Откройте буквально любую иллюстрированную книгу по антропологии — наткнетесь на изображения танцев, колдовства, ритуалов и культов. Напрасно вы будете искать подробности того, как конкретное племя ведет себя во время приема пищи, как мужчины ухаживают за женщинами, как семьи воспитывают детей. Это не случайно. Традиции еды, ухаживания и воспитания практически одинаковы во всем мире. Тогда как мифы творения, способы разрисовки тела, прически, магические заклинания и танцы отражают значимые культурные особенности. Именно они отличают один народ от другого. В такие вещи инвестируется уйма времени, сил и престижа. Собственно, ради них люди и живут. Найти новогвинейское племя, для которого слова «танец», «миф» и «церемония» (надлежащим образом переведенные, разумеется) вообще ничего бы не значили, так же невозможно, как и то, которое не знало бы значения слов «голод», «любовь» или «семья». Ритуал универсален, но его детали специфичны.

По моему мнению, один из способов понять ритуал — это рассматривать его как способ подкрепления культурного единодушия в таком биологическом виде, который управляется коллективизмом и конкуренцией между коллективами. Человечество, полагаю, всегда разделялось на враждебные и соперничающие племена. И те, кто находил способ вбивать культурный конформизм в головы своих сородичей, преуспевал больше тех, кому это не удавалось.

Антрополог Лайл Стедман убежден: ритуал — это нечто большее, чем просто демонстрация принятия традиции. Он поощряет сотрудничество и самопожертвование. Принимая участие в танце, религиозной церемонии или офисной вечеринке, вы подчеркиваете свою готовность к сотрудничеству с другими людьми. Спортсмены поют национальные гимны перед выходом на поле, родители терпят шантаж своих чад на Хэллоуин, владелец дома открывает двери колядующим на Рождество, старший доктор смеется сквозь зубы над пьесой студентов-медиков в конце семестра, прихожане в церкви хором поют псалмы, толпа футбольных болельщиков устраивает на трибунах «волну». В каждом из этих случаев подтекст происходящего очевиден всем: мы — часть одной команды, мы — на одной стороне, мы — все как один¹⁶⁵.

Наиболее ярко это проявляется в танце, представляющем собой не что иное, как ритмичное движение людей в унисон друг с другом. Историк Уильям Макнил утверждает: необъяснимое очарование танцем должно иметь некое отношение к установлению кооперативного духа, эмоциональному объединению участников и акцентированию самобытности группы. Танцы в дописьменных обществах Африки и Южной Америки практически не имели отношения к ухаживанию или сексуальной демонстрации. Они были ритуалом, подчеркивавшим командный дух. Толпа южноафриканцев, устраивающая политическую демонстрацию и ритмично дергающаяся под музыку, намного ближе к корням и целям танца, чем пары, всю ночь напролет кружащиеся в венском вальсе по бальной зале¹⁶⁶.

Похожий аргумент был выдвинут и по поводу истоков музыки — в частности философом Энтони Сторром. Она возбуждает и эмоционально волнует вполне предсказуемым и универсальным образом — и именно поэтому сопровождает все фильмы. «Ритм и гармония проникают в потаенные уголки души», — говорил Сократ. Блаженный Августин соглашался, прибавляя, что грешно считать церковное пение более проникновенным, нежели саму истину, о которой поется. Во время одного из концертов выдающемуся дирижеру Герберту фон Караяну измерили пульс. Последний менялся с настроением музыки, а не энергии дирижирования. Кроме того, во время дирижирования он изменялся гораздо больше, чем когда Караян пилотировал и сажал свой самолет.

Музыка будит эмоции. Эволюционная выгода от их пробуждения может заключаться в синхронизации и гармонизации эмоционального настроения группы людей в тот момент, когда для дальнейшего продвижения личных потребностей необходимо действовать в интересах группы. Пифагорейцы называли музыку примирением враждующих элементов. Быть может, она не случайно так тесно связана с проявлениями групповой лояльности — пожалуй, даже больше, чем танец. Псалмы, футбольные «кричалки», национальные гимны, военные марши: музыка и песни, вероятно, относились к определяющим группу ритуалам задолго до того, как стали служить иным целям. Кстати, на свете существует одно животное, реагирующее на ритм и мелодию похожим образом. Обезьяны гелада (или их еще называют «кровоточащее сердце» из-за розового, не покрытого шерстью пятна на груди, которое краснеет во время брачного периода) живут очень крупными группами на горных плато Эфиопии. На мелодичное пение сородичей отвечают сплоченнием и проявлением единодушия. Людям свойственно то же самое: «культурное согласие относительно рисунка ритма и мелодии (то есть песня, которую поют все вместе) рождает переживания, которые по крайней мере в течение пения захватывают участников и вызывают у них сходные эмоциональные реакции»¹⁶⁷.

Что касается религии, то универсализм современного христианского учения мастерски затушевывает очевидную ее особенность — она почти всегда акцентирует внимание на различиях между внутренней и внешней группами. Мы и они, израильтяне и филистимляне, евреи и гои, спасенные и обреченные, верующие и безбожники, последователи Ария и Афанасия, протестанты и католики, индуисты и мусульмане, сунниты и шииты. Религия учит своих адептов, что они — избранные, а их ближайшие соперники — проклятые дураки, а то и вовсе «недолюди». В этом нет ничего удивительного, ибо большинство религий образовались из культов племенных раздробленных обществ. Согласно Эдварду Гиббону, немалая часть римского военного успеха определялась именно религией: «приверженность римских легионеров установленным стандартам вдохновлялась совокупным влиянием религии и чести. Золотой орел, сиявший перед легионом, был объектом их глубочайшей преданности. Его неодушевленность значения не имела — бросить этот священный символ в час опасности считалось величайшим грехом»¹⁶⁸.

Джон Хартунг, антрополог, посвящающий все свое свободное время изучению истории, взял излюбленную иудеями и христианами фразу «Возлюби ближнего своего как самого себя» и подверг ее тщательному анализу. Согласно Торе (Ветхий Завет), она была произнесена во время скитания израильтян по пустыне. Последние были измучены постоянными распрями и жестокими междоусобицами, жертвами которых ненезадолго до этого стали 3000 человек. Моисей, стремясь поддержать согласие в народе, придумал многозначительный афоризм о любви к соседям, но контекст его высказывания ясен. Он относится непосредственно «к детям твоего народа» и не призывает к общей благожелательности. «Для большинства религий характерны парохиальные взгляды, — считает Хартунг, — поскольку на основе религий создавались союзы, чье выживание зависело от конкуренции с другими группами. Такие религии и внутригрупповая мораль, которую они питают, пережили конкуренцию, их породившую».

Хартунг идет еще дальше. Десять заповедей, заявляет он, относятся к израильтянам — но не к язычникам, что неоднократно подчеркивается в Талмуде. О том же говорили такие ученые, как Маймонид, а также цари и пророки Торы. Современные переводы благодаря примечаниям, редактуре и неверным толкованиям обычно затушевывают сей факт. Но, как бы там ни было, геноцид являлся такой же центральной частью инструкций бога, как и нравственность. Когда Иисус Навин в один день убил 12 тысяч язычников и вознес хвалу Господу, выгравировав десять заповедей в камне — включая фразу «не убий», — он не лицемерил. Подобно хорошему групповому селекционеру, еврейский бог был суров ко внешней группе и добр ко внутренней.

Все это я пишу не для того, чтобы задеть евреев. Даже Маргарет Мид (а уж она всем авторитетам авторитет) утверждала, что запрет на убийство человеческих существ всегда и везде интерпретировался с точки зрения дефиниции людей как таковых. Люди — принадлежащие к данному конкретному племени, а остальные — суть «недочеловеки». Как сказал Ричард Александер, «правила нравственности и законы, похоже, созданы не для гармонии в обществе, а для обеспечения сплоченности, достаточной для отпугивания врагов»¹⁶⁹.

Христианство, конечно, учит любви не только к христианам, но и ко всем людям. В основном это заслуга апостола Павла. Ведь в Евангелиях Иисус, во-первых, часто обозначает различие между евреями и язычниками, а во-вторых, дает понять, что обращается исключительно к первым. Апостол же Павел, живя в изгнании среди язычников, проповедовал обращение неверующих, а не истребление их. Впрочем, практика несколько отличалась от проповедей. Крестовые походы, инквизиция, 30-летняя война и сектантские распри, до сих пор мучающие Северную Ирландию и Боснию, подтверждают склонность христиан любить лишь тех своих соседей, кто разделяет их убеждения. Христианство не слишком-то снизило этнические и национальные конфликты. Если уж на то пошло, оно, наоборот, разожгло их.

Суть вышесказанного не в том, чтобы выставить религию первопричиной или источником племенного конфликта. В конце концов, как указывал сэр Артур Кейт, Гитлер усовершенствовал двойной стандарт внутригрупповой морали и внешнегрупповой жестокости, окрестив свое движение национал-социализмом. Вторая часть названия означала коммунитаризм внутри племени, а первая — его злобную наружность. Никакой необходимости прибегать к религиозным соображениям не было. Однако, учитывая, что человечеству присущ племенной инстинкт, питаемый миллионами лет групповости, религии процветали. Это процветание обеспечивалось тем, что подчеркивась общность обращенных, с одной стороны, и пороки и бедствия язычников, с другой. Свое эссе Хартунг заканчивает на грустной ноте: он сомневается, что всеобщая нравственность не только может быть привита религиями с такими традициями, но и вообще когда-либо будет достигнута — разве что земляне объединятся перед лицом инопланетного вторжения¹⁷⁰.

Если доброе отношение людей друг к другу объясняется исключительно врожденной ксенофобией, усвоенной за тысячи лет межгруппового насилия, то моралистам утешиться нечем. Не найдут здесь поддержки и те, кто призывает действовать во благо человечества или Геи, всей планеты. Как указывал Джордж Уильямс, противопоставлять нравственность группового отбора и безжалостность индивидуальной борьбы примерно то же самое, что сопоставлять геноцид и убийство. Муравьи и термиты не отказывались, как утверждал Кропоткин, от Гоббсовой войны: она идет по-прежнему, только уже между армиями, а не отдельными особями. Голые землекопы, столь дружелюбные внутри колонии, известны своей агрессивностью по отношению к землекопам из других общин. А вот стаи стрижей, напротив, не испытывают злобы к другим стаям.

Такова темная сторона коллективизма у людей. Но есть и светлая. Имя ей — торговля.