Глава 14.
АНТИНАУКА
Не существует такой вещи, как объективная истина. Мы сами создаем свою истину. Объективной реальности не существует. Мы сами создаем свою реальность. Духовные, мистические, внутренние пути знания превосходят обычное знание. Если опыт кажется реальным, значит, он реален. Если идея кажется правильной, она правильна. Мы не можем приобрести знание об истинной природе реальности. Наука тоже иррациональна и мистична. Это еще одна вера, система убеждений, миф, имеющий столько же прав на существование, как и любой другой. Истинны убеждения или нет, не имеет значения — главное, что они дороги вам.
Манифест верований нью-эйджа из книги Теодора Шика и Льюиса Бона «Как думать о странном и пугающем: критическое мышление в нью-эйдже» (How to Think About Weird Things: Critical Thinking for a New Age. Mountain View, CA: Mayfield Publishing Company, 1995)
Если все построения науки вполне могут оказаться ошибочными (или произвольными, нерелевантными, антипатриотичными, неблагочестивыми или же обслуживающими власть), то почему бы не избавить себя от усилий усвоить эти знания, в глазах многих людей и без того сложные и трудные, сплошь математические, противоречащие живой интуиции. Тут-то и поплатятся надменные ученые — и по заслугам. Простой народ освободится от зависти к их знаниям, а те, кто следовал к знанию иным путем и втайне, но горячо презирал науку, теперь займут свое место под солнцем.
Отчасти наука сама навлекает на себя вражеский огонь именно тем, как быстро она меняется. Стоит публике понять, о чем там толкуют специалисты, и пожалуйста: это уже отменили. А если какие-то открытия и продержатся, все равно полно новых, о которых мы и не слыхивали, в которые трудно поверить, с пугающими выводами — они, видите ли, опять что-то такое наоткрывали. Ученые забавляются с нами, переворачивают все вверх дном. Да они опасные смутьяны!
Эдвард Кондон, выдающийся американский физик, пионер квантовой механики, во время Второй мировой войны разрабатывал радары и ядерное оружие, возглавлял отдел исследований в Corning Glass, занимал пост директора Национального бюро стандартов и президента Американского физического общества (а под старость — профессора физики в Университете Колорадо, где вел несколько сомнительные поиски НЛО с помощью Военно-воздушных сил). Кондон был из числа тех физиков, чью лояльность по отношению к Соединенным Штатам на рубеже 1940-1950-х гг. поставили под сомнение — в числе опасавшихся оказался и конгрессмен Ричард Никсон, требовавший отозвать у Кондона допуск к секретным материалам. Сверхпатриотичный председатель Комитета по антиамериканской деятельности (HCUA) Парнелл Томас, коверкая фамилию ученого, именовал его «доктором Кондомом», «слабым звеном» (а однажды и «недостающим звеном») американской безопасности. Понятия этого представителя народа о Конституционных гарантиях очевидны хотя бы из его отповеди адвокату свидетеля: «Прав у вас ровно столько, сколько даст вам Комитет. Мы решаем, какие права у вас есть, а каких нет, когда вас допрашивают в Комитете».
Альберт Эйнштейн публично призывал всех, кого затребуют в Комитет, отказываться от сотрудничества. В 1948 г. президент Гарри Трумэн на ежегодном собрании Американской ассоциации развития науки (Кондон сидел рядом с президентом) осудил деятельность конгрессмена Томаса и его Комитета на том основании, что важнейшие научные исследования «сделаются невозможными в атмосфере, когда никто не чувствует себя в безопасности перед безосновательными слухами, сплетнями и клеветой». Деятельность HCUA он назвал «самой антиамериканской деятельностью нашего времени. Насаждаются принципы тоталитарного государства».
Драматург Артур Миллер в ту пору написал пьесу «Горнило» о салемских процессах ведьм. Когда пьесу поставили в Европе, Госдепартамент отказал автору в паспорте на том основании, что его заграничные путешествия не соответствовали интересам Соединенных Штатов. На премьере в Брюсселе разразилась овация, и присутствовавший в зале американский посол встал и раскланялся. Миллера вызвали в Комитет по антиамериканской деятельности и упрекнули в том, что он проводит параллель между расследования конгресса и процессами ведьм. Драматург ответил: «Сравнение напрашивается, сэр». В скором времени Парнелл Томас был уличен в мошенничестве и угодил в тюрьму.
Однажды летом я проходил практику у доктора Кондона и запомнил его рассказ о том, как его вызвали в одну из комиссий, занимавшихся проверкой лояльности:
«Доктор Кондон, здесь говорится, что вы были в первых рядах революционного движения в физике, именуемого, — инквизитор прочел по бумажке, тщательно выговаривая слова, — “квантовая механика”. Напрашивается вывод: если вы возглавляли одно революционное движение… вполне можете связаться и с другим».
Живой и остроумный Кондон с ходу отверг обвинение: он вовсе не был революционером в физике. Подняв правую руку, он поклялся: «Я верю в закон Архимеда, сформулированный в III в. до н. э. Верю в открытые в XVII в. Кеплером законы движения планет. Верю в законы Ньютона…» — и так он перечислял достаточно долго, не забыв и Бернулли, Фурьера, Ампера, Больцмана, Максвелла. Эти физические Четьи Минеи не очень-то ему помогли: трибунал раздражали проявления юмора по столь серьезному поводу. Впрочем, единственное обвинение, которое судьям, насколько помню, удалось доказать: в старших классах Кондон развозил на велосипеде социалистическую газету.
* * *
Предположим, вы решили всерьез разобраться в квантовой механике. Сначала нужно овладеть математическим аппаратом, целым рядом математических дисциплин, каждая из которых подводит к следующей, более высокой ступени. Арифметика, Евклидова геометрия, алгебра по программе старших классов, дифференциальное и интегральное исчисление, обыкновенные дифференциальные уравнения и дифференциальные уравнения в частных производных, векторное исчисление, матричная алгебра и теория групп. Большинство студентов изучают эти предметы с третьего класса школы до первых курсов института, примерно 15 лет. В этот объем знаний квантовая механика еще и не входит, но без такой математической подготовки квантовую механику не понять.
Нелегка задача популяризатора науки, который захочет дать широкой публике, не прошедшей такой обряд посвящения, хоть какое-то представление о квантовой механике. На мой взгляд, удачных популяризации квантовой механики нет, отчасти потому, что квантовая теория сама по себе противоречит «здравому смыслу», а тут еще в математике копайся. Действительно, интуицией и здравым смыслом квантовую механику не осилишь. Бессмысленно спрашивать, почему так, предупреждал Ричард Фейнман. Этого никто не знает. Так устроено, и все тут.
Предположим, мы решили скептически рассмотреть какую-нибудь мистическую религию, или учение нью-эйджа, или верования шаманистов. Ум наш открыт, мы видим, что тут имеется нечто интересное, обращаемся к приверженцу этой веры и просим объяснить, что к чему. Вместо внятного ответа нам говорят, что простое и краткое объяснение невозможно, все это «таинства», но если мы готовы на пятнадцатилетнее послушание и ученичество, то по завершении этого периода перед нами хотя бы отчасти приоткроется завеса. Думаю, большинство из нас скажет, что таким сроком не располагает, и срок в 15 лет покажется подозрительным: не иначе как все это сплошное мошенничество, ведь если мы не можем этого понять, значит, не можем и осмысленно критиковать. Отличное прикрытие для мошенничества.
Чем же квантовая механика лучше шаманизма, богословия и учений нью-эйджа? Дело в том, что, хотя мы и не понимаем квантовую механику, мы можем на деле убедиться в ее правильности. Мы можем сравнить предсказания этой теории со спектральными линиями химических элементов, поведением полупроводников и жидкого гелия, убедиться в том, что некоторые молекулы строят из своих атомов нечто вроде микропроцессоров. Эту теорию подтверждает сам факт существования белых карликов и свойства этих звезд, мазеры и лазеры, чувствительность некоторых материалов к определенным видам магнетизма. Даже не понимая сути теории, мы знаем, что она предсказывает. Не требуется полноценного физического образования, чтобы ознакомиться с открытиями, полученными в эксперименте. Во всех перечисленных случаях и во многих других предсказания квантовой механики подтверждаются с поразительной точностью.
Однако шаман возразит, что и его учение верно, ибо оно тоже работает на деле, причем не в этой вашей никому не нужной математической физике, а в гораздо более важной области: исцеляет людей. Отлично, соберем статистику исцелений и проверим, работает ли метод шамана лучше плацебо. Если работает, с готовностью признаем, что тут что-то есть, пусть даже некоторые болезни имеют психогенное происхождение и вылечиваются или купируются правильным настроем и соответствующим состоянием ума. Стоило бы, кстати, сравнить эффективность разных систем шаманизма.
Другой вопрос, понимает ли сам шаман, почему его метод работает. Квантовая механика опирается на определенное представление о природе, исходя из которого мы шаг за шагом, постепенно делаем предсказания об исходе очередного эксперимента, которого никогда прежде не проводили. Если эксперимент подтвердит теорию, в особенности если результат сойдется с большой точностью и многократно, мы проникаемся уверенностью: мы знаем, что делаем. Такого рода примеров шаманы, священники и гуру нью-эйджа не смогут привести. И еще одно важное разграничение провел в своей книге «Разум и природа» (Reason and Nature, 1931) Моррис Коэн, знаменитый философ науки:
Конечно, большинство людей, не прошедших специальной подготовки, могут принимать результаты науки лишь на веру, от авторитета. Но есть существенная разница между открытым институтом, приглашающим всех желающих войти, изучить его методы, предложить усовершенствования, и системой, которая на вопрос о надежности источников своих знаний и авторитета реагирует, как на «извращенность ума» — именно так кардинал Ньюмен охарактеризовал тех, кто сомневается в непогрешимости Библии…
Рациональная наука по первому требованию предъявляет свои верительные грамоты, а иррациональный авторитаризм воспринимает требование предъявить эти самые грамоты как предательское недоверие.
Фольклор, мифы древних культур пытаются что-то объяснить или хотя бы имеют мнемоническую ценность. В доступных, порой даже наглядных формах они сохраняют знания об окружающем мире. Восход и заход созвездий, конфигурация Млечного пути в определенный день года запоминаются через рассказ о воссоединившихся влюбленных или о каноэ, плывущем по священной реке. Поскольку по небесным знамениям люди ориентировались в сроках сева и жатвы, в сезонах охоты, эти рассказы имели несомненное практическое значение. Они также служат психологическими упражнениями (проекциями) и закрепляют место человека во Вселенной. Тем не менее из этого вовсе не следует, будто Млечный путь и в самом деле река, по которой плывет каноэ.
Хинин добывали из коры дерева, растущего в джунглях Амазонки. Каким образом туземцы обнаружили, что чай из этой коры, в отличие от любого другого настоя, снимает симптомы малярии? Наверное, они перепробовали все растения в округе и разные их части (корни, стебли, кору, листья), жевали их, размалывали, готовили отвары. В сущности, это был целый ряд научных экспериментов, проводившихся из поколения в поколение, — теперь такой эксперимент был бы невозможен по соображениям медицинской этики. Только подумайте, сколько отваров были бесполезны, от скольких пациентов тошнило, а иные и вовсе оказались ядом. Экспериментаторы вычеркивали одно средство за другим и пробовали следующее. Конечно, вряд ли этномедицина развивалась систематически и сознательно. Тем не менее методом проб и ошибок, тщательно запоминая результаты, они добрались до нужного, использовали богатство растительного мира для создания действенных средств. В народной медицине хранится насущная, спасающая жизни информация, и никаким другим путем этих знаний не приобрести. Нам бы следовало куда больше усилий приложить к сбору сокровищ, рассыпанных по фольклору разных народов.
Или, скажем, предсказания погоды в долине Ориноко: вполне возможно, за тысячи лет туземцы накопили огромное количество наблюдений — и за регулярными событиями, и за необычными — и установили определенные причинно-следственные связи для определенной области, какими ни один университетский специалист не располагает. Однако шаманы Ориноко отнюдь не способны предсказывать погоду в Париже и Токио, не говоря уж о глобальном климате.
Определенные виды фольклорных знаний надежны и даже бесценны. Другие — в лучшем случае метафоры или способ кодифицировать действительность. Этномедицина верна, народная астрофизика — отнюдь нет. Безусловно, все верования и все мифы заслуживают уважительного отношения, однако нельзя утверждать, будто они равноценны как способ постичь объективную реальность.
* * *
Одну из претензий науке веками предъявляет не столько псевдо-, сколько антинаука. Ныне говорят, что наука и академические знания чересчур субъективны, порой даже точные науки приравнивают к гуманитарным и говорят, что все они полностью зависят от человеческого фактора. Историю, мол, пишут победители, оправдывают свои действия, пробуждают в «своих» патриотическую гордость, подавляют законные требования побежденных. Если же битва не увенчалась решающей победой, обе стороны пишут собственный отчет о том, что произошло «на самом деле». Английские историки поносили французов, и те отвечали взаимностью; американская история до недавнего времени игнорировала факт геноцида коренных американцев и политики «лебенсраум»; японцы, излагая историю Второй мировой войны, до минимума сводят собственные акты жестокости и выставляют себя альтруистами, героически бившимися за освобождение Восточной Азии от западных колонизаторов.
Нацисты утверждали, что Польша сама спровоцировала вторжение, беспричинно и беспардонно обстреляв немецких пограничников; в истории СССР советские войска, подавлявшие венгерское (1956) и чехословацкое (1968) восстания, являлись в эти страны по единодушному приглашению народа, а не марионеточного социалистического правительства. Бельгийские хроники умалчивают о злодействах своих сограждан в колониальном Конго; китайские как-то подзабыли о десятках миллионов жертв «Большого скачка». В рабовладельческих штатах с амвона и школьной кафедры провозглашалось, что христианство допускает и даже поощряет рабство, а христианские государства, освободившие своих рабов, предпочитают не обсуждать этот вопрос; блестящий, трезвомыслящий, поныне читаемый и чтимый историк Эдвард Гиббон отказался общаться с Бенджамином Франклином, случайно оказавшись с ним в одной гостинице, — не мог ему простить Американскую революцию. (Франклин еще и предложил снабдить Гиббона материалом, когда тот от упадка и разрушения Римской империи обратится к упадку и разрушению империи Британской, но тут Франклин забежал на пару веков вперед.)
Монументальную историю пишут признанные светила, столпы академического мира. На местных диссентеров никто не обращает внимания. Объективность приносят в жертву высшим интересам. Из этого печального факта многие делают далеко идущий вывод: нет такой науки — истории, реальные события реконструировать невозможно, мы располагаем лишь пристрастными суждениями и самооправданиями. Затем этот вывод распространяется и на другие виды знания, в том числе на точные науки.
Но разве можно отрицать вполне реальные цепочки событий, прослеживаемые причинно-следственные связи, даже если мы не в состоянии восстановить ткань целиком и информативный сигнал тонет в океане самодовольного хрюканья? С самого начала историографии было ясно, какую роль в ней играют пристрастие и субъективность. Об этом предостерегал еще Фукидид, а Цицерон писал:
Первый закон для историка — никогда не писать неправду, второй — никогда не скрывать истину, третий — чтобы не было в его труде ни следа пристрастия в пользу или против кого-либо.
Лукиан из Самосаты в сочинении 170 г. «Как следует писать историю» (How History Should Be Written) настаивал: «Историку подобает быть бесстрашным и неподкупным, человеком независимым, любящим истину и честность».
Обязанность историка — всеми силами восстанавливать истинную последовательность событий, какой бы постыдной или неприятной ни была эта реальность. Историки учатся подавлять естественное негодование из-за обид, причиненных их народу, и признавать, где следует, преступления и жестокости своих вождей. Возмущенные возгласы «патриотов» — для них часть профессионального риска. Они сознают, что любой отчет о событиях проходит сквозь фильтр человеческой предвзятости, что и у них имеются предрассудки и пристрастия. Тому, кто хочет выяснить, что же происходило на самом деле, нужно ознакомиться с мнениями историков другого народа — «противника». В лучшем случае можно лишь надеяться на постепенное приближение к истине: медленными шагами, постоянное совершенствуя знания, в том числе и знание о самих себе, мы достигаем нового уровня понимания исторических событий.
То же относится и к науке: у нас есть свои пристрастия, мы, как и все люди, живем господствующими предрассудками своей среды и эпохи. Неоднократно ученые поддерживали и подкрепляли всевозможные опасные учения (превосходство какой-либо этнической группы или одного пола над другим на основании размеров черепа, или шишек на черепе, или тестов IQ). Зачастую ученые стараются не ссориться с богатыми и власть имущими. Иные из ученых были уличены в воровстве или обмане. Работали — порой даже без угрызений совести — на нацистов. И всевозможные предрассудки, проистекающие из человеческого шовинизма и других интеллектуальных слабостей, ученым точно так же присущи. Выше я уже говорил об ответственности ученых за создание смертоносных технологий — какие-то технологии изобретались умышленно, в других случаях изобретательне позаботился насчет нежелательных побочных эффектов. И все же именно ученые в большинстве подобных случаев первыми били тревогу.
Да, ученые допускают промахи. И потому они обязаны помнить о человеческих слабостях, проверять все мыслимые гипотезы, самый широкий их спектр, быть беспощадно самокритичными. Наука — совместное предприятие, и механизм коррекции ошибок в ней достаточно хорошо отлажен. К тому же у точных наук имеется огромное преимущество перед историей: возможность провести эксперимент. Если вы не вполне уверены, как шли переговоры, увенчавшиеся Парижским договором 1815 г., вы не можете заново проиграть эти события и посмотреть, чем они обернутся. Не можете и расспросить участников — все давно мертвы. Остаются лишь архивы.
А решая научные споры, вы, как правило, можете воспроизводить события вновь и вновь, сколько понадобится, рассматривать их под разными углами, проверять любые гипотезы. Появятся новые приборы — и ученые вернутся к тому же вопросу, проведут эксперимент на новый лад и посмотрят, какие данные удастся получить на более чувствительной аппаратуре. Поскольку в исторической науке повторов не бывает, можно рассмотреть схожие случаи, и постепенно проступят общие элементы. Мы тоже не взрываем звезды на заказ и не производим вновь, путем долгих проб и ошибок, человечество от приматов. Зато мы можем воссоздать физические условия взрыва суперновой в лаборатории и накопить все больше данных о генетическом коде приматов и рептилий.
Иногда претензия к науке еще более обобщается: наука столь же произвольна и иррациональна, как всякое знание, сам разум — не более чем иллюзия. Американский революционер Итан Аллен, глава отряда «Парни Зеленых гор», захватившего форт Тикондерога, столь же героически дал отпор и подобным суждениям:
Кто принижает разум, пусть задумается, разумно или неразумно спорить с разумом, ибо если они спорят с ним на основании разума, то тем самым утверждают тот самый принцип, который ниспровергают, а если спорят без разума (а так им и следует, чтоб оставаться последовательными), то разумного спора не заслуживают.
Пусть читатель сам оценит остроумие этого замечания.
* * *
Любой, кто наблюдал развитие науки вблизи, видит в этом прежде всего глубоко личное дело. Всегда существуют люди — их немного, — кого любопытство или интеллектуальная честность, разочарование в изъянах современного знания, недовольство самим собой (почему я не понимаю то, что вроде бы всем ясно?) побуждает задавать ошеломляющие, бьющие в самую точку вопросы. Среди массы завистливых, амбициозных, сводящих друг с другом счеты, подавляющих несогласие, поддающихся нелепому тщеславию людей всегда выдается несколько праведников. Более того, в некоторых областях науки — в весьма продуктивных ее областях — эта «праведность» составляет норму.
На мой взгляд, все эти человеческие слабости и социальные неурядицы науке только на пользу. Есть сложившаяся система, внутри которой каждый ученый может ниспровергнуть точку зрения другого и проследить за тем, чтобы этот спор сделался всеобщим достоянием. Даже низменные мотивы побуждают ученых искать и находить новое.
Американский химик, лауреат Нобелевской премии Гарольд Ури признавался мне, что с годами (ему было тогда за 70) он все более ощущает натиск тех, кто старается доказать его неправоту. Срабатывает, по его словам, синдром «лучшего стрелка на Западе»: молодые стрелки стараются подстрелить старого, чтобы унаследовать его славу и авторитет. Ему это досаждало, жаловался старик, но он видел в том и пользу: молодые и задорные ради спора с ним лезут в те насущные области знания, куда бы не сунулись по собственной инициативе.
Ученый тоже человек, и ошибка избирательного наблюдения ему не чужда: запоминаются случаи, когда ты прав, и забываются ошибки. Но в «ошибке» подчас тоже содержится зерно истины, или же она наталкивает на поиски истины других. Среди самых успешных астрофизиков нашего времени — Фред Хойл, который внес огромный вклад в понимание эволюции звезд, синтеза химических элементов, космологии и т.д. Порой ему удавалось дать правильное объяснение, прежде чем кто-либо успевал понять, что там вообще требуется объяснение. А порой его вклад заключался как раз в неправильном объяснении — он провоцировал мысль, предлагая столь возмутительные гипотезы, что наблюдатели и экспериментаторы просто не могли удержаться и не перепроверить. Порой совместные усилия «уличить Фреда» приносили результат, порой нет, но всякий раз границы научного знания раздвигались. Даже самые нелепые гипотезы Хойла — например, предположение, будто вирусы гриппа и СПИДа занесены на Землю кометами или что звездная пыль — на самом деле бактерии — способствовали развитию научного знания, хотя сами по себе ничем не были подкреплены, и в итоге их пришлось отвергнуть.
Ученым не помешало бы время от времени обсуждать свои ошибки. Это помогло бы прояснить и избавить от мифической составляющей научный процесс, сыграло бы на руку молодому поколению. Даже Иоганн Кеплер, Исаак Ньютон, Чарльз Дарвин, Грегор Мендель и Альберт Эйнштейн допускали серьезные промахи. И в целом наука — это командная работа: и самые великие ошибаются, и тогда кто-то другой, возможно, даже не столь одаренный и знаменитый, глядишь, обнаружит ошибку и исправит ее.
Вот я, например, в прежних моих книгах рассказывал в основном о том, как и в чем я был прав. Позвольте сейчас перечислить некоторые мои заблуждения. В ту пору, когда на Венеру еще не снаряжались космические корабли, я полагал, что атмосферное давление на этой планете превосходит земное в несколько раз, а не в несколько десятков раз. Я считал, что венерианские облака состоят в основном из воды, а они состоят из воды лишь на 25%. Я ожидал обнаружить тектоническое движение на Марсе, но снимки из космоса не обнаружили и намека на движение плит. Я приписывал инфракрасный спектр Титана парниковому эффекту, а оказалось, что дело в температурной инверсии в стратосфере. Перед тем как Ирак поджег нефтяные скважины Кувейта в январе 1991 г., я предупреждал о том, что смог окажет губительное воздействие на сельское хозяйство Ближнего Востока. В итоге и вправду посреди дня стояла непроглядная тьма и над Персидским заливом температура воздуха упала до 4-6°, но до уровня стратосферы дым не поднялся и Ближний Восток уцелел. Я не делал оговорки о вероятностном характере моих подсчетов.
У каждого ученого свой стиль исследований, кто-то осторожнее, кто-то опрометчивее. Лишь бы новые идеи подлежали проверке и ученые не впадали в догматизм, а так — ничего страшного, напротив: этими путями и достигается прогресс. Из пяти моих ошибок первые четыре произошли при попытке постичь отдаленный мир на основании ограниченных данных и в отсутствие фотографий из космоса. Естественный ход развития космических наук приводит к тому, что накапливаются новые данные, и во всеоружии новых фактов мы разгоняем войско устаревших идей.
* * *
Постмодернисты критиковали астрономию Кеплера как продолжение его средневековых религиозных взглядов; эволюционная теория Дарвина тоже не без греха — стремилась увековечить привилегии социального класса, к которому принадлежал автор, или же оправдать его атеизм (при условии, что Дарвин был атеистом), и так до бесконечности. Одни упреки справедливы, иные нет. Но почему нас вообще интересует, какие предрассудки и какие личные эмоции привносит ученый в свое исследование — лишь был бы скрупулезно честен и предоставил другим людям, с иными пристрастиями, перепроверить результат. Станет ли кто утверждать, будто у консерваторов и либералов сумма 14 и 27 даст разные результаты? Или если в северном полушарии математическая функция, совпадающая с собственной производной, является экспонентой, то в южном — разве это какая-то другая функция? Математик что мусульманин, что индуист разложит регулярную периодическую функцию на ряды Фурьера. Некоммутативная алгебра (в которой от перемены мест множителей меняется произведение) столь же осмысленна и последовательна для человека, говорящего на индоевропейском языке, как и для того, кто объясняется на языке финно-угорской группы. Можно любить математику или не любить, но ее истины верны повсюду, независимо от национальной принадлежности, культуры, языка, религии, идеологии.
Другая крайность — вопросы, считать ли экспрессионизм «великим» искусством или рэп — «великой» музыкой; с чем нужно в первую очередь бороться — с инфляцией или с безработицей; выше ли французская культура немецкой и следует ли распространить запрет отнимать у человека жизнь также и на смертную казнь. Эти вопросы чересчур упрощены, представлены ложные дихотомии, ответ зависит от невысказанной, но подразумеваемой предпосылки. Вот в таких случаях местные и личные предпочтения влияют на результат.
Где в этом субъективном континууме — от полной независимости выводов от культурных норм до полной от них зависимости — место науки? Хотя и здесь возникают проблемы, связанные с предрассудками и шовинизмом, и хотя содержание науки тоже приходится все время фильтровать и уточнять, все же наука намного ближе к математике, чем к моде. Рассуждения о произвольности и пристрастии научного знания — тенденциозны и лицемерны.
Историки Джойс Эпплби, Линн Хант и Маргарет Джейкоб в книге «Говорить правду об истории» (Telling the Truth About History, 1994) раскритиковали Исаака Ньютона: он-де отверг картезианскую науку, увидев в ней вызов традиционной религии, опасность безбожия и социального хаоса. Что ж, это попросту означает, что любой ученый — не более чем человек. Историку идей любопытно посмотреть, насколько Ньютон был ограничен интеллектуальными течениями своего времени, однако на истинности его теории это никак не сказывается. Чтобы новая теория прижилась, требовалось убедить и верующих, и атеистов. Законы Ньютона оказались убедительны для всех.
Далее Эпплби и ее соавторы пишут: «Когда Чарльз Дарвин формулировал теорию эволюции, он действовал как атеист и материалист». Иными словами, теория эволюции — продукт определенной атеистической системы взглядов. Но зачем же путать причину со следствием? Дарвин собирался принять сан священника Англиканской церкви, но тут подвернулась вакансия на «Бигле». От родных берегов Чарльз Дарвин отплывал, по его собственным словам, глубоко и традиционно верующим человеком. Он признавал все догматы Англиканской церкви до единого.
Но когда он занялся изучением природы, то постепенно убедился в ошибочности по крайней мере части своих религиозных представлений. Тогда-то он их и сменил.
Эпплби с коллегами возмущается тем, как Дарвин описывает «низкую мораль дикарей… отсутствие у них способности к суждению… недостаток воли и самоконтроля», и подытоживает: «Ныне его расизм шокирует». Лично я в этих рассуждениях не вижу расизма. Речь идет о жителях Огненной Земли, живших в крайне примитивных условиях южной, близкой к Антарктиде и неплодородной провинции Аргентины. Говоря же о женщине африканского происхождения, которая там же, в Южной Америке, предпочла самоубийство рабству, Дарвин восклицает: «Лишь предрассудок мешает нам восхвалить ее мужество, как восхваляем мы подобные деяния римлянок!» Самого Дарвина капитан Фицрой, матерый расист, чуть не ссадил с корабля как раз за стойкое сопротивление расизму. В этом отношении Дарвин на голову — на две головы — выше многих своих современников.
И даже если б это было не так, какое отношение имеют его расовые убеждения к истинности или ложности теории естественного отбора? Рабами владели и Томас Джефферсон, и Джордж Вашингтон, а Альберт Эйнштейн и Махатма Ганди прокололись в роли мужей и отцов. Список претензий можно продолжать до бесконечности. Все мы — порождение своего века, и каждый из нас небезупречен. Справедливо ли судить нас по неведомым стандартам будущего? Иные из обычаев нашего века следующие поколения, несомненно, сочтут варварскими. Например, манеру укладывать малышей и даже младенцев в одиночестве, а не под боком у родителей; или злоупотребление националистическими страстями с целью завоевать популярность и получить высокий пост; или коррупцию и взяточничество как образ жизни; или содержание зверей в доме; или поедание животных и содержание приматов в клетке; или уголовное наказание взрослым людям за употребление наркотиков; или пренебрежительное отношение к образованию детей.
В ретроспективе какие-то личности выделяются из общей массы. Для меня это уроженец Англии и американский революционер Томас Пэйн, который существенно опередил свое время. Он отважно боролся с монархией, аристократией, расизмом, рабством, суеверием и сексизмом, когда все вышеперечисленное входило в общепринятую мудрость. Он упорно и неколебимо критиковал традиционную религию. В трактате «Век разума» (The Age of Reason) Пейн писал: «Читая описание непристойностей, оргий, жестоких казней и пыток, беспощадной расправы над врагами — а такими историями Библия переполнена, — как не счесть ее словом дьявольским, а не Божьим? Эта… книга послужила развращению и отуплению человечества». И в этом же трактате Пэйн выражает глубочайшее почтение творцу Вселенной, чье существование, как он полагал, очевидно из изучения окружающего мира. Большинству современников казалось невозможным отвергать Библию и в то же время признавать Бога; христианские богословы считали Пэйна безумцем, развратником и пьяницей. Еврейский мудрец Давид Леви запретил набожным иудеям даже притрагиваться к этой книге, не говоря уж о том, чтобы ее читать. За свои взгляды Пэйну пришлось поплатиться (в том числе он угодил в тюрьму после Французской революции, ибо оказался чересчур последователен в сопротивлении тирании). С годами Пэйн превратился в озлобленного старика.
Разумеется, теорию Дарвина можно вывернуть наизнанку и подло ею злоупотребить: бароны-разбойники XIX в. резали друг другу глотки, оправдываясь социальным дарвинизмом, нацисты и прочие расисты подводят формулу «выживания сильнейшего» под акты геноцида. Но не Дарвин породил Рокфеллера и Гитлера. Алчность, индустриальная революция, система свободного предпринимательства, коррупция власти — пожалуй, этого достаточно для объяснения некоторых явлений капитализма XIX в. Этноцентризм, ксенофобия, социальная иерархия, застарелый германский антисемитизм, последствия Версальского договора, система воспитания детей в Германии, инфляция и Великая депрессия — и Гитлер приходит к власти. Все это вполне могло произойти и без Дарвина. Современный же дарвинизм выяснил, что ключом к выживанию могут быть и куда менее агрессивные качества (то-то огорчение для баронов и фюреров): альтруизм, разумность, сострадание.
И если мы сочтем нужным подвергнуть цензуре Дарвина, то кого еще и какие еще виды знания? И кто будет цензором? Кто обладает достаточной мудростью и возьмется установить, какими сведениями и предположениями можно без особого ущерба для нас пожертвовать, а какие понадобятся через десять, сто или тысячу лет? Разумеется, нужно проверять на безопасность машины и продукты. Нам всегда приходится принимать такого рода решения, поскольку ресурсы не бесконечны, нельзя испробовать все существующие в мире технологии. Но одно дело технологии, а другое — знание. Начните указывать людям, как им думать, и откроется возможность для цензуры мысли и нравов, будут приниматься некомпетентные решения и начнется затяжной упадок.
Для пылких идеологов и авторитарных режимов навязывать свою точку зрения и подавлять оппозицию естественно. Нацистские ученые, в том числе лауреат Нобелевской премии Иоганн Штарк, проводили четкое разграничение между реалистичной и практической «арийской наукой» и вымыслами «еврейской науки» — квантовой физикой и теорией относительности. Адольф Гитлер пошел еще дальше: «Наступает новая эра магического объяснения мира. Объяснения, основанного не на знаниях, а на воле. Истины, моральной или научной, не существует».
Американский генетик Герман Мюллер спустя 30 лет рассказывал мне о том, как в 1922 г. летал из Берлина в Москву посмотреть на строительство нового общества. Увиденное понравилось ему настолько, что, уже сделав открытие о мутациях вследствие облучения (открытие, принесшее ему впоследствии Нобелевскую премию), Мюллер переехал в Москву и собирался развивать в этой стране современную генетику. Однако к середине 1930-х гг. при сильной поддержке Сталина начал возвышаться шарлатан Трофим Лысенко. Лысенко утверждал, что генетика (по именам основателей он называл ее «менделеизм-вейсманизм-морганизм») основана на неприемлемой философии, а «правильная» генетика, генетика, подчиняющаяся коммунистической идеологии диалектического материализма, даст совсем другие результаты. В частности, Лысенко сулил дополнительный урожай озимой пшеницы, что было бы весьма кстати после насильственной коллективизации сельского хозяйства, заметно подорвавшей его эффективность.
Доказательства Лысенко представлял сомнительные, контрольные эксперименты отсутствовали, более того, многие известные данные противоречили заявленным Лысенко выводам. Его власть росла, но Мюллер попытался столь же страстно отстаивать соответствие классической генетики Менделя диалектическому материализму, а Лысенко с его верой в наследуемость приобретенных признаков и отрицанием материальной основы наследственности выставить «идеалистом» или кем похуже. Всевозможную поддержку Мюллеру оказывал Николай Вавилов, президент Всесоюзной академии сельского хозяйства.
В 1936 г., выступая перед Академией, где власть уже перешла к Лысенко, Мюллер с глубоким волнением говорил:
Если наши выдающиеся практики будут высказываться в пользу теорий и мнений, явно абсурдных для каждого, кто хоть немного знает генетику, такие как положения, выдвинутые недавно президентом Лысенко и его единомышленниками… то стоящий перед нами выбор будет аналогичен выбору между знахарством и медициной, между астрологией и астрономией и между алхимией и химией.
В стране полицейского террора и массовых арестов эта речь послужила образцом честности и отваги (или, если угодно, упрямства и неосторожности). В книге «Дело академика Вавилова» советский историк-эмигрант сообщает, что эти слова, «доныне памятные всем здравствующим участникам сессии», были произнесены «под гром аплодисментов всего зала».
Три месяца спустя Мюллера навестил приехавший в Москву с Запада генетик и с негодованием рассказал ему о том, что на Западе широко циркулирует подписанное Мюллером письмо с осуждением «менделизма-вейсманизма-морганизма» и с призывом бойкотировать Международный конгресс по генетике. Поскольку Мюллер в глаза не видел такого письма, не говоря уж о том, чтобы его подписывать, оставалось лишь сделать вывод, что автором возмутительной подделки был Лысенко. Мюллер тут же обратился в «Правду» с гневным изобличением Лысенко и копию этого заявления направил Сталину.
На следующий же день к Мюллеру пришел испуганный Вавилов с вестью, что Мюллер якобы только что вызвался отправиться добровольцем на Гражданскую войну в Испании. Письмо в «Правду» подвергло жизнь генетика опасности. Мюллер поспешил покинуть страну и только-только успел ускользнуть от цепких лап секретной полиции — НКВД. Вавилову повезло намного меньше: он был арестован и погиб в 1943 г. в Сибири.
При поддержке Сталина, а затем и Хрущева Лысенко беспощадно расправился с классической генетикой. В учебниках советских школьников 1960-х гг. содержалось так же мало сведений о хромосомах и других понятиях классической генетики, как в некоторых американских учебниках (причем по сей день) — об эволюции. Однако новый урожай озимых не заколосился, ДНК сельскохозяйственных растений не прислушивалась к заклинаниям «диалектического материализма», колхозы прозябали в нищете, и ныне отчасти и по этой причине Россия — во многих других областях дающая ученых мирового класса — безнадежно отстает с открытиями в области молекулярной биологии и генной инженерии. Утрачено два поколения биологов. Лысенковщина продержалась до 1964 г., и наконец Лысенко удалось свергнуть после бурных заседаний и повторного голосования в Академии наук, одном из немногих советских институтов, сохранивших хоть какую-то независимость от партийного и государственного руководства. Ключевую роль в этих событиях сыграл физик-ядерщик Андрей Сахаров.
Американцев этот советский опыт приводит в изумление: кажется невероятным, чтобы государственная идеология или общественный предрассудок мог так надолго сковать прогресс науки. На протяжении 200 лет американцы гордятся тем, какой они практически мыслящий, идеологически незашоренный народ. Тем не менее в Соединенных Штатах процветали псевдонаучные вариации антропологии и психологии, например расовая теория. Под маской «креационизма» всерьез предпринимались усилия покончить с преподаванием в школах теории эволюции — главной объединяющей концепции в биологии, существенной для понимания многих других предметов, от астрономии до антропологии.
* * *
Наука кое в чем должна отличаться от других человеческих дел. Разумеется, и на ученых точно так же влияет культурная среда, и они тоже порой бывают правы, а порой нет (так происходит в любой сфере человеческой деятельности), однако наука отличается стремлением создавать проверяемые гипотезы, напряженным поиском того решительного эксперимента, который либо подтвердит, либо опровергнет новую идею, отличается страстностью споров по существу и готовностью отказаться от несостоятельных идей. Если бы мы не видели собственной ограниченности, не искали дополнительных данных, не проводили бы контролируемые эксперименты, если бы относились к фактам без уважения, то не имели бы путеводной нити в поисках истины. Оппортунизм и страх вынудили бы нас следовать любому идеологическому ветерку, и не было бы вечных ценностей, за которые мы могли бы уцепиться.
