Поддержка иммигрантов, предоставление преимущественных прав меньшинствам, официальное признание многоязычия, этническое разнообразие — мой штат, Калифорния, одним из первых начал реализовывать эти спорные социальные инициативы и теперь одним из первых сталкивается с вызванной ими ответной волной негативной реакции. Стоит, однако, заглянуть в классы лос-анджелесских средних школ, в одной из которых учатся мои сыновья, и абстрактные дебаты обретают плоть в лицах детей. Эти дети представляют свыше 80 языков, на которых калифорнийцы говорят у себя дома, и англоговорящие белые среди них отнюдь не в большинстве. У каждого из школьных товарищей моих сыновей среди родителей или родителей родителей есть хотя бы один человек, рожденный за пределами США, — собственно, у моих сыновей таких трое. Однако иммиграция всего лишь восстанавливает разнообразие, которое было присуще Америке на протяжении тысячелетий. До европейского заселения материковые Соединенные Штаты являлись территорией сотен племен и языков, которая была объединена под контролем центрального правительства лишь в последнюю сотню лет.

В этом отношении Соединенные Штаты — совершенно заурядная страна. Все шесть самых многонаселенных государств мира, за исключением одного, являются «плавильными котлами наций», лишь недавно сплотившимися под единым политическим управлением и по-прежнему представляющим сотни языковых и этнических групп. Скажем, Россия, когда-то небольшое славянское государство с центром в Москве, начало свою экспансию по ту сторону Уральских гор не раньше чем в 1582 г. С того времени и до XIX в. она продолжала заглатывать один за другим десятки неславянских народов, многие из которых до сих пор сохраняют свой язык и культурную идентичность. И как американская история есть история об американизации обширных пространств нашего континента, российская история есть история о том, как Россия становилась русской. Индия, Индонезия, Бразилия — такие же примеры недавнего политического объединения (или воссоединения, если брать Индию), на территории которых люди говорят на 850, 670 и 210 языках соответственно.

Выдающееся исключение из этого правила «молодого плавильного котла» составляет самое многонаселенное государство мира, Китай. Эта страна, по крайней мере на человека со стороны, производит впечатление политического, культурного и лингвистического монолита. Китай вступил в фазу политической консолидации уже в 221 г. до н.э. и оставался единым на протяжении почти всех столетий, минувших с тех пор. Тогда как в современной Европе используются десятки разных версий алфавита, в Китае с самого зарождения письменности система существовала только одна. Из 1,2 миллиарда жителей Китая свыше 800 миллионов говорят на языке гуаньхуа (мандаринском), который с большим отрывом лидирует в мире по количеству носителей, а семь других языков, на которых говорят еще около 300 миллионов, отличаются от гуаньхуа и друг от друга не больше, чем испанский от итальянского. Иными словами, Китай не только не является плавильным котлом — абсурдным кажется задаваться самим вопросом о том, как Китай стал китайским. Китай был китайским почти с начала своей документированной истории.

Привыкнув к неоспоримости факта китайского единства, мы забываем, насколько он на самом деле уникален. Одна из причин, по которой этот факт достоин удивления, относится к генетике. Несмотря на то что грубая классификация мировых рас объединяет всех китайцев под рубрикой «монголоиды», диапазон изменчивости, который скрывает эта категория, шире, чем различия между шведами, итальянцами и ирландцами в Европе. Например, и генетически, и физически северные китайцы отличаются от южных: первые больше всего похожи на тибетцев и непальцев, вторые — на вьетнамцев и филиппинцев. Мои северно- и южнокитайские знакомые часто могут отличить друг друга с первого взгляда: северяне, как правило, выше, плотнее, бледнее, с более заостренным носом и глазами меньшего размера, которые часто кажутся более «раскосыми» (из-за так называемой веконосовой складки).

Северный и Южный Китай также отличаются по своим природным условиям: на севере климат суше и холоднее, на юге — влажнее и жарче. Возникшие в этих разных средах обитания генетические отличия народов Северного и Южного Китая несут следы долгой истории их полуизолированного существования. Как могло случиться, что эти два народа стали говорить на одинаковых или очень похожих языках и иметь одну или очень похожую культуру?

Видимая языковая сплоченность Китая также представляет собой загадку на фоне языковой раздробленности других давно заселенных частей мира. Например, в предыдущей главе мы увидели, что на Новой Гвинее, чья площадь в десять раз меньше китайской, а история заселения насчитывает лишь около сорока тысяч лет, существует примерно тысяча языков, включая десятки языковых групп, которые различаются между собой неизмеримо больше, чем восемь основных языков Китая. В Западной Европе за шесть-восемь тысяч лет после индоевропейской экспансии появилось около 40 собственных или пришлых языков, в том числе такие непохожие, как английский, финский и русский. Между тем, как свидетельствуют ископаемые останки, в Китае люди живут уже более полумиллиона лет. Что произошло с десятками тысяч различных языков, которые должны были возникнуть в Китае на протяжении такого огромного промежутка времени?

Эти парадоксы указывают на то, что Китай тоже когда-то был неоднородным регионом — таким, как все остальные многонаселенные государства в наши дни. Китай отличается от них лишь тем, что объединился значительно раньше. «Китаизация» потребовала радикальной гомогенизации огромного региона внутри древнего плавильного котла, привела к вторичному заселению тропической Юго-Восточной Азии и оказала колоссальное влияние на соседей: Японию, Корею и отчасти даже Индию.

За отправную точку мы возьмем подробную лингвистическую карту Китая (см. карты 16.1). Для любого из нас, кто привык думать о Китае как о стране-монолите, она станет откровением. Как выясняется, помимо восьми «больших» языков — гуаньхуа и его родственников (часто коллективно называемых просто китайским языком), на которых говорит от 11 до 800 миллионов человек, — в Китае существует свыше 130 «малых» языков, многие из которых имеют лишь несколько тысяч носителей. Все эти языки, «большие» и «малые», распадаются на четыре языковых семьи, сильно отличающиеся между собой с точки зрения компактности их распределения.

На одном конце спектра — гуаньхуа и родственные языки, представляющие собой китайскую подсемью сино-тибетской семьи и непрерывно рассредоточенные по Северному и Южному Китаю. Можно пройти по всему Китаю, от Маньчжурии на севере до Тонкинского залива на юге, и ни разу не выйти за пределы территории, где говорят на гуаньхуа или близком ему языке. Остальные три семейства распределены фрагментарно — по популяционным «островам», окруженным «морем» говорящих на языках китайской или другой семьи.

Языковая семья с самым раздробленным ареалом — это мяо-яо (или хмонг-мьен), с 6 миллионами говорящих и пятью языками, носящими красочные названия: красный мяо, белый (иначе полосатый) мяо, черный мяо, зеленый (иначе голубой) мяо и яо. Носители языков мяо-яо живут в десятках крохотных анклавов, которые окружены носителями языков других семейств и разбросаны по территории площадью в 500 тысяч кв. миль, от Южного Китая до Таиланда. Более 100 тысяч мяоговорящих беженцев из Вьетнама принесли свое наречие в Соединенные Штаты, где его лучше знают под коллективным названием хмонг.

Еще одно раздробленное семейство — это австроазиатские языки, из которых наиболее широко распространены вьетнамский и кхмерский (камбоджийский). Шестьдесят миллионов австроазиатскоговорящих рассредоточены по территории от Вьетнама на востоке до Малайского полуострова на юге и Северной Индии на западе. Четвертой и последней языковой семьей Китая является тай-кадайская (в нее входят тайский и лаосский), с 50 миллионами носителей, живущих между Южным Китаем, полуостровной частью Таиланда на юге и Мьянмой на западе (карты ).

Определенно, мяо-яоговорящие не могли в древности расселиться в такой дали друг от друга в результате вертолетных рейдов, десантируясь то в том, то в другом уголке азиатского ландшафта. Естественно другое предположение: в прошлом они были рассредоточены на более непрерывном пространстве, которое стало дробиться в результате экспансии иноязычных народов, либо вытеснявших носителей языков мяо-яо, либо вынуждавших их отказываться от родного наречия. На самом деле эта фрагментация лингвистических ареалов в значительной части происходила на протяжении последних двух с половиной тысяч лет и довольно подробно отражена в исторических документах. Предки современных носителей тайского, лаосского и бирманского языков происходили из Южного Китая и прилегающих областей и все мигрировали на юг, в места своего нынешнего обитания, в пределах исторического времени, волна за волной заселяя земли, где уже жили потомки предыдущих мигрантов. Особенно активно вытеснением и языковой «перековкой» других этнических групп занимались носители китайских языков, презиравшие все прочие народы за примитивность и неполноценность. Свидетельства завоевания и поглощения большинства некитайскоговорящего населения Китая китайскоговорящими государствами мы находим в письменных источниках династии Чжоу (1100-221 гг. до н.э.).

Можно попытаться реконструировать лингвистическую карту Восточной Азии, как она выглядела несколько тысяч лет назад, рассуждая тремя способами. Во-первых, мы можем мысленно «откатить» те языковые экспансии последних тысячелетий, о которых нам известно из документов. Во-вторых, мы можем заключить, что современный ареал языка или группы близкородственных языков, занимающий достаточно большую и непрерывную территорию, свидетельствует о недавней географической экспансии этой группы — настолько недавней, что не прошло достаточно времени для ее глубокой дифференциации. Наконец, в обратном направлении мы можем заключить, что современные области с широким разнообразием языков в рамках единого семейства находятся ближе к очагу древнего ареала этого семейства.

Используя эти три линии рассуждения, призванные повернуть вспять движение лингвистического времени, мы приходим к выводу, что Северный Китай изначально был населен носителями китайских и других сино-тибетских языков; что разные части Южного Китая были в разное время населены носителями австроазиатских, тай-кадайских и языков семейства мяо-яо; наконец, что большинство говорящих на этих последних были вытеснены в Южном Китае носителями сино-тибетских языков. Кроме того, еще более радикальные лингвистические трансформации должны были затронуть тропическую Юго-Восточную Азию к югу от Китая: Таиланд, Мьянму, Лаос, Камбоджу, Вьетнам и Малайский полуостров. Языки, на которых здесь говорили изначально, к нашему времени полностью или почти полностью вымерли, потому что современные языки этих территорий, вероятнее всего, являются недавними пришельцами — или из Южного Китая, или, в некоторых случаях, из Индонезии. Поскольку языки мяо-яо едва сохранились до наших дней, мы также можем предположить, что когда-то в Южном Китае существовали и другие языковые семьи, помимо мяо-яо, австроазиатской и тай-кадайской, хотя ни единого их современного потомка до нас не дошло. Как мы увидим, австронезийская семья (к которой относятся все филиппинские и полинезийские языки) могла быть как раз одной из таких пропавших лингвистических групп материкового Китая, и если мы о ней знаем, то лишь потому, что она распространилась по островам Тихого океана и там смогла сохраниться.

Эти лингвистические волны в Восточной Азии напоминают нам об истории насаждения английского, испанского и других европейских языков в Новом Свете, где когда-то существовало более тысячи аборигенных наречий. Как мы знаем из письменных источников недавнего прошлого, английский вытеснил индейские языки США вовсе не по причине своего исключительно благозвучия для индейских ушей. Вытеснение произошло благодаря тому, что англоговорящие иммигранты уничтожили большую часть коренного населения посредством войн, расправ и привезенных инфекций, а выжившие были поставлены перед необходимостью осваивать английский как язык новоявленного большинства. Непосредственными причинами вытеснения были технологические и политико-организационные преимущества завоевателей-европейцев перед коренным населением Америки, а исходной причиной этих причин — ранний старт производства продовольствия на их родине. По сути дела, те же самые процессы были подоплекой вытеснения английским аборигенных языков Австралии и бантускими языками — предшествующих им пигмейских и койсанских языков субэкваториальной Африки.

Стало быть, ввиду трансформаций лингвистического ландшафта Восточной Азии мы имеем основание спросить, что позволило носителям сино-тибетских языков Северного Китая оккупировать Южный Китай, а носителям языков австроазиатской и других южнокитайских семей мигрировать на юг и оккупировать тропическую Юго-Восточную Азию. Чтобы узнать, правы ли мы в своем подозрении относительно технологического, политического и экономического превосходства одних азиатов над другими, нам придется обратиться к археологии.

Как и повсюду в мире, археологическая летопись присутствия человека в Восточной Азии на протяжении почти всего времени фиксирует лишь следы жизнедеятельности охотников-собирателей, которые пользовались нешлифованными каменными орудиями и не знали керамики. Самые древние восточноазиатские ископаемые, свидетельствующие о каких-то переменах, — остатки растительных культур, кости домашних животных, керамика, шлифованные орудия неолита — найдены на территории Китая и относятся примерно к 7500 г. до н.э. Хотя от начала неолитического века и производства продовольствия в Плодородном полумесяце эта дата отстоит меньше чем на тысячу лет, мы имеем слишком мало археологических данных по предшествующему тысячелетию китайской истории и поэтому не можем определенно сказать, происходило ли зарождение производства продовольствия в обоих регионах синхронно или с небольшим отставанием одного из них. Достоверно мы можем утверждать лишь то, что Китай был одним из первых мировых центров растительной и животной доместикации.

В действительности Китай вполне мог включать в себя два или более независимых центра зарождения производства продовольствия. Помимо уже приведенных мной экологических различий между прохладным и сухим севером и теплым и влажным югом, в каждом широтном поясе Китая также существуют различия между низменными прибрежными районами и возвышенными внутренними. Поскольку в этих непохожих условиях преобладают не одни и те же виды диких растений, будущим земледельцам в разных частях Китая были доступны разные кандидаты на окультуривание. Судя по тому, что из идентифицированных археологами культур наиболее ранними в Северном Китае были два засухоустойчивых вида проса, а в Южном — рис, можно допустить, что независимых центров доместикации растений было как минимум два: северный и южный.

Китайские стоянки с самыми древними следами растительных культур также содержат костные остатки свиней, кур и собак. К этим первым китайским доместикатам постепенно добавилось множество других. Кроме самого важного, азиатского буйвола (которого можно было впрягать в плуг), список одомашненных животных пополнился тутовым шелкопрядом, утками и гусями. Среди выведенных позднее в Китае растительных культур были соя, конопля, цитрусовые, чай, абрикосы, персики и груши. Кроме того, благодаря восточно-западной ориентации Евразии, еще в древности обеспечившей миграцию многих из этих китайских культур и животных на запад, западноазиатские доместикаты также проникли в Китай и заняли важное место в здешнем сельском хозяйстве. Особенно существенную роль в экономике Древнего Китая сыграли западные пшеница и ячмень, коровы и лошади, а также (в меньшей степени) — овцы и козы.

Подобно многим регионам мира, производство продовольствия постепенно привело Китай и к другим «атрибутам цивилизации», о которых мы говорили в главах 11-14. Непревзойденная китайская традиция бронзовой металлургии, восходящая к III тысячелетию до н.э., намного раньше, чем где-либо еще (примерно в 500 г. до н.э.), увенчалась изобретением чугунного литья. Последующие полторы тысячи лет стали свидетелями целого потока китайских технологических инноваций, уже упомянутых в главе 13: бумаги, компаса, тачки, пороха и т.д. Укрепленные города появились в Китае в III тысячелетии до н.э., а по кладбищам того времени с их огромным разнообразием захоронений, от простых могил до роскошных усыпальниц, мы можем судить об уже возникшем классовом расслоении. Доказательством существования стратифицированных обществ, правители которых были в состоянии мобилизовать крупные ресурсы рабочей силы, могут служить гигантские оборонительные стены городов, большие дворцы и более чем тысячемильный Великий канал, связавший север и юг страны (это самый длинный канал в мире относится к более позднему времени). Древнейшие дошедшие до нас образцы китайской письменности датируются II тысячелетием до н.э., однако, вероятно, сама письменность возникла раньше. Начиная с этого времени наше археологическое знание о растущих городах и государствах Китая начинают дополнять письменные отчеты правящих династий, самые ранние из которых относятся к династии Ся, возникшей примерно в 2000 г. до н.э.

Что касается одного из зловещих побочных продуктов производства продовольствия, инфекций, в большинстве случаев мы не можем точно установить, где именно в Старом Свете возникли его болезни. Как бы то ни было, поскольку европейские документы римского и средневекового периода ясно свидетельствуют о пришествии бубонной чумы и, возможно, оспы с востока, эти заболевания вполне могли иметь корни в Китае или Восточной Азии. Грипп (передавшийся нам от свиней) с еще большей вероятностью имеет китайское происхождение, так как свиньи были одомашнены здесь очень давно и играли важную роль в местном хозяйстве.

Благодаря размерам и экологическому разнообразию, китайский регион породил множество отдельных локальных культур, которые археологи отличают по характерному стилю керамики и артефактов. В IV тысячелетии до н.э. экспансия этих локальных культур повлекла за собой их первичное взаимодействие, соперничество и в дальнейшем слияние. Так же, как китайское производство продовольствия обогащалось за счет обменов доместикатами между экологически различными областями, культурный и технологический арсенал китайцев обогащался за счет обменов между разными культурами, а ожесточенное соперничество между воюющими вождествами запустило процесс образования еще более крупных и централизованных государств (см. главу 14).

Широтный градиент территории Китая, хотя и сдерживал распространение растительных культур, представлял собой менее серьезный барьер, чем в Америке или Африке, — во-первых, потому, что расстояния между северными и южными центрами Китая не так велики, во-вторых, потому, что Китай не перегорожен ни пустыней, как Африка и северная Мексика, ни узким перешейком, как Центральная Америка. Наоборот, две текущих с запада на восток Китая длинных реки (Хуанхэ на севере и Янцзы на юге) способствовали технологическому и аграрному сообщению внутренних районов и побережья, а сравнительно ровный ландшафт по всей ширине его восточно-западной протяженности, который в конце концов позволил соединить две речные системы каналами, облегчал аналогичные обмены между севером и югом. Все эти географические факторы стали одним из условий ранней культурной и политической консолидации Китая — консолидации, к которой Европа, примерно равная по площади, но имеющая более неровный ландшафт и лишенная столь же крупных связующих рек, не пришла за всю свою историю.

Хотя некоторые новации, в частности чугунное литье и выращивание риса, распространились с юга на север, преимущественно культурная диффузия в Китае протекала в обратном направлении. Эта тенденция ярче всего проявилась в случае письменности: в отличие от Западной Евразии, которая в древности породила множество систем — шумерскую клинопись, египетские иероглифы, хеттскую и минойскую слоговые азбуки, семитский алфавит, — Китай создал только одну известную систему. Она приняла полноценный вид в Северном Китае, распространилась по остальной территории, упредив развитие других систем или вытеснив существующие, и результатом ее эволюции китайцы пользуются по сей день. Другими главными предметами северного экспорта в Китае были бронзовое литье, сино-тибетские языки и государственность. Северян представляли и все три первых династии, правившие в Китае во II тысячелетии до н.э.: Ся, Шан и Чжоу.

Сохранившиеся письменные документы I тысячелетия до н.э. демонстрируют, что в культурном отношении китайцы уже тогда (как и многие из них сегодня) были склонны ставить себя выше иноязычных «варваров», причем северные китайцы считали варварами даже своих южных соплеменников. Вот, например, как описывал остальные народы Китая автор конца эпохи Чжоу (I тысячелетие до н.э.): «Люди этих пяти областей — Срединных царств, страны Ронг, страны И и другие дикие племена вокруг них — все имели свою природу, изменить которую было не под силу никому. Племена к востоку назывались И. Они не убирали волосы и носили татуировки на теле. Некоторые из них ели пищу, не приготовленную на огне». Дальше чжоуский хронист рассказывает о столь же варварских обычаях южных, западных и северных племен, которые позволяли себе ставить ноги стопами внутрь, разукрашивать лоб татуировками, носить шкуры животных, жить в пещерах, не питаться зерном и, разумеется, есть сырое.

Государство северокитайской династии Чжоу и другие, организованные по его образцу, распространились по территории Южного Китая в течение I тысячелетия до н.э. Кульминацией этого процесса стало политическое объединение Китая при династии Цинь в 221 г. до н.э. В тот же период ускорилась культурная консолидация региона, по мере того как письменные «цивилизованные» царства Китая ассимилировали бесписьменных «варваров» или заставляли их подражать себе. Такая культурная унификация не обходилась без ужесточений: в частности, первый циньский император объявил все прежде написанные книги бесполезными и повелел их сжечь — к великому вреду для наших познаний о ранней китайской истории и письменности. Благодаря этой и подобным ей драконовским мерам, сино-тибетские языки распространились почти по всей территории Китая, а непрерывные ареалы мяо-яо и других языковых семей раздробились на ныне существующие фрагменты.

Превосходство Китая в сельском хозяйстве, технологиях, письменности и политической организации означало, что развитие соседних восточноазиатских регионов находилось в колоссальной зависимости от его новшеств. Например, до IV тысячелетия до н.э. большую часть тропической Юго-Восточной Азии населяли охотники-собиратели хоабиньской культуры (по названию вьетнамской провинции Хоа-бинь), для которой были характерны грубо отесанные галечные орудия. Однако в дальнейшем здесь стали распространяться сельскохозяйственные растения китайского происхождения, неолитические технологии, оседлый деревенский образ жизни, керамика, схожая по стилю с южнокитайской, а также, вероятно, языки южнокитайских языковых семей. Экспансия бирманцев, лао и тайцев на юг из Южного Китая, происходившая уже в историческое время, завершила китаизацию Юго-Восточной Азии. Все эти современные народы — не такие уж дальние потомки южнокитайцев.

Китайский натиск был настолько мощным, что нынешние человеческие популяции тропической Юго-Восточной Азии почти не сохранили следов прежнего заселения региона. Лишь по трем реликтовым группам охотников-собирателей — негритосам-семангам Малайского полуострова, андаманцам и негритосам-веддойдам Шри-Ланки — мы можем судить, что прежние обитатели тропической Юго-Восточной Азии, скорее всего, имели темную кожу и курчавые волосы, как современные новогвинейцы, а не светлую кожу и прямые волосы, как ее сегодняшние обитатели и их родственники южнокитайцы. Эти негритосские группы Юго-Восточной Азии, возможно, являются последними уцелевшими фрагментами коренной популяции, выходцы из которой колонизировали Новую Гвинею. Семанги, поддерживавшие постоянные обменные отношения с соседями-земледельцами, оставались верны охоте и собирательству, однако переняли у них австроазиатский язык — повторяя, как мы увидим, судьбу филиппинских негритосов и африканских пигмеев, которые, не отказываясь от охотничье-собирательского образа жизни, перешли на язык своих аграрных соседей. Только на далеких Андаманских островах сохранились языки, не относящиеся к южнокитайским семействам, — последние выжившие из предположительно сотен ныне не существующих аборигенных языков Юго-Восточной Азии.

Мощное китайское влияние испытали даже Корея с Японией, хотя, в отличие от тропической Юго-Восточной Азии, географическая изоляция уберегла их народы от утраты своих языков и генетико-физических особенностей. Эти два региона заимствовали из Китая рис во II тысячелетии до н.э., бронзовое литье к началу I тысячелетия до н.э. и письменность в I тысячелетии н.э. Через Китай в Корею и Японию попали также западноазиатские пшеница и ячмень.

Рассказывая, какую важнейшую роль сыграл Китай в истории восточноазиатской цивилизации, не следует преувеличивать. Дело вовсе не обстоит так, что все культурные новации в Восточной Азии имели китайское происхождение, а корейцы, японцы и обитатели тропиков были неизобретательными варварами, прибегавшими лишь к заимствованию. Древние японцы создали одни из самых первых в мире образцов глиняной посуды и, оставаясь охотниками-собирателями, кормясь за счет богатых морских ресурсов своего региона, перешли к оседлой жизни задолго до внедрения производства продовольствия. Не исключено также, что в Японии, Корее и тропической Юго-Восточной Азии были изначально или независимо выведены и некоторые из растительных культур.

И все-таки роль Китая была несоразмерно велика. К примеру, в Японии и Корее престиж китайской культуры до сих пор настолько высок, что Япония и не думает отказываться от своей заимствованной из Китая системы письменности, которая не слишком хорошо подходит для передачи японской речи, а Корея лишь недавно стала заменять громоздкую систему китайского происхождения на самостоятельно разработанный замечательный алфавит хангыль. Китайское письмо, не сдающее своих позиций в Японии и Корее в XX в., это не что иное, как осязаемое наследие китайского земледелия и животноводства, зародившихся почти 10 тысяч лет назад. Именно благодаря достижениям первых восточноазиатских аграриев Китай стал страной китайцев, а земли от Таиланда до (как мы увидим в следующей главе) острова Пасхи заселили их дальние родственники.