Глава 15
Буря в школьном стакане воды

— Какой замечательный день! — сказала Аня, глубоко вдыхая свежий прохладный воздух. — Разве не чудесно, что живешь в такой день? Жаль мне тех, кто еще не родился и пропустил его. Конечно, может быть, у них будут хорошие дни, но они никогда не смогут насладиться этим днем… А еще чудеснее, что в школу нужно идти по такой восхитительной дороге, правда?

— Да, этот путь гораздо приятнее, чем идти кругом по большой дороге; там так пыльно и жарко, — отвечала практичная Диана, заглядывая в корзинку с завтраком и мысленно оценивая, какой кусочек вкусного и сочного малинового пирожного придется на одну девочку, если три таких пирожных, лежащих в корзиночке, разделить на десять девочек.

Авонлейские девочки всегда ели вместе свои школьные завтраки, и съесть три малиновых пирожных одной или даже вместе со своей лучшей подругой означало на веки вечные быть заклейменной как "противная жадина". Но когда пирожные делились между десятью девочками, вам доставался маленький кусочек, лишь дразнивший аппетит.

Дорога, по которой Аня и Диана ходили в школу, была и в самом деле прелестной. Ане казалось, что эти прогулки вместе с Дианой в школу и из школы нельзя улучшить даже в воображении. Идти кругом по большой дороге было совсем не романтично; но идти по Тропинке Влюбленных, мимо Плача Ив, вдоль Долины Фиалок и по Березовой Дорожке — романтичнее и быть не могло.

Тропинка Влюбленных начиналась прямо за садом Зеленых Мезонинов и тянулась по лесу до самого конца фермы Касбертов. По этой дорожке обычно выгоняли коров на дальнее пастбище, а зимой таскали дрова и хворост. Аня назвала ее Тропинкой Влюбленных, когда еще не прожила и месяца в Зеленых Мезонинах.

— Не потому, что там когда-нибудь ходили влюбленные, — объясняла она Марилле. — Просто мы с Дианой читаем сейчас совершенно великолепную книжку, и там есть Тропинка Влюбленных. И нам захотелось, чтобы и у нас была такая. Это очень красивое название, как вам кажется? Такое романтичное! Понимаете, мы легко можем вообразить на ней влюбленных. Мне она очень нравится, потому что там можно думать вслух, никто не назовет тебя сумасшедшей.

Утром Аня выходила из дома одна и по Тропинке Влюбленных добиралась до самого ручья. Там ее уже ждала Диана, и они вместе продолжали путь под густыми кронами сплетавшихся кленов, — "Клены — такие общительные деревья, — говорила Аня, — они всегда шелестят и что-то нам нашептывают", — пока не добирались до грубо сколоченного маленького мостика. Затем девочки сворачивали с тропинки и шли через поле мистера Барри, мимо Плача Ив, за которым открывалась Долина Фиалок — маленькая зеленая впадина в тени густого леса мистера Эндрю Белла.

— Конечно, сейчас там уже нет фиалок, — рассказывала Аня Марилле, — но Диана говорит, что весной их там миллионы. Ах, Марилла, только вообразите — миллионы фиалок! У меня прямо дух захватывает. Я назвала это место Долиной Фиалок. Диана говорит, что еще никого не видела, кто бы так легко придумывал названия для всяких мест. Так приятно в чем-то отличиться, правда? А Диана дала название Березовой Дорожке. Она очень захотела, и я согласилась. Но, конечно, я придумала бы что-нибудь более поэтичное. Такое простое название, как Березовая Дорожка, каждый может придумать. Но Березовая Дорожка, Марилла, — одно из красивейших мест на свете.

Так оно и было. Не только Аня — каждый, кто случайно забредал туда, думал то же самое. Это была узкая извилистая тропинка, спускавшаяся с длинного холма прямо через лес мистера Белла, где свет, много раз просеянный через изумрудные сита густых крон деревьев, становился безупречно чистым, как бриллиант. На всем протяжении дорожку окаймляли стройные молодые березки с белыми стволами и гибкими ветвями; папоротники, перелески, дикие ландыши и алые пучки лаконосов густо росли вдоль нее; и всегда в воздухе здесь носился пряный аромат, звучала музыка птичьих песен, шепот и смех лесных ветерков в ветвях деревьев над головой. Порой здесь можно было увидеть зайца, прыгающего через дорожку, если, конечно, идти тихо, чего с Аней и Дианой почти никогда не случалось. Спустившись в долину, дорожка подходила к большой дороге, и оттуда по поросшему елями холму было рукой подать до школы.

Авонлейская школа представляла собой чисто выбеленное здание с низко спускающейся крышей и широкими окнами. Внутри стояли прочные и удобные старомодные парты, которые открывались и закрывались и крышки которых были изрезаны инициалами и иероглифами трех поколений школьников. Школьное здание стояло в стороне от дороги, а за ним тянулся темный сосновый лес и вился ручей, в который ученики ставили по утрам свои бутылки с молоком, чтобы оно осталось прохладным и сладким до обеденного перерыва.

В первый день сентября Марилла проводила Аню в школу, питая в душе множество тайных опасений. Аня была такой необычной девочкой. Как она поладит с другими детьми? И каким образом удастся ей на уроках справиться со своей болтливостью?

Однако дела пошли лучше, чем можно было предположить. В тот вечер Аня пришла домой в отличном настроении.

— Мне кажется, я полюблю школу, — объявила она. — Хотя я не очень высокого мнения об учителе. Он все время крутит усы и поглядывает на Присси Эндрюс. Присси уже взрослая, вы знаете. Ей шестнадцать, и она собирается в следующем году сдавать вступительные экзамены в Королевскую учительскую семинарию в Шарлоттауне. Тилли Бултер говорит, что учитель в нее по уши влюблен. У нее красивый цвет лица и вьющиеся темные волосы, и она их очень элегантно укладывает. Она сидит на самой задней скамье, и он сидит с ней почти все время… объясняет ей ее урок, как он говорит… Но Руби Джиллис говорит, что видела, как он написал что-то на грифельной дощечке Присси, и когда Присси это прочитала, то покраснела, как свекла, и захихикала; и Руби Джиллис говорит, что не верит, будто это имело какое-то отношение к уроку.

— Аня, я не желаю, чтобы ты отзывалась об учителе в таком тоне, — сказала Марилла сурово. — Ты ходишь в школу не для того, чтобы критиковать учителя. Я полагаю, что тебя он может научить кое-чему, и твое дело учиться. И я хочу, чтобы ты раз и навсегда поняла, что не должна приносить домой всякие сплетни о нем. Я не собираюсь этого поощрять. Надеюсь, ты хорошо себя вела.

— О да, — отвечала Аня удовлетворенно. — Это оказалось не так трудно, как можно было бы вообразить. Я сижу с Дианой. Наша парта прямо у окна, и нам видно Озеро Сверкающих Вод. В школе много милых девочек, и мы сказочно провели время, когда играли во время обеденного перерыва. Это так чудесно, когда столько девочек, с которыми можно играть! Но, конечно, больше всех я люблю и всегда буду любить Диану. Я обожаю Диану… Я ужасно отстала от других. Все они уже проходят пятую часть учебника, а я только четвертую. Я испытываю что-то вроде унижения из-за этого… Зато ни у кого из них нет такого воображения, как у меня, я это очень быстро обнаружила… Сегодня у нас было чтение, география, история Канады и диктант. Мистер Филлипс сказал, что у меня чудовищная орфография, и поднял мою грифельную дощечку так, чтобы все видели, сколько он на ней исправил ошибок. Мне было так стыдно, Марилла; все-таки, я думаю, он мог бы быть повежливее с незнакомой ученицей. Руби Джиллис подарила мне яблоко, а София Слоан дала мне на время прелестную розовую открытку, на которой написано: "Когда я смогу навестить вас?" Я должна эту открытку ей завтра вернуть. А Тилли Бултер после обеда дала мне поносить свое колечко из бусинок. Можно мне взять себе на колечко несколько перламутровых бусинок со старой подушечки для булавок в моей комнате? И, ах, Марилла, Джейн Эндрюс сказала мне, что Минни Макферсон сказала ей, будто она слышала, как Присси Эндрюс сказала Саре Джиллис, что у меня очень красивый нос. Марилла, это первый комплимент, какой я услышала в своей жизни, и вы не можете вообразить, какое у меня возникло странное чувство. Марилла, это правда, что у меня красивый нос? Я знаю, вы скажете мне правду.

— Нос твой совсем неплох, — сказала Марилла коротко. Втайне она считала, что у Ани замечательно красивый нос, но отнюдь не собиралась ей этого говорить.

Это было три недели назад, и пока все шло гладко. И теперь, в это бодрящее сентябрьское утро, Аня и Диана, две из счастливейших девочек в Авонлее, беспечно шагали по Березовой Дорожке.

— Похоже, что сегодня в школе будет Гилберт Блайт, — сказала Диана. — Все лето он провел у своих двоюродных братьев в Нью-Брансуике и вернулся домой только в субботу вечером. Он ужасно красивый, Аня. И кошмарно дразнит девочек. Он просто отравляет нам жизнь.

По тону Дианы можно было ясно понять, что она предпочитает, чтобы ей отравляли жизнь, чем жить без этого.

— Гилберт Блайт? — переспросила Аня. — Это его имя и фамилия написаны на стенке у крыльца рядом с именем Джули Белл, а над ними крупно "Обратите внимание"?

— Да, — сказала Диана, вскинув голову, — но я уверена, она ему не очень-то нравится Я слышала, как он говорил, что учил таблицу умножения на ее веснушках.

— Ах, не говори мне о веснушках, — взмолилась Аня. — Это неделикатно, ведь у меня их столько! Но я думаю, что писать эти "Обратите внимание" на стенке про мальчиков и девочек — глупейшая вещь. Посмел бы кто-нибудь написать мое имя на стенке рядом с именем мальчика. Нет, конечно, — поспешила она добавить, — никто не посмеет.

Аня вздохнула. Она не хотела, чтобы ее имя появилось на стенке. Но было немножко унизительно знать, что это ей совсем не грозит.

— Чепуха, — сказала Диана, чьи черные глаза и блестящие волосы сеяли такое разрушение в сердцах авонлейских школьников, что ее имя фигурировало на стенке у крыльца под полудюжиной подобных "Обратите внимание". — Это просто шутка. И не очень-то надейся, что твое имя не напишут. Чарли Слоан по уши в тебя влюблен. Он сказал своей маме — заметь: своей маме! — что ты самая сообразительная девчонка в школе. А это лучше, чем быть просто симпатичной.

— Нет, не лучше, — сказала Аня, женственная до мозга костей. — Я хотела бы лучше быть красивой, чем умной. К тому же я терпеть не могу Чарли Слоана. Я просто не выношу мальчишек с выпученными глазами. Если кто-нибудь напишет мое имя рядом с его именем, знай, Диана, я ни за что этого не перенесу. Но как приятно быть первой в классе!

— Теперь в твоем классе будет Гилберт, — заметила Диана, — и обычно он первый. Он проходит только четвертую часть учебника, хотя ему почти четырнадцать. Четыре года назад его отец был болен и ему пришлось уехать в Альберту лечиться. И он забрал с собой Гилберта. Они там прожили три года, и Гил не ходил в школу почти все это время. Теперь, когда он вернется, тебе будет не так легко остаться первой в твоем классе.

— Я рада, — сказала Аня быстро. — Я не могла по-настоящему гордиться тем, что была первой среди маленьких мальчиков и девочек девяти или десяти лет. Вчера я встала, чтобы ответить, как пишется «искусство». Джози Пай была первой в правописании, но, представляешь, подглядывала в книжку! Мистер Филлипс не видел… он смотрел на Присси Эндрюс… но я видела. Я просто бросила на нее взгляд, полный холодного презрения, и она покраснела, как свекла, и написала все-таки неправильно.

— Эти девчонки Паев — известные обманщицы, — сказала Диана раздраженно, когда они перелезали через ограду на большую дорогу. — Вот вчера Герти Пай пришла и поставила свою бутылку с молоком на мое место в ручье. Представляешь? Я с ней больше не разговариваю.

Когда мистер Филлипс находился в глубине классной комнаты, слушая ответ Присси Эндрюс по-латыни, Диана шепнула Ане:

— Гилберт Блайт сидит прямо через проход от тебя. Посмотри, правда, он красивый?

Аня взглянула в указанном направлении. Момент для этого был очень удобный, потому что упомянутый Гилберт Блайт был всецело поглощен тем, что потихоньку прикалывал булавкой одну из длинных золотистых кос Руби Джиллис, сидевшей перед ним, к спинке сиденья. Это был высокий мальчик с вьющимися темными волосами, лукавыми карими глазами и дерзкой улыбкой на губах. В эту минуту Руби Джиллис вскочила, чтобы показать ответ арифметической задачи учителю. Она упала обратно на сиденье с коротким воплем, уверенная, что волосы у нее вырваны с корнем. Все оглянулись на нее, а мистер Филлипс посмотрел так сурово, что Руби расплакалась. Гилберт быстро вытащил булавку и продолжал читать свой учебник истории с наисерьезнейшим видом; но когда волнение улеглось, он взглянул на Аню и подмигнул ей с невыразимым лукавством.

— Я думаю, что этот Гилберт Блайт и вправду красивый, — призналась Аня Диане, — но мне кажется, что он очень дерзкий. Что за манера подмигивать незнакомой девочке?

Но все началось только после обеда.

Мистер Филлипс сидел в заднем углу класса, объясняя Присси Эндрюс задание по алгебре, а остальные ученики занимались чем кому нравилось: ели зеленые яблоки, шептались, рисовали картинки на своих грифельных дощечках, пускали вдоль прохода между партами сверчков в упряжке из ниток. Гилберт Блайт пытался заставить Аню Ширли взглянуть на него, но потерпел полную неудачу, поскольку Аня в тот момент совершенно забыла о самом существовании не только Гилберта Блайта, но и всех прочих учеников авонлейской школы, да и о самой авонлейской школе. Опершись подбородком на руки и устремив глаза на голубые отблески Озера Сверкающих Вод, которые хорошо было видно через западное окно, она была далеко, в великолепной стране грез, не слыша и не видя ничего, кроме своих собственных чудесных видений.

Гилберт Блайт не привык безуспешно стараться заставить какую-нибудь девочку взглянуть на него. Она должна посмотреть на него, эта рыжая Ширли с маленьким острым подбородком и большими глазами, так непохожими на глаза остальных учениц авонлейской школы.

Гилберт перегнулся через проход, ухватил за конец одну из длинных рыжих кос Ани, потянул к себе и произнес пронзительным шепотом:

— Морковка! Морковка!

Только тогда Аня взглянула на него. Но как взглянула!

И не только взглянула. Она вскочила с места, все ее яркие мечты рухнули безвозвратно. Она метнула на Гилберта раздраженный взгляд, но гневный блеск ее глаз быстро угас в столь же гневных слезах.

— Ты гадкий, противный мальчишка! — воскликнула она страстно. — Как ты смеешь!

И потом — трах! — Аня с размаху опустила свою грифельную дощечку на голову Гилберта и расколола ее — дощечку, не голову — пополам.

Авонлейская школа всегда была рада любому происшествию. А эта сцена доставила всем особенное удовольствие. Все воскликнули: "О!" — с испугом и восхищением. Диана открыла рот и онемела. Руби Джиллис, которая всегда была склонна к истерике, заплакала. Томми Слоан упустил свою пару сверчков и застыл в изумлении, уставившись на эту сцену.

Мистер Филлипс прошествовал вдоль прохода и тяжело опустил руку на Анино плечо.

— Аня Ширли, что это значит? — спросил он гневно.

Аня не ответила. Это было уж слишком — требовать от нее признать перед всей школой, что ее назвали «морковкой». Гилберт решительно вмешался:

— Это я виноват, мистер Филлипс. Я дразнил ее.

Но мистер Филлипс не обратил внимания на Гилберта.

— Мне очень неприятно, что моя ученица выказала такой гнев и такую мстительность, — сказал он внушительным тоном, как будто даже простая принадлежность к числу его учеников должна была искоренить все дурные страсти в сердцах юных несовершенных смертных. — Аня, пойди и встань у классной доски. Будешь стоять там до конца занятий.

Аня предпочла бы, чтобы ее отхлестали бичом, чем подвергнуться такому наказанию, от которого ее чувствительный дух содрогался, словно под ударами бича. С побелевшим и застывшим лицом она повиновалась. Мистер Филлипс взял кусок мела и написал на доске над ее головой: "У Анюты Ширли очень плохой характер. Анюта Ширли должна научиться владеть собой". Затем он прочитал это вслух, чтобы даже самые маленькие ученики, которые умели читать только печатные буквы, могли понять, что написано.

Аня простояла остаток дня с этой надписью над головой. Она не плакала и не опустила головы. Гнев еще кипел в ее душе, и это поддерживало ее в страданиях унижения. С пылающими от гнева щеками, возмущенным взглядом одинаково встречала она и сочувственный взгляд Дианы, и полные негодования жесты Чарли Слоана, и злорадную улыбку Джози Пай. Что же до Гилберта Блайта, то она даже не взглянула на него. Она никогда больше на него не посмотрит! Она никогда не будет с ним разговаривать!!!

Когда занятия кончились, Аня вышла из школы, гордо подняв свою рыжую голову. Гилберт Блайт попытался перехватить ее на крыльце.

— Мне ужасно жаль, что я посмеялся над твоими волосами, Аня, — прошептал он с раскаянием. — Честное слово. Не обижайся на меня навсегда!

Аня прошла мимо торжественной поступью, исполненная презрения, даже не взглянув и не подав вида, что слышала эти слова.

— О, как ты могла, Аня? — вздохнула Диана, когда они шли домой по дороге, отчасти с упреком, отчасти с восхищением. Диана чувствовала, что сама она никогда не смогла бы отвергнуть просьбу Гилберта.

— Я никогда не прощу Гилберта Блайта, — сказала Аня твердо. — И мистера Филлипса, за то что он написал «Анюта», тоже. Железо пронзило мою душу, Диана.

Диана понятия не имела, что Аня под этим подразумевает, но почувствовала, что это было нечто ужасное.

— Ты не должна обижаться на Гилберта, что он насмехался над твоими волосами, — попыталась она утешить Аню. — Он над всеми девочками издевается. И над моими волосами он тоже насмехался… что они такие черные. Он сто раз называл меня вороной. И я никогда прежде не слышала, чтобы он извинялся.

— Огромная разница быть названной вороной и быть названной морковкой, — сказала Аня с достоинством. — Гилберт Блайт мучительнейше оскорбил мои чувства, Диана.

Вероятно, тем бы дело и кончилось без дальнейших мучений, если бы больше ничего не случилось. Но очень часто за одним несчастьем следует другое.

Ученики авонлейской школы часто проводили обеденный перерыв, собирая сосновую смолу в лесу мистера Белла. Между холмом, на котором располагался этот лес, и школой лежало широкое пастбище, и с высоты детям хорошо был виден дом Эбена Райта, где столовался учитель. Стоило им заметить, что мистер Филлипс выходит оттуда после обеда, как они бегом бросались к школе. Но расстояние, которое им нужно было преодолеть, оказывалось в три раза больше, чем дорожка от дома мистера Райта, по которой возвращался в школу учитель, и потому они добегали до школы, задыхающиеся и обессиленные, на три минуты позже него.

На следующий день после описанных событий у мистера Филлипса был один из случавшихся у него время от времени приступов реформаторского пыла, и, перед тем как отправиться на обед, он объявил, что требует, чтобы к его возвращению все ученики сидели на местах. Всякий, кто явится позднее, будет наказан.

Все мальчики и некоторые девочки, как обычно, побежали в лес мистера Белла с твердым намерением задержаться там ровно столько времени, сколько нужно, чтобы найти кусочек «жвачки». Но в лесочке было так приятно, а золотистые капли смолы казались такими соблазнительными! Они собирали смолу, болтали, слонялись под деревьями; и, как обычно, первым, кто напомнил им о быстротечности времени, был Джимми Гловер, закричавший с верхушки огромной старой сосны: "Учитель идет!"

Девочки, которые были на земле, сразу бросились бежать и сумели добраться до школы в последнюю секунду. Мальчики, которым пришлось, извиваясь, поспешно спускаться с деревьев, опоздали. Аня, которая отнюдь не собирала смолу, но блаженно бродила среди доходивших ей почти до пояса папоротников в дальнем конце лесочка, тихонько напевая, с венком из ландышей на голове, словно какое-то лесное божество этих тенистых мест, оказалась самой последней. Впрочем, бегала она словно лань и на этот раз сумела так отлично этим воспользоваться, что догнала мальчиков у дверей и влетела в школу вместе с ними как раз в тот момент, когда мистер Филлипс вешал на гвоздь свою шляпу.

Краткий приступ реформаторской активности у мистера Филлипса уже прошел. Ему не хотелось обременять себя, наказывая десяток учеников. Но было необходимо сделать что-то, чтобы сдержать слово, поэтому он оглянулся в поисках козла отпущения и нашел его в Ане, которая упала на свое место, задыхаясь от быстрого бега, с забытым венком из ландышей на голове, криво съехавшим на одно ухо и придававшим ей особенно беспутный и озорной вид.

— Аня Ширли, ты, кажется, очень любишь общество мальчиков. Сегодня мы примем твой вкус во внимание, — сказал он язвительно. — Сними цветы с головы и сядь с Гилбертом Блайтом.

Мальчики захихикали. Диана, побледнев от сострадания, сняла венок с Аниной головы и на мгновение сжала ее руку. Аня, словно окаменев, смотрела на учителя.

— Ты слышала, что я сказал, Аня? — спросил мистер Филлипс,

— Да, сэр, — произнесла она медленно, — но я не думала, что вы это серьезно.

— Уверяю тебя, что да, — продолжил он с той же иронической интонацией, которую все дети, а особенно Аня, терпеть не могли. Слишком она задевала за живое. — Сейчас же делай, что я велел.

На мгновение показалось, что Аня не подчинится. Затем, понимая, что выхода нет, она поднялась с высокомерным видом, села на другой стороне прохода рядом с Гилбертом Блайтом и, положив руки на парту, уткнулась в них лицом. Руби Джиллис, которая мельком видела, как это происходило, рассказывала остальным по дороге домой, что никогда "не видела ничего подобного — лицо, белое как мел, все в ужасных красных точках".

Для Ани это было ужасное переживание. И так уже тяжело, что ее одну выбрали, чтобы наказать, хотя был еще десяток столь же провинившихся. Еще хуже то, что ей велели сесть рядом с мальчиком. Но то, что этим мальчиком был Гилберт Блайт, явилось верхом оскорбления и делало обиду совершенно непереносимой. Аня чувствовала, что не в силах выдержать такое, бесполезно и пытаться. Все ее существо содрогалось от позора, гнева и унижения.

Сначала другие посматривали на нее, шептались, хихикали, подталкивали друг друга локтями. Но так как Аня не поднимала головы, а Гилберт, решавший задачку на дроби, казалось, предался всей душой этим дробям, и только им, то и прочие вскоре занялись своими заданиями, и Аня была забыта. Когда мистер Филлипс собирал письменные работы по истории, Аня должна была подойти, но она не двинулась с места, а мистер Филлипс, который в это время сочинял стихотворение "К Присилле" и мучился над какой-то упрямой рифмой, ничего не заметил. Улучив минуту, когда никто не смотрел, Гилберт достал из своей парты маленький красный леденец в форме сердечка, на котором золотыми буквами было выведено: "С тобою сладко", — и подсунул его Ане под локоть. Тогда она поднялась, осторожно взяла пурпурное сердечко кончиками пальцев, бросила на пол, раздавила каблучком и приняла прежнюю позу, не соизволив осчастливить Гилберта даже взглядом.

Когда занятия кончились, Аня подошла к своей парте, демонстративно вынула все, что в ней было, книги и тетради, перо и чернила, Библию и арифметику, и аккуратно сложила все на своей расколотой грифельной дощечке.

— Почему ты все забираешь домой, Аня? — пожелала узнать Диана, как только они оказались на дороге. До этого она не осмеливалась задавать вопросов.

— Я больше не вернусь в школу, — сказала Аня.

Диана открыла рот от удивления и уставилась на Аню, чтобы понять, не шутит ли та.

— Разве Марилла позволит тебе остаться дома? — спросила она.

— Ей придется это сделать, — ответила Аня. — Я никогда не пойду в школу к этому человеку.

— О, Аня! — Диана, казалось, собиралась заплакать. — Это нечестно. Что же я буду делать? Мистер Филлипс посадит меня с этой отвратительной Герти Пай… Я знаю, что посадит, потому что она сидит одна. Аня, вернись!

— Я сделала бы для тебя почти все на свете, Диана, — сказала Аня печально. — Я позволила бы разорвать себя на куски, если бы знала, что это необходимо для твоего блага. Но вернуться я не могу, пожалуйста, не проси. Ты терзаешь мне душу.

— Только подумай обо всем, что ты потеряешь, — сокрушалась Диана. — Мы собираемся строить прелестнейший новый домик для игры у ручья. А со следующей недели будем играть в мяч. Ты же никогда не играла в мяч, Аня. Это потрясающе интересно! Мы собираемся разучить новую песенку… Джейн Эндрюс уже разучивает. Элис Эндрюс принесет новую книжку на следующей неделе, и мы будем читать ее вслух, по одной главе, у ручья. А ведь ты так любишь читать вслух, Аня!

Но Аня была непоколебима. Ее решение было окончательным. Она больше не пойдет в школу к мистеру Филлипсу! Об этом она и объявила Марилле, когда вернулась домой.

— Глупости, — сказала Марилла.

— Совсем не глупости, — отвечала Аня, глядя на Мариллу торжественно и укоризненно. — Разве вы не понимаете, Марилла? Мне нанесено оскорбление!

— Оскорбление! Ерунда! Пойдешь завтра в школу, как обычно.

— Ах, нет. — Аня мягко покачала головой. — Я не вернусь туда, Марилла. Я буду учить все уроки дома, я буду вести себя как можно лучше, я буду все время молчать, если это вообще возможно. Но, уверяю вас, в школу я не вернусь.

Марилла увидела непреклонную решимость на Анином лице и поняла, что переубедить ее будет трудно. Она разумно решила отложить разговор.

"Схожу-ка я сегодня вечером к Рейчел и посоветуюсь с ней, — сказала она себе. — Бесполезно увещевать Аню теперь. Она слишком возбуждена и может ожесточиться в своем упрямстве. Насколько можно понять из ее рассказа, мистер Филлипс уж слишком перегибает палку. Но не стоит ей об этом говорить. Лучше посоветуюсь с Рейчел. Она посылала в школу десять детей и должна кое-что об этом знать. Она, должно быть, уже слышала всю историю".

Марилла застала миссис Линд вяжущей очередное одеяло с обычным усердием и удовольствием.

— Я думаю, ты знаешь, почему я пришла, — сказала она несколько смущенно.

Миссис Рейчел кивнула.

— Догадываюсь. Из-за этой истории с Аней в школе, — сказала она. — Тилли Бултер заходила сюда по пути домой и обо всем мне рассказала.

— Не знаю, что с ней делать, — сказала Марилла. — Она объявила, что не вернется в школу. Я никогда не видела такой непримиримости в ребенке. С самого начала, когда она начала ходить в школу, я ждала, что что-нибудь да случится, и даже удивлялась, что все идет слишком хорошо. Она все так глубоко переживает. Что ты посоветуешь, Рейчел?

— Ну, раз уж ты спрашиваешь моего совета, Марилла, — сказала миссис Линд любезно — миссис Линд ужасно любила, чтобы у нее спрашивали совета, — я пошла бы ей навстречу, вот что я сделала бы. По моему убеждению, мистер Филлипс был не прав. Но, конечно, недопустимо говорить это детям, ты понимаешь. Разумеется, он был прав, что наказал ее вчера за вспышку гнева. Но сегодня дело обстояло иначе. Он должен был наказать всех, кто опоздал вместе с Аней, вот что. Да и что это за наказание — сажать девочку рядом с мальчиком? Это бестактно. Тилли Бултер была возмущена. Она целиком на Аниной стороне и говорит, что весь класс также. Похоже, что Аня пользуется у них популярностью. Я никак не предполагала, что она им понравится.

— Ты… ты действительно думаешь, что мне лучше позволить ей остаться дома? — спросила Марилла с удивлением.

— Да. То есть я не стала бы посылать ее в школу, пока она сама не запросится. Положись на меня, Марилла. Она остынет через неделю или чуть больше, и сама охотно вернется в класс, вот что я вам скажу. А если заставить ее вернуться сразу, то кто знает, какие вспышки раздражения могут нас ожидать и сколько с этим будет хлопот. По моему мнению, чем меньше шума, тем лучше. Она не очень много потеряет, если неделю не походит в такую школу. Как учитель мистер Филлипс никуда не годится. Порядок, который он завел, возмутителен, скажу я вам. Он не уделяет достаточного внимания малышне, а все время тратит на старших, которых готовит в Королевскую семинарию. Ему никак не удалось бы остаться преподавать в школе второй год, если бы его дядя не был одним из членов попечительского совета и не водил двух других его членов за нос, вот что. Ну, скажу я вам, уж и не знаю, что будет с образованием на нашем острове.

И миссис Рейчел выразительно покачала головой, как бы давая понять, что, если бы только она стояла во главе системы образования Канады, дело было бы поставлено гораздо лучше.

Марилла последовала совету миссис Рейчел и не заговаривала с Аней о возвращении в школу. Аня учила уроки дома, выполняла свои обязанности по хозяйству, а в холодные красноватые осенние сумерки играла с Дианой. Но когда она встречала на дороге Гилберта Блайта или сталкивалась с ним в воскресной школе, то проходила мимо, обдавая его ледяным презрением, которое было не под силу растопить его очевидному желанию помириться. Даже попытки Дианы выступить в роли миротворца оказались бесполезны. Очевидно, Аня твердо решила ненавидеть Гилберта Блайта до конца жизни.

Но так же сильно, как она ненавидела Гилберта, она любила Диану, со всей привязанностью, на какую было способно ее страстное сердечко, одинаково самозабвенно предававшееся и любви, и ненависти. Однажды в сумерки Марилла, возвратившись из сада с корзиной яблок, застала Аню горько плачущей у окна ее комнатки в мезонине.

— Да что еще случилось, Аня? — спросила она.

— Это о Диане, — рыдала Аня, не жалея слез. — Я так люблю Диану, Марилла! Я не смогу жить без нее. Но я прекрасно знаю: когда мы вырастем, Диана выйдет замуж, уедет и покинет меня. Ах, что я тогда буду делать? Я ненавижу ее мужа… я ненавижу его всей душой. Я все это вообразила… венчание и все такое… Диана в снежно-белом платье, под вуалью, и такая красивая и величественная, как королева, и я — подружка невесты. Правда, у меня тоже прелестное платье и рукава с буфами, но сердце мое разбито, хоть на лице и улыбка. И потом нужно будет проститься с Дианой навсегда-а-а… — Здесь Аня совершенно потеряла самообладание и расплакалась еще горше.

Марилла торопливо отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но это было бесполезно. Она в изнеможении упала на стоявший рядом стул и разразилась таким необычным и сердечным смехом, что Мэтью, проходивший в это время по двору, остановился в изумлении. Когда это он слышал, чтобы Марилла так смеялась прежде?

— Ну, Аня, — сказала Марилла, как только оказалась в состоянии говорить, — если уж тебе нужно искать причины для беспокойства, ради всего святого, ищи где-нибудь поближе. Приходится признать, что воображение у тебя хоть куда!