь всю выгоду из дешевизны зарубежных продуктов.
А значит, говорит Смит, эти препятствия должны исчезнуть. Рынок должен быть свободен в выборе естественного уровня цен, оплаты труда, прибылей и объема выпуска; все, что мешает его работе, осязаемо сокращает настоящее богатство народа. Но поскольку совершенно любое вмешательство государства, включая законы о минимальной чистоте на фабриках и запрещение приковывать детей к станкам, могло быть истолковано как помеха деятельности рынка, цитаты из"Богатства народов" широко использовались в борьбе с первыми попытками принятия хоть сколько-нибудь человечного законодательства. Несправедливость судьбы: человек, предупреждавший о том, что класс алчных промышленников XVIII века"обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его", помимо своей воли стал их святым покровителем. Даже сегодня невнимательное отношение к его философии приводит к тому, что Смита считают консервативным экономистом, хотя по сравнению с любым современным либеральным экономистом его неприятие мотивов предпринимателей было куда более открытым.
В каком-то смысле взгляд Смита на мир является квинтэссенцией господствовавшего в то время представления о неизбежной победе порядка и разума над случайностью и хаосом. Не пытайтесь делать хорошие дела, говорит Смит. Пусть добро возникнет само по себе как неожиданное, но неизбежное следствие нашего эгоизма. Непоколебимая вера в огромный общественный механизм и в превращение корыстных инстинктов в общественные добродетели — как это похоже на Смита! Не стоит недооценивать стойкость, с которой он отстаивает следующие из собственных философских убеждений рекомендации. Он призывал к тому, чтобы судьям платило не государство, а участвующие в процессе стороны, ведь тогда эгоизм заставит их ускорять рассмотрение дел. По его мнению, у новой формы организации предприятия под названием акционерное общество (корпорация) нет будущего, так как очень маловероятно, что такая сложная система будет обладать достаточным своекорыстием для ведения трудноразрешимых и изматывающих дел. Даже самые выдающиеся попытки облегчить судьбы людей, вроде отмены рабства, Смит защищает с тех же позиций: да, рабство следует отменить, говорит он, подобная мера поможет сократить наши издержки.
Запутанный, иррациональный мир таким образом сводится к своего рода разумному механизму, в рамках которого людей, как элементарные частицы, притягивают прибыли и отталкивают потери. Великая система работает не потому, что кто-то управляет ею, — силы эгоизма и конкуренции обеспечивают наиболее успешное использование имеющихся ресурсов; человеку остается лишь не сопротивляться этой общественной силе притяжения, уничтожать все стоящие на пути общественной физики препятствия и прекратить собственные тщетные попытки вырваться из ее плена.
Несмотря на типичные для восемнадцатого столетия веру в рациональность, естественные законы и механистическую последовательность человеческих действий и реакций на эти действия, системе Адама Смита не чужды и общечеловеческие ценности. Не стоит забывать, что наибольшую выгоду в ней получает потребитель, а вовсе не производитель. Впервые в истории философии повседневной жизни потребитель становится королем.
Какая часть этой философии выдержала испытание временем?
Уж точно не внушительная схема эволюции. Мы увидим, как многие великие экономисты после Смита внесли в нее значительные коррективы. Вместе с тем было бы неверно рассматривать мир Адама Смита лишь как незрелую попытку сформулировать недоступные его разуму вещи. Смит, будучи экономистом капитализма доиндустриального, не дожил до того момента, когда рынку стали угрожать огромные предприятия, а его законы накопления и народонаселения пали жертвой развития социологии (это произошло полвека спустя). Во времена Смита фактически не существовало того феномена, который впоследствии назовут"деловым циклом". Живший на страницах этой книги мир существовал в действительности, а проведенная экономистом систематизация его свойств представляет собой блистательный анализ склонности этого мира к развитию.
И все же понимание Смита было неполным. Философ предрекал обществу эволюционное развитие, тогда как на самом деле произошла революция — Промышленная революция. В уродливых фабриках, новых корпоративных формах организации бизнеса и робких попытках ремесленников создать профессиональные союзы Смит не разглядел знаки рождения прежде невиданных, разрушительно мощных общественных сил. В каком-то смысле его система основывалась на предположении о том, что Англия навечно останется такой, какой она была в XVIII веке. У нее будет больше людей, больше товаров, больше богатства, но качественно ничего не изменится. В его мире развивающееся общество остается статичным, оно растет, но не накапливает никакого опыта.
Хотя эволюционный подход к развитию общества был обречен на существование в учебниках истории, панорама рыночной жизни ничуть не утратила своего величия. Разумеется, Смит не"открывал" рынок — и до него многие замечали, что взаимодействие эгоизма и конкуренции способно обеспечить общество всем необходимым. Но именно Смит впервые сформулировал проистекавшую из этой концепции философию, и он же изложил ее в доступном и вместе с тем всеобъемлющем виде. Он, и никто другой, заставил Англию, а с ней и весь западный мир понять, что именно рынку общество обязано своим выживанием в качестве единого целого, а когда они это поняли, предложил набор необходимых на практике мер. Последующие поколения экономистов усовершенствуют Смитово описание рынка и укажут на закравшиеся в него серьезные ошибки. Но никому не удалось повторить те энтузиазм и жизнерадостность, которыми изобилует рассказ Смита.
Поистине энциклопедический охват исследования и знаний Смита могут вызывать лишь восхищение. Настолько громадная, всеобъемлющая, спокойная, остроумная и глубокая книга могла быть написана только в XVIII веке. Если собрать вместе"Богатство народов","Теорию нравственных чувств" и несколько эссе, то становится абсолютно ясно, что Смит был не просто экономистом. Он был философом, психологом, историком и социологом в одном лице, а от его взгляда не укрывались мотивы человеческого поведения, исторические"стадии" и экономические механизмы — все они были частью плана Великого Создателя Природы (как его называл сам Смит).
Помимо этого,"Богатство народов" не устает удивлять нас точнейшими наблюдениями. Предвосхищая Веблена, за сто пятьдесят лет до него, Смит писал:"Для большинства богатых людей главное наслаждение богатством состоит в возможности выставлять это последнее напоказ; в их глазах оно никогда не бывает полным, если они не обладают теми внешними отличиями богатства, какими не может обладать никто, кроме них одних". Он был государственным деятелем, опередившим свое время — об этом свидетельствуют следующие строки:"Если какие-либо провинции Британской империи нельзя заставить участвовать в содержании всей империи, то, несомненно, настало время, чтобы Великобритания освободила себя от расхода по защите этих провинций во время войны и от содержания той или иной отрасли их гражданского или военного управления во время мира и постаралась согласовать свои будущие стремления и планы с фактической скудостью своих средств".
Наверное, ни один экономист не сможет объять свою эпоху так полно, как это удалось Смиту. И уж точно никто не был настолько безмятежен и настолько скромен, никто не умел так критиковать, не опускаясь до проявлений злобы, и никто не был настолько оптимистичен, оставаясь при этом реалистом. Смит жил в эпоху разума и гуманизма, и хотя и то и другое часто ставилось на службу личным, зачастую жестоким и коварным амбициям, он избегал шовинизма и апологий конкретных взглядов и не шел на компромиссы с совестью. На страницах"Теории нравственных чувств" Смит задает себе вопрос:"Что составляет предмет всякого труда, всей деятельности человека? Какую цель имеет в виду скупость, честолюбие, погоня за богатством, за властью, за отличиями?" Его же"Богатство народов" не оставляет сомнений в ответе: неприглядные сражения за славу и богатство можно оправдать тем, что в конечном итоге выигрывает обычный человек.
К концу жизни Смит заслужил не только множество наград, но и уважение окружающих. Берк поехал в Эдинбург лишь ради того, чтобы увидеть его. Смит был назначен почетным ректором своего родного университета Глазго, а"Богатство народов" еще при его жизни было переведено на датский, французский, немецкий, итальянский и испанский языки. Казалось, его игнорировал один лишь Оксфорд, упрямо отказывавшийся пожаловать ему почетную степень. Однажды премьер-министр Питт Младший встречался с Аддингтоном, Уилберфорсом и Гренвиллом и предложил Адаму Смиту принять участие в их беседе. Стоило пожилому профессору войти в помещение, как все встали со своих мест."Присаживайтесь, джентльмены", — сказал он."Мы будем стоять до тех пор, пока не сядете вы, — отвечал Питт, — потому что мы ваши ученики".
В 1790 году Смит умер. Ему было шестьдесят семь лет. Удивительным образом его кончина не привлекла внимания общества — скорее всего, людей больше волновала Французская революция, в частности, будут ли ее последствия ощущаться в английских загородных домах. На скромной надгробной плите на кладбище в Кэнонгейте, где он был похоронен, вырезаны такие слова:"Здесь покоится Адам Смит, написавший"Богатство народов"". Памятник долговечнее этого трудно даже вообразить.
