* * *
На следующий день мы сели на поезд и поехали в Париж.
В поезде Франк рассказал мне о своей жизни на данный момент: чтоб доставить удовольствие папе, он записался на юридический факультет, а жил вместе с одним из своих кузенов в крохотной съемной квартире в пригороде – там жилье дешевле.
Ему не нравились ни юриспруденция, ни его кузен, ни тем более пригород.
Я спросила его, чем он хочет заниматься.
Он ответил, что мечтал бы пройти стажировку, которая позволила бы ему участвовать в конкурсе для поступления в одну суперкрутую школу ювелиров.
– Ты хочешь стать ювелиром? – переспросила я. – Хочешь продавать всякие колье, часы и прочее?
Нет. Не продавать, а создавать.
Он включил ноутбук и показал мне свои рисунки.
Суперклассные. Словно распахнул передо мной крышку древнего сундука, поднятого со дна морского.
Как будто настоящие сокровища…
Я спросила его, почему он не делает то, что ему нравится, вместо того чтобы слушаться папу.
Он ответил, что никогда в жизни не делал того, что ему нравится, и всегда слушался папу.
Я спросила почему.
Он уткнулся в монитор, типа сосредоточился на свертывании окон в компе.
Некоторое время спустя он ответил мне, что боится.
Боится чего?
Неизвестно.
Боится снова разочаровать отца.
Боится, что все это ударит по матери.
Боится, что это ее доконает, отдалит еще больше от мира живых.
Я промолчала.
Если дело касается предков, я сразу теряюсь.
Тогда он завязал с мечтами, убрал на место ноутбук, и всю дорогу мы больше не разговаривали.
По приезду в Париж он предложил мне оставить наши вещи в камере хранения и немножко побыть туристами, прежде чем ехать к нему. Ну то есть… к его кузену.
Мы проделали почти тот же путь, что и четыре года назад во время нашей поездки с классом.
Четыре года…
Чем я занималась эти четыре года?
Ничем.
Сосала члены и сортировала картошку…
Меня охватила глубокая тоска.
Все было не как в тот раз. Стояла зима, на улице холод, вода не танцует в реке, на мостике ни души и замки́ все давно посрезали и выкинули в помойку. Никто не перекусывает в саду, повернувшись лицом к солнышку, никто не болтает, расположившись на террасе кафе со стаканом «Перье» в руке, прохожие двигались все так же быстро, но больше не улыбались. У всех были каменные лица.
Мы выпили по чашке кофе (простой эспрессо), который стоил 3,20 евро.
3,20 евро за чашку кофе…
Как такое возможно?
Я тоже трусила.
Я думала о том, пришлось ли Маню ехать в больницу и сообразит ли он вытащить белье из стиралки, прежде чем оно завоняет. Чуть ли не искала взглядом телефонную будку, чтоб оставить ему сообщение на автоответчик.
Это было чудовищно.
* * *
Хотя кузен Франка, родом из какого-то благородного семейства, и был обладателем витиеватой фамилии из множества частей, длинного носа, неких манер и рубашки «Лакост», принял он меня в точности, как предки Ясона Жибо.
Вернее нет, как раз совсем по-другому. Его так хорошо научили путать вежливость с лицемерием, что он выступил куда хуже, чем они: он действовал за моей спиной.
При встрече он выдал, ах-ах, ты подружка Франка, ах, как же мне приятно, ах, добро пожаловать, чувствуй себя как дома, но вечером, когда я была в ванной, я слышала, как он нудел, словно речь шла о ядерных ракетах, направленных на НАСА: «Послушай, Франк… Мы так не договаривались, это не предусмотрено нашим с тобой контрактом».
Я хотела было тут же уехать. Потому что, правда… все это становилось уже чересчур, да, слишком много для бедной малышки Билли, которая и на поезде-то раньше никогда не ездила, да и теперь все еще думает об оставленном своем тряпье…
С самого рождения, где бы я ни появлялась, я везде мешала. Куда бы я ни шла, чего бы ни делала, я всегда оказывалась у кого-то на пути и за неудобство получала по башке.
Я не расслышала, что ответил Франк, но когда он вошел в комнату, которую отныне нам предстояло делить с ним вдвоем (свою узенькую кровать он отдал мне, а сам расположился на куске ковролина, заявив мне, что так спят все японцы, и живут они куда дольше, чем мы), так вот, когда он вошел и увидел мое лицо, он сел рядом, двумя руками развернул к себе мою голову и, глядя мне прямо в глаза, сказал:
– Hey, Billie Jean? Вы мне доверяете?
Я утвердительно кивнула головой, и он добавил, что я должна и дальше ему доверять и все будет хорошо. Он не сказал, что все это временно, не сказал, да и ладно, хотя мог бы…
Ну и поскольку я ему доверяла, а работы у меня никакой не было, то я снова заделалась домохозяйкой. Мальчики утром уходили, я убиралась, стирала, готовила ужин.
Я обожала готовить и уже давно обнаружила, что готовка – это самый простой способ добиться любви без лишних заморочек. Я экспериментировала с разными рецептами и набрала три кило, без устали пробуя свою стряпню, чтоб быть уверенной в результате.
Нашего Аймерика все это утешило. Он стал относиться ко мне более благодушно. Не доброжелательно, а именно благодушно. Как у людей такого рода наверняка принято вести себя с прислугой. Мне было наплевать. Я старалась оставаться незаметной и как можно меньше напрягать Франка. А вообще, я думаю, меня это устраивало… Из-за преследовавшей меня необходимости все время обороняться… Впервые в жизни я больше не пугалась собственной тени, слишком быстро оборачиваясь назад, не вздрагивала, услышав шаги за спиной.
Я наслаждалась.
Во второй половине дня я обычно таскалась в большой торговый центр, находившийся за автострадой, ходила туда пешком, придерживаясь автобусного маршрута, чтобы не сбиться с пути. Я шлялась по магазинчикам, строила из себя эдакую капризную буржуазную телочку, которая с радостью расплатится кредиткой своего парня, вот только никак не может решить, чего бы такого ей прикупить, и от нечего делать донимала скучающих, как и я, продавщиц. Некоторые из них меня возненавидели, другие отыгрывались, делясь всеми подробностями собственной жизни.
Я никогда ничего не покупала, но однажды сходила там в парикмахерскую.
Девочка, мывшая мне голову, спросила, нанести ли мне дополнительно бальзам. Я хотела было отказаться, но в итоге согласно кивнула. В конце концов, пусть даже об этом никто и не догадывался, но это все-таки был мой день рождения…
Потом было Рождество, за ним – Новый год, и их я тоже провела одна. Я поклялась Франку, что подружилась с одной из кассирш в супермаркете – да знаешь ты ее, точно, ну такая блондинка, которая все время ругается, – ну а поскольку она в разводе, то она якобы и пригласила меня праздновать к себе, чтоб ее детям было не скучно. Я так убедительно все это рассказывала и даже купила игрушек, что Франк поверил мне и спокойно уехал.
Вот такой я сделала ему подарок.
Мне в любом случае было все равно.
Рождественская сказка?
Ну да… Уф… Как бы это сказать?
* * *
Единственное, что начинало меня напрягать, это спиртное.
Проводя в одиночестве дни напролет, я понемногу пристрастилась к алкоголю.
Скука, изоляция, чужой город, короче говоря, под предлогом того, что от работы по дому у меня пересыхает во рту, да и труд мой заслуживает вознаграждения, я подсела на пиво.
Я спускалась в турецкую лавку, находившуюся внизу нашего дома, и покупала себе маленькую банку пива.
Потом большую.
Потом стала брать упаковками.
Как алкаши.
Как бомжи.
Как моя мачеха.
Печальное зрелище.
Очень-очень печальное…
Потому что я все прекрасно осознавала… Я видела себя со стороны…
Да. Я видела, что я делаю.
И каждый раз, когда я вскрывала новую банку – пш-ш-ш-ик! – я видела, как исчезает какая-то частица меня…
И сколько бы я себе ни говорила, как все мы любим: это всего лишь пиво, это всего лишь жажда, завтра я точно не буду столько пить, с завтрашнего дня я вообще завяжу, да и вообще могу завязать в любой момент, и все прочее – я прекрасно знала, что происходит.
Точно знала.
Ведь именно такое образование я получила…
С каждым лишним глотком ощущая надвигающуюся катастрофу… Чертова наследственность… Моя голова, мои руки, ноги, сердце, нервы, все это тело, доставшееся мне, словно губка, пропитанным насквозь…
Ну и как же действует алкоголь на маленькую провинциалку, которой нечем заняться, которая чувствует себя потерянной среди всех этих машин?
Он возвращает ее к корням…
Она начинает подворовывать в магазинах торгового центра, чтоб оплачивать свою выпивку не из тех денег, что получает на хозяйство.
Ее вычисляют охранники и парни из службы безопасности.
Это вынуждает ее отдаваться им за гроши, чтобы они к ней не цеплялись.
Это вынуждает ее отдаваться им за гроши не только, чтоб они к ней не цеплялись, но и чтобы им понравиться…
Все это создает ей определенную репутацию.
Она тусуется с этими магазинными ковбоями в униформе, которые, чувствуя за собою власть, силу в своих руках, уверены и в своих преимуществах ниже пояса.
У нее появляются приятели.
Понятно, какого рода…
Просто парни, относящиеся к ней чуть теплее, чем те двое, которых она кормит по вечерам ужином и которые все остальное время проводят, уткнувшись носом в свои учебники…
Просто парни, помогающие ей забыть непроницаемую маску на лице Франка Мюллера, который снова закрылся наглухо, настолько ему не нравилось то, что он изучал, не смея ослушаться отца, который нравился ему еще меньше.
Парни, с которыми она развлекается, не чувствуя себя самой глупой за столом…
Ее платья и юбки становятся короче.
Значительно короче.
И ярче.
В общем, она у нас опять становится шлюхой…
Однажды после обеда, когда я направлялась на встречу с моими новыми друзьями, уже на лестнице я столкнулась с Франком.
Черт, должно быть, я плохо разобралась в его новом расписании…
На мне была мини-юбка, едва прикрывавшая лобок, стыренные сапоги разных размеров (продавцы напутали с противокражными метками), в руках я держала сумку, фальшивый «Виттон», которую тут же и выставила между нами, как щит.
Не знаю, почему я это сделала. А он, он ведь даже ничего плохого мне не сказал… Наоборот.
– Ну и дела, малышка Билл! Слушай, на улице холод собачий! Тебе не стоит так выходить – промерзнешь до смерти!
Я тогда брякнула ему в ответ какую-то глупость, лишь бы отвязаться от его доброжелательности, которая была мне сейчас совсем некстати, но пару часов спустя, когда я стоя трахалась с ушедшим на перерыв охранником, закрывшись с ним в подсобке для мусорных бачков, прижатая к рулонам бумажных полотенец, мне вспомнился голос Франка, и его мягкость, так резонировавшая здесь, добила меня окончательно.
Охранник тот был хороший, мы с ним развлекались, проблема была не в нем, просто я не могла больше продолжать в том же духе.
Я не могла. Я слишком хорошо знала, куда ведет этот путь… И чем он заканчивается.
В таких случаях хорошо, когда рядом мама… Злобная мать с вытаращенными глазами, или добрая, которая поможет тебе поставить на место швабры и рулоны полотенец, а потом подтолкнет к выходу.
Я думала об этом по дороге домой. Что я сама должна стать для себя матерью. Хотя бы на один день. Что я должна сделать для себя то, что сделала бы для своей дочери. Пусть и невыносимой плаксы. Пусть даже Майкл тем временем от нее отказался.
Ладно, что бы там ни было, но попробовать стоило…
Ведь справлялась же я и с куда более сложными задачами…
Я шла, наклонив голову, шкрябала тротуар своими острыми каблуками и представляла себя в роли мамы и дочери поочередно, накручивая сама себя.
Я была пьяной. Дурной. И грубиянкой до мозга костей.
Я не привыкла слушаться. Да и вообще, черт побери, с чего это она тут заявилась читать мне теперь нотации? После всех тех страданий, на которые меня обрекла? После всех растерзанных в клочья котят, которых я хоронила тайком, после всех подарков к праздникам мам, которые я нарочно делала хуже всех, потому что для меня было лучше сдохнуть, чем подарить что-либо красивое моей мачехе, а все училки долгие годы считали меня косорукой и смотрели как на дебилку. Все эти дуры, путавшие мои нежные чувства с бедностью…
После всех этих бед… Мелких бед, бесконечной вереницей тянувшихся одна за другой.
Черт, но явиться теперь, чтоб учить меня жизни, слишком уж просто…
Так что вали отсюда, грязная девка.
Проваливай.
Уж это-то ты умеешь.
Я хмурилась и обменивалась злобными взглядами со своими отражениями в витринах.
Я спорила сама с собой: нет, нет, нет – да, да, да.
Нет.
Да.
Нет.
Я так отчаянно сопротивлялась самой себе не потому, что строила из себя эдакого непокорного подростка, а потому, что не могла я сделать того, о чем сама же себя просила. Это было выше моих сил… Все, что угодно, но только не это.
Только не это.
Я уже доказала, что ради Франка способна на многое, даже рискуя угодить за решетку, но то, что требовала от меня сейчас моя дама Плюш, было куда опаснее тюрьмы.
Это было самое худшее.
Потому что у меня никогда не было и, возможно, уже и не будет ничего другого, что отделяло бы меня от «четвертого мира».
Это была моя единственная защита. Единственная гарантия безопасности. Я не хотела к ней прикасаться. Никогда. Я хотела хранить ее в целости и сохранности до самой своей смерти, просто чтобы быть уверенной в том, что никогда в жизни мне больше не придется испытывать унижения из-за того, что у меня чешется голова и от меня воняет дохлым хомячком.
Тебе, звездочка моя, этого не понять. Тебе, должно быть, кажется, что я сочиняю все эти фразы с наворотами, чтоб все представить типа как в книге.
Что я тут разыгрываю из себя Камиллу. Сама себя разбираю по косточкам, одна-одинешенька перед лицом целого мира.
Никому этого не понять. Никому. Только я – малышка Билли с котячьего кладбища – знаю, что это такое.
Так что плевать мне на тебя.
Плевать на всех.
Я говорю «нет».
Никогда я не притронусь к страховке моей жизни.
