Уважаемые дамы и господа! Мы неоднократно и лишь недавно вновь имели дело с разделением инстинктов Я и сексуальных влечений. Сначала вытеснение нам показало, что они могут вступить в противоречие друг с другом, что затем, формально побежденные, сексуальные влечения вынуждены получать удовлетворение регрессивными обходными путями, компенсируя при этом свое поражение своей непреодолимостью. Далее мы узнали, что они с самого начала по-разному относятся к воспитательнице-необходимости, так что проделывают неодинаковое развитие и имеют неодинаковое отношение к принципу реальности. Наконец, мы полагаем, что сексуальные влечения связаны с аффективным состоянием страха гораздо более тесными узами, чем инстинкты Я, – результат, который кажется неполным только в одном важном пункте. Поэтому для его дополнительного подтверждения мы хотим привлечь достойный внимания факт, что неудовлетворение голода и жажды, двух самых элементарных инстинктов самосохранения, никогда не ведет к возникновению страха, между тем как превращение в страх неудовлетворенного либидо, как мы знаем, принадлежит к числу самых известных и чаще всего наблюдаемых феноменов.

Но нельзя отменить наше право разделять инстинкты Я и сексуальные влечения. Оно дано вместе с существованием сексуальной жизни как особой деятельности индивида. Можно лишь спросить, какое значение мы придаем этому разделению, насколько существенным считаем его. Но ответ на этот вопрос будет зависеть от определения того, насколько иначе ведут себя сексуальные влечения в соматических и душевных проявлениях по сравнению с другими, которые мы противопоставляем им, и насколько значительны последствия этих различий. Настаивать на существенном, хотя и не очень уловимом, различии обеих групп влечений, у нас, разумеется, нет никаких оснований. Обе группы выступают перед нами лишь как названия источников энергии индивида, и дискуссия о том, являются ли они в основе одним и тем же или существенно различным (и если одним, то где они отделились друг от друга?), должна вестись не о понятиях, а о биологических фактах, стоящих за ними. Об этом мы пока знаем слишком мало, а если бы даже знали больше, то к нашей аналитической задаче это не имело бы отношения.

Мы, очевидно, также очень мало выиграем, если по примеру Юнга подчеркнем первоначальное единство всех влечений и назовем «либидо» проявляющуюся во всем энергию. Так как сексуальную функцию нельзя устранить из душевной жизни никакими искусственными приемами, то мы были бы вынуждены тогда говорить о сексуальном и асексуальном либидо. Однако для движущих сил сексуальной жизни сохраним по праву, как мы это и делали до сих пор, название либидо.

Я думаю поэтому, что вопрос о том, как далеко следует вести несомненно оправданное разделение на сексуальные влечения и инстинкты самосохранения, для психоанализа большого значения не имеет, да он и некомпетентен в этом. Со стороны биологии, разумеется, есть различные основания считать это разделение чем-то важным. Ведь сексуальность – единственная функция живого организма, выходящая за пределы индивида и обеспечивающая его связь с видом. Несомненно, что ее выполнение не всегда приносит пользу отдельному существу, как его другие функции, а ценой необыкновенно высокого наслаждения подвергает опасностям, угрожающим жизни и довольно часто лишающим ее. Вероятно, необходимы также совершенно особые, отличные от всех других процессы обмена веществ, чтобы сохранять для потомства часть индивидуальной жизни в виде предрасположений. И наконец, отдельное существо, которое, как другие, считает себя самым главным, а свою сексуальность – средством своего удовлетворения, с биологической точки зрения лишь эпизод в ряду поколений, кратковременный придаток зародышевой плазмы, наделенной виртуальной бессмертностью, подобно временному владельцу майоратного имущества, которое его переживает.

Однако для психоаналитического объяснения неврозов не нужны столь широкие обобщения. С помощью исследования в отдельности сексуальных влечений и инстинктов Я мы нашли ключ к пониманию группы неврозов перенесения. Мы сумели объяснить их основным положением, что сексуальные влечения вступают в борьбу с инстинктами сохранения или, выражаясь биологическим языком, хотя и менее точно, что одна позиция Я как самостоятельного отдельного существа противоречит другой его позиции как звена в цепи поколений. Возможно, что до такого раздвоения дело доходит только у человека, и поэтому в общем и целом невроз является его преимуществом перед животными. Слишком сильное развитие его либидо и ставшее, по-видимому, благодаря этому возможным богатое развитие многообразной душевной жизни, как кажется, создали условия для возникновения такого конфликта. Совершенно очевидно, что в этом заключаются также условия его больших успехов, которые поставили человека над его общностью с животными, так что его способность к неврозу – это только обратная сторона его одаренности в остальном. Но и это лишь умозаключения, отвлекающие нас от нашей задачи.

До сих пор предпосылкой нашей работы выступало то, что мы можем отличить друг от друга стремления Я и сексуальные влечения по их проявлениям. При неврозах перенесения это удавалось без труда. Энергию, направляемую Я на объекты сексуальных стремлений, мы называли «либидо», все другие виды энергии, исходящие из инстинктов самосохранения, – «интересом», и мы могли получить первое представление о механизме душевных сил благодаря наблюдению за привязанностями либидо, их превращениями и окончательной судьбой. Неврозы перенесения предоставили нам для этого самый подходящий материал. Но Я, его состав из различных структур, их организация и способ функционирования оставались скрытыми от нас, и мы могли предполагать, что только анализ других невротических нарушений помог бы нам это понять.

Мы давно начали распространять психоаналитические взгляды на понимание этих других заболеваний. Уже в 1908 г. после обмена мнениями со мной К. Абрахам высказал положение, что главной чертой Dementia praecox [причисляемой к психозам] является то, что при ней отсутствует привязанность либидо (Libidobesetzung) к объектам («Психосексуальные различия истерии и Dementia praecox»). Но тогда возник вопрос: что же происходит с либидо слабоумных, которое отвернулось от объектов? Абрахам не замедлил дать ответ: оно обращается на Я, и это отраженное обращение является источником бреда величия при Dementia praecox. Бред величия, безусловно, можно сравнить с известной в (нормальной) любовной жизни сексуальной переоценкой объекта любви. Так нам впервые удалось понять какую-то черту психотического заболевания по связи с нормальной любовной жизнью.

Скажу сразу, что эти первые взгляды Абрахама сохранились в психоанализе и были положены в основу нашей позиции по отношению к психозам. Со временем укрепилось представление, что либидо, которое мы находим привязанным к объектам, которое является выражением стремления получить удовлетворение от этих объектов, может оставить эти объекты и поставить на их место собственное Я; постепенно это представление развивалось со все большей последовательностью. Название для такого размещения либидо – нарциссизм – мы заимствовали из описанного П. Некке (1899) извращения, при котором взрослый индивид дарит своему собственному телу все нежности, обычно проявляемые к постороннему сексуальному объекту.

Но вскоре говоришь себе, что если существует такая фиксация либидо на собственном теле и собственной личности вместо объекта, то это не может быть исключительным и маловажным явлением. Гораздо вероятнее, что этот нарциссизм – общее и первоначальное состояние, из которого только позднее развилась любовь к объекту, причем из-за этого нарциссизм вовсе не должен исчезнуть. Из истории развития объект-либидо нужно вспомнить, что многие сексуальные влечения сначала удовлетворяются на собственном теле, как мы говорим, аутоэротически, и что эта способность к аутоэротизму является причиной отставания развития сексуальности при воспитании по принципу реальности. Таким образом, аутоэротизм был сексуальным проявлением нарцисстической стадии размещения либидо.

Короче говоря, мы составили себе представление об отношении Я-либидо и объект-либидо, которое я могу показать вам наглядно на сравнении из зоологии. Вспомните о тех простейших живых существах, состоящих из малодифференцированного комочка протоплазматической субстанции. Они протягивают отростки, называемые псевдоподиями, в которые переливают субстанцию своего тела. Вытягивание отростков мы сравниваем с распространением либидо на объекты, между тем как основное количество либидо может оставаться в Я, и мы предполагаем, что в нормальных условиях Я-либидо беспрепятственно переходит в объект-либидо, а оно опять может вернуться в Я.

С помощью этих представлений мы теперь можем объяснить целый ряд душевных состояний или, выражаясь скромнее, описать их на языке теории либидо; это состояния, которые мы должны причислить к нормальной жизни, как, например, психическое поведение при влюбленности, при органическом заболевании, во сне. Для состояния сна мы сделали предположение, что оно основано на уходе от внешнего мира и установке на желание спать. То, что проявлялось во сне как ночная душевная деятельность, служит, как мы обнаружим, желанию спать и, кроме того, находится во власти исключительно эгоистических мотивов. Теперь в соответствии с теорией либидо мы заявляем, что сон есть состояние, в котором все привязанности к объектам, как либидозные, так и эгоистические, оставляются и возвращаются в Я. Не проливается ли этим новый свет на отдых во сне и на природу усталости вообще? Впечатление блаженной изоляции во внутриутробной жизни, которое вызывает у нас спящий каждую ночь, восполняется, таким образом, и со стороны психики. У спящего восстановилось первобытное состояние распределения либидо, полный нарциссизм, при котором либидо и интерес Я живут еще вместе и нераздельно в самоудовлетворяющемся Я.

Здесь уместны два замечания. Во-первых, чем отличаются понятия «нарциссизм» и «эгоизм»? Я полагаю, что нарциссизм является либидозным дополнением эгоизма. Когда говорят об эгоизме, имеют в виду только пользу для индивида: говоря о нарциссизме, принимают во внимание и его либидозное удовлетворение. В качестве практических мотивов их можно проследить порознь на целом ряде явлений. Можно быть абсолютно эгоистичным и все-таки иметь сильные либидозные привязанности к объектам, поскольку либидозное удовлетворение от объекта относится к потребностям Я. Эгоизм будет следить тогда за тем, чтобы стремление к объекту не причинило вреда Я. Можно быть эгоистичным и при этом также очень нарцисстичным, то есть иметь очень незначительную потребность в объекте, и это опять-таки или в прямом сексуальном удовлетворении, или также в тех высоких, исходящих из сексуальной потребности стремлениях, которые мы как «любовь» иногда имеем обыкновение противопоставлять «чувственности». Во всех этих отношениях эгоизм является само собой разумеющимся, постоянным, нарциссизм же – меняющимся элементом. Противоположность эгоизма – альтруизм – как понятие не совпадает с либидозной привязанностью к объектам, он отличается от нее отсутствием стремлений к сексуальному удовлетворению. Но при сильной влюбленности альтруизм совпадает с либидозной привязанностью к объектам. Обыкновенно сексуальный объект привлекает к себе часть нарциссизма Я, что становится заметным по так называемой «сексуальной переоценке» объекта. Если к этому прибавляется еще альтруистическое перенесение от эгоизма на сексуальный объект, то сексуальный объект становится могущественным; он как бы поглотил Я.

Я думаю, вы сочтете за отдых, если после сухой, в сущности, фантастики науки я приведу вам поэтическое изображение экономической противоположности нарциссизма и влюбленности. Я заимствую его из «Западно-восточного дивана» Гёте:

Второе замечание является дополнением к теории сновидений. Мы не можем объяснить себе возникновение сновидения, если не предположим, что вытесненное бессознательное получило известную независимость от Я, так что оно не подчиняется желанию спать и сохраняет свои привязанности, даже если все зависящие от Я привязанности к объектам оставлены ради сна. Только в этом случае можно понять, что это бессознательное имеет возможность воспользоваться ночным отсутствием или уменьшением цензуры и умеет овладеть остатками дневных впечатлений, для того чтобы образовать из их материала запретное желание сновидения. С другой стороны, и остатки дневных впечатлений частью своего противодействия предписанному желанием спать оттоку либидо обязаны уже существующей связи с этим бессознательным. Эту динамически важную черту мы хотим дополнительно включить в наше представление об образовании сновидений.

Органическое заболевание, болезненное раздражение, воспаление органов создают состояние, имеющее последствием явное отделение либидо от его объектов. Отнятое либидо снова находится в Я в форме усилившейся привязанности к заболевшей части тела. Можно даже решиться на утверждение, что в этих условиях отход либидо от своих объектов бросается в глаза больше, чем утрата эгоистического интереса к внешнему миру. Отсюда как будто открывается путь к пониманию ипохондрии, при которой какой-то орган подобным образом занимает Я, не будучи больным с нашей точки зрения.

Но я устою перед искушением идти дальше или обсуждать другие ситуации, которые становятся понятными нам или легко поддаются описанию благодаря предположению перехода объект-либидо в Я, потому что мне не терпится дать ответ на два возражения, которые, как мне известно, вас теперь занимают. Во-первых, вы хотите потребовать от меня объяснений, почему я непременно хочу различать в случаях сна, болезни и тому подобных ситуациях либидо и интерес, сексуальные влечения и инстинкты Я, тогда как наблюдения вполне позволяют обойтись предположением [о существовании] одной однородной энергии, которая, являясь подвижной, заполняет то объект, то Я, выступая на службе то одного, то другого влечения. И во-вторых, как я могу решиться рассматривать отделение либидо от объекта в качестве источника патологического состояния, если такой переход объект-либидо в Я-либидо – или, говоря более обще, в энергию Я – относится к нормальным, ежедневно и еженощно повторяющимся процессам душевной динамики?

На это можно ответить: ваше первое возражение звучит хорошо. Объяснение состояний сна, болезни, влюбленности само по себе, вероятно, никогда не привело бы нас к различению Я-либидо и объект-либидо или либидо и интереса. Но при этом вы пренебрегаете исследованиями, из которых мы исходили и в свете которых теперь рассматриваем обсуждаемые душевные ситуации. Различение между либидо и интересом, то есть между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, стало необходимым благодаря пониманию конфликта, из-за которого происходят неврозы перенесения. После этого мы не можем вновь отказаться от него. Предположение, что объект-либидо может превратиться в Я-либидо, так что с Я-либидо приходится считаться, казалось нам единственно способным разрешить загадку так называемых нарцисстических неврозов, например Dementia praecox, и уяснить их сходства и различия в сравнении с истерией и навязчивыми состояниями. В случаях болезни, сна и влюбленности мы применяем теперь то, что нашли вполне оправданным в другом месте. Мы можем продолжить это применение и посмотреть, чего мы этим достигнем. Единственное утверждение, не являющееся прямым отражением нашего аналитического опыта, состоит в том, что либидо остается либидо, независимо от того, направлено ли оно на объекты или на собственное Я, и оно никогда не превращается в эгоистический интерес, как не бывает и обратного. Но это утверждение равноценно разделению сексуальных влечений и инстинктов Я, уже оцененному критически, которого мы будем придерживаться из эвристических мотивов, пока оно, быть может, не окажется неправильным.

И второе ваше возражение содержит справедливый вопрос, но идет по ложному пути. Разумеется, переход объект-либидо в Я не является непосредственно патогенным; ведь мы знаем, что он предпринимается каждый раз перед отходом ко сну, чтобы проделать обратный путь при пробуждении. Мельчайшее животное, состоящее из протоплазмы, втягивает свои отростки, чтобы снова выпустить их при следующем поводе. Но совсем другое дело, если какой-то определенный очень энергичный процесс вынуждает отнять либидо у объекта. Тогда ставшее нарцисстическим либидо может не найти обратного пути к объектам, и это нарушение подвижности либидо становится, конечно, патогенным. Кажется, что скопление нарцисстического либидо сверх определенной меры нельзя вынести. Мы можем себе также представить, что именно поэтому дело дошло до привязанности к объектам, что Я должно было отдать свое либидо, чтобы не заболеть от его скопления. Если бы в наши планы входило подробное изучение Dementia praecox, я бы вам показал, что процесс, отделяющий либидо от объектов и преграждающий ему обратный путь, близок к процессу вытеснения и должен рассматриваться как дополнение к нему. Но прежде всего вы почувствовали бы знакомую почву под ногами, узнав, что условия этого процесса почти идентичны – насколько мы пока знаем – условиям вытеснения. Конфликт, по-видимому, тот же самый и разыгрывается между теми же силами. А если исход иной, чем, например, при истерии, то причина может быть только в различии предрасположения. Развитие либидо у этих больных имеет слабое место в другой своей фазе; столь важная фиксация, которая пролагает, как вы помните, путь к образованию симптомов, находится где-то в другом месте, вероятно, на стадии примитивного нарциссизма, к которому в своем конечном итоге возвращается Dementia praecox. Весьма достойно внимания то, что для всех нарцисстических неврозов мы должны предположить фиксацию либидо на гораздо более ранних фразах, чем при истерии или неврозе навязчивых состояний. Но вы слышали, что понятия, выработанные нами при изучении неврозов перенесения, оказались достаточными и для ориентации в гораздо более тяжелых в практическом отношении нарцисстических неврозах. Черты сходства идут очень далеко; в сущности, это та же область явлений. Но вы можете себе также представить, каким безнадежным кажется объяснение этих заболеваний, относящихся уже к психиатрии, тому, у кого для решения этой задачи недостает аналитического представления о неврозах перенесения.

Картина симптомов Dementia praecox, впрочем, очень изменчивая, определяется не исключительно симптомами, возникающими вследствие оттеснения либидо от объектов и его скопления в виде нарцисстического либидо в Я. Большое место занимают другие феномены, которые сводятся к стремлению либидо вновь вернуться к объектам, то есть соответствуют попытке восстановления или выздоровления. Эти шумливые симптомы даже больше бросаются в глаза; они обнаруживают несомненное сходство с симптомами истерии или – реже – невроза навязчивых состояний, но отличаются от них во всех отношениях. Кажется, что либидо при Dementia praecox в своем стремлении снова вернуться к объектам, то есть к представлениям объектов, действительно что-то улавливает от них, но как бы только их тени, – я имею в виду относящиеся к ним словесные представления. Здесь я больше не могу говорить об этом, но полагаю, что такое поведение стремящегося обратно либидо позволяет нам понять, что действительно составляет различие между сознательным и бессознательным представлением.

Я ввел вас в область, где следует ожидать новых успехов аналитической работы. С тех пор как мы решились пользоваться понятием Я-либидо, нам стали доступны нарцисстические неврозы; возникла задача найти динамическое объяснение этих заболеваний и одновременно пополнить наше знание душевной жизни пониманием Я. Психология Я, к которой мы стремимся, должна основываться не на данных наших самонаблюдений, а, как и в случае либидо, на анализе нарушений и распадов Я. Вероятно, когда будет проделана эта большая работа, мы будем невысокого мнения о нашем нынешнем знании о судьбах либидо, почерпнутом из изучения неврозов перенесения. Но ведь мы еще и не продвинулись в ней далеко. Нарцисстические неврозы едва ли проницаемы для той техники, которой мы пользовались при изучении неврозов перенесения. Вы скоро узнаете почему. Здесь у нас всегда происходит так, что после короткого продвижения вперед мы оказываемся перед стеной, заставляющей нас остановиться. Вам известно, что и при неврозах перенесения мы наталкивались на подобные препятствия, но нам удавалось устранять их по частям. При нарцисстических неврозах сопротивление непреодолимо; в лучшем случае мы можем лишь бросить любопытный взгляд за стену, чтобы подглядеть, что происходит по ту ее сторону. Наши технические методы должны быть, таким образом, заменены другими; мы еще не знаем, удастся ли нам такая замена. Но и эти больные дают достаточно материала для нас. Они много говорят о себе, хотя и не отвечают на наши вопросы, и пока мы вынуждены толковать эти высказывания с помощью представлений, приобретенных благодаря изучению симптомов неврозов перенесения. Сходство достаточно велико, чтобы обеспечить нам начальный успех. Вопрос, насколько достаточной будет эта техника, остается открытым.

Возникают и другие затруднения, мешающие нашему продвижению вперед. Нарцисстические заболевания и примыкающие к ним психозы могут быть разгаданы только теми наблюдателями, которые прошли школу аналитического изучения неврозов перенесения. Но наши психиатры не изучают психоанализ, а мы, психоаналитики, слишком мало наблюдаем психиатрических случаев. Должно еще подрасти поколение психиатров, прошедших школу психоанализа как подготовительной науки. Начало этому положено в настоящее время в Америке, где очень многие ведущие психиатры читают студентам лекции о психоаналитическом учении, а владельцы лечебных учреждений и директора психиатрических больниц стремятся вести наблюдения за своими больными в духе этого учения. Да и нам удалось здесь несколько раз заглянуть за нарцисстическую стену, и в дальнейшем я хочу рассказать вам кое-что из того, что нам, кажется, удалось подсмотреть.

Форма заболевания паранойей, хроническим систематическим умопомешательством, при попытках классификации в современной психиатрии не занимает определенного места. Между тем ее близкое сходство с Dementia praecox не подлежит никакому сомнению. Однажды я позволил себе предложить объединить паранойю и Dementia praecox под общим названием парафрения. По их содержанию формы паранойи описываются как бред величия, бред преследования, любовный бред (эротомания), бред ревности и т. д. От психиатрии попыток объяснения мы не ждем. В качестве образца таковой, хотя и устаревшего и не совсем полноценного примера, приведу вам попытку вывести один симптом из другого посредством интеллектуальной рационализации: больной, который по первичной склонности считает, что его преследуют, должен делать из этого преследования вывод, что он представляет собой особенно важную личность и поэтому у него развивается бред величия. Для нашей аналитической точки зрения бред величия является непосредственным следствием возвеличивания Я из-за отнятия либидозных привязанностей у объектов, вторичным нарциссизмом как возвращением к первоначальному нарциссизму раннего детства. Но на [материале] случаев бреда преследования мы сделали некоторые наблюдения, которые заставили нас пойти по определенному пути. Сначала нам бросилось в глаза, что в преобладающем большинстве случаев преследователь был того же пола, что и преследуемый. Этому еще можно было дать невинное объяснение, но в некоторых хорошо изученных случаях явно обнаружилось, что лицо того же пола, наиболее любимое в обычное время, с момента заболевания превратилось в преследователя. Дальнейшее развитие возможно благодаря тому, что любимое лицо заменяется другим по известному сходству: например, отец – учителем, начальником. Из таких примеров, число которых все увеличивается, мы пришли к выводу, что Paranoia persecutoria – это форма, в которой индивид защищается от гомосексуального чувства, ставшего слишком сильным. Превращение нежности в ненависть, которая, как известно, может стать серьезной угрозой для жизни любимого и ненавистного объекта, соответствует превращению либидозных импульсов в страх, являющийся постоянным результатом процесса вытеснения. Вот, например, последний случай моих наблюдений такого рода. Одного молодого врача пришлось выслать из его родного города, потому что он угрожал жизни сына профессора из того же города, бывшего до того его лучшим другом. Этому прежнему другу он приписывал поистине дьявольские намерения и демоническое могущество. Он был виновником всех несчастий, постигших за последние годы семью больного, всех семейных и социальных неудач. Но мало того, злой друг и его отец, профессор, вызвали войну и привели в страну русских. За это он тысячу раз должен был бы поплатиться жизнью, и наш больной был убежден, что со смертью преступника наступил бы конец всем несчастьям. И все-таки его прежняя нежность к нему была настолько сильна, что парализовала его руку, когда ему однажды представился случай подстрелить врага на самом близком расстоянии. В коротких беседах, которые были у меня с больным, выяснилось, что дружеские отношения между обоими начались давно, в гимназические годы. По меньшей мере один раз были перейдены границы дружбы; проведенная вместе ночь была поводом для полного сексуального сношения. К женщинам наш пациент никогда не испытывал тех чувств, которые соответствовали его возрасту и его привлекательности. Один раз он был обручен с красивой и знатной девушкой, но та расстроила помолвку, так как не встретила нежности со стороны своего жениха. Годы спустя его болезнь разразилась как раз в тот момент, когда ему в первый раз удалось полностью удовлетворить женщину. Когда эта женщина с благодарностью и в самозабвении обняла его, он вдруг почувствовал загадочную боль, которая прошла как острый надрез вокруг крышки черепа. Позднее он истолковал это ощущение так, будто ему сделали надрез, которым открывают мозг при вскрытии, а так как его друг стал патологоанатомом, то постепенно он открыл, что только тот мог подослать ему эту женщину для искушения. С тех пор у него открылись глаза и на другие преследования, жертвой которых он стал благодаря действиям бывшего друга.

Но как же быть в тех случаях, когда преследователь не одного пола с преследуемым, которые, кажется, противоречат нашему объяснению защиты от гомосексуального либидо? Недавно у меня была возможность исследовать такой случай, и в кажущемся противоречии я мог обнаружить подтверждение. Молодая девушка, считавшая, что ее преследует мужчина, с которым она имела два нежных свидания, в действительности сначала имела бредовую идею по отношению к женщине, которую можно считать заместительницей матери. Только после второго свидания она сделала шаг вперед и, отделив эту бредовую идею от женщины, перенесла ее на мужчину. Таким образом, условие наличия того же пола у преследователя первоначально было соблюдено и в этом случае. В своей жалобе другу-наставнику и врачу пациентка не упомянула об этой предварительной стадии бреда и этим создала видимость противоречия нашему пониманию паранойи.

Гомосексуальный выбор объекта первоначально ближе к нарциссизму, чем гетеросексуальный. Если затем необходимо отвергнуть нежелательно сильное гомосексуальное чувство, то обратный путь к нарциссизму особенно легок. До сих пор у меня было очень мало поводов говорить с вами об основах любовной жизни, насколько мы их узнали, я и теперь не могу это восполнить. Хочу лишь подчеркнуть, что выбор объекта, шаг вперед в развитии либидо, который делается после нарцисстической стадии, может осуществиться по двум различным типам. Или по нарцисстическому типу, когда на место собственного Я выступает возможно более похожий на него объект, или по типу опоры, когда лица, ставшие дорогими благодаря удовлетворению других жизненных потребностей, выбираются и объектами либидо. Сильную фиксацию либидо на нарцисстическом типе выбора объектов мы включаем также в предрасположенность к открытой гомосексуальности.

Вы помните, что во время первой нашей встречи в этом семестре я рассказал вам случай бреда ревности у женщины. Теперь, когда мы так близки к концу, вы, конечно, хотели бы услышать, как мы психоаналитически объясняем бредовую идею. Но по этому поводу я могу вам сказать меньше, чем вы ожидаете. Непроницаемость бредовой идеи, так же как и навязчивого состояния для логических аргументов и реального опыта, объясняется отношением к бессознательному, которое представляется и подавляется бредовой или навязчивой идеей. Различие между ними основано на различной топике и динамике обоих заболеваний.

Как при паранойе, так и при меланхолии, которая представлена, между прочим, весьма различными клиническими формами, мы нашли место, с которого можно заглянуть во внутреннюю структуру заболевания. Мы узнали, что самоупреки, которыми эти меланхолики мучают себя самым беспощадным образом, в сущности, относятся к другому лицу, сексуальному объекту, который они утратили или который по своей вине потерял для них значимость. Отсюда мы могли заключить, что хотя меланхолик и отвел свое либидо от объекта, но благодаря процессу, который следует назвать нарцисстической идентификацией, объект воздвигнут в самом Я, как бы спроецирован на Я. Здесь я могу вам дать лишь образную характеристику, а не топико-динамическое описание. Тогда с собственным Я обращаются как с оставленным объектом, и оно испытывает на себе все агрессии и проявления мстительности, предназначавшиеся объекту. И склонность к самоубийству меланхоликов становится понятнее, если принять во внимание, что ожесточение больного одним и тем же ударом попадает в собственное Я и в любимо-ненавистный объект. При меланхолии, так же как при других нарцисстических заболеваниях, в ярко выраженной форме проявляется черта жизни чувств, которую мы привыкли вслед за Блейлером называть амбивалентностью. Мы подразумеваем под этим проявление противоположных, нежных и враждебных, чувств по отношению к одному и тому же лицу. Во время этих лекций я, к сожалению, не имею возможности рассказать вам больше об амбивалентности чувств.

Кроме нарцисстической идентификации, бывает истерическая, известная нам очень давно. Я бы сам хотел, чтобы оказалось возможным объяснить их различие несколькими ясными определениями. О периодических и циклических формах меланхолии я могу вам кое-что рассказать, что вы, наверное, охотно выслушаете. При благоприятных условиях оказывается возможным – я два раза проделывал этот опыт – предотвратить повторение состояния такого же или противоположного настроения благодаря аналитическому лечению в свободный от болезни промежуток времени. При этом узнаешь, что и при меланхолии, и при мании дело идет об особом способе разрешения конфликта, предпосылки которого полностью совпадают с предпосылками других неврозов. Можете себе представить, сколько психоанализу еще предстоит открыть в этой области.

Я сказал вам также, что благодаря анализу нарцисстических заболеваний мы надеемся узнать состав нашего Я и его построение из различных инстанций. В одном месте мы положили этому начало. Из анализа бреда наблюдения мы сделали вывод, что в Я действительно есть инстанция, которая беспрерывно наблюдает, критикует и сравнивает, противопоставляя себя, таким образом, другой части Я. Мы полагаем поэтому, что больной выдает нам еще не вполне оцененную правду, жалуясь, что любой его шаг выслеживается и наблюдается, любая его мысль докладывается и критикуется. Он ошибается лишь в том, что переносит эту неприятную силу, как нечто постороннее, во внешний мир. Он чувствует в своем Я господство какой-то инстанции, которая сравнивает его действительное Я и любую его деятельность с Я-идеалом, созданным им в процессе своего развития. Мы думаем также, что создание этого идеала произошло с целью восстановления самодовольства, связанного с первичным инфантильным нарциссизмом, но претерпевшего с тех пор так много неприятностей и обид. Наблюдающая за самим собой инстанция известна нам как цензор Я, как совесть, это та же самая инстанция, которая ночью осуществляет цензуру сновидения, от которой исходят вытеснения недопустимых желаний. Когда она при бреде наблюдения распадается, то раскрывает нам свое происхождение из влияния родителей, воспитателей и социальной среды, из идентификации с отдельными из этих лиц, служащих идеалом.

Таковы некоторые результаты, полученные нами до сих пор благодаря использованию психоанализа в случаях нарцисстических заболеваний. Они, разумеется, еще слишком незначительны и зачастую лишены той ясности, которая может быть достигнута в новой области лишь благодаря основательной осведомленности. Всем им мы обязаны использованием понятия Я-либидо, или нарцисстического либидо, с помощью которого мы распространили на нарцисстические неврозы представления, подтвердившиеся на неврозах перенесения. Но теперь вы поставите вопрос: возможно ли, чтобы нам удалось объяснить теорией либидо все нарушения нарцисстических неврозов и психозов, чтобы мы везде признали виновником заболевания либидозный фактор душевной жизни и никогда не считали ответственным за него изменение в функции инстинктов самосохранения? Уважаемые дамы и господа, мне кажется, что не следует спешить с решением этого вопроса, которое, прежде всего, еще не созрело. Мы спокойно можем предоставить его научному прогрессу. Я бы не удивился, если бы способность патогенного воздействия действительно оказалась преимуществом либидозных влечений, так что теория либидо могла бы праздновать свой триумф по всей линии от простейших актуальных неврозов до самого тяжелого психотического отчуждения индивида.

Ведь мы знаем характерную черту либидо противиться подчинению реальности мира, судьбе. Но я считаю в высшей степени вероятным, что инстинкты Я вторично захватываются патогенными импульсами либидо и вынуждаются к нарушению функции. И я не могу признать поражение нашего направления исследования, если нам предстоит узнать, что при тяжелых психозах инстинкты Я даже первично бывают сбиты с пути; это покажет будущее, по крайней мере вам.

А мне позвольте еще на одно мгновение вернуться к страху, чтобы осветить оставшееся там темное место. Мы сказали, что нам не следует соглашаться со столь хорошо известным отношением между страхом и либидо, будто реальный страх перед лицом опасности должен быть проявлением инстинктов самосохранения, хотя само по себе это едва ли оспоримо. Но как обстояло бы дело, если бы аффект страха исходил не из эгоистических инстинктов Я, а из Я-либидо? Ведь состояние страха во всяком случае нецелесообразно, и его нецелесообразность очевидна, если он достигает более высокой степени. Он мешает действию, будь то бегство или защита, что единственно целесообразно и служит самосохранению. Таким образом, если мы припишем аффективную часть реального страха Я-либидо, а действие при этом – инстинктам самосохранения, то устраним все теоретические трудности. Впрочем, вы ведь не думаете всерьез, что человек убегает, потому что испытывает страх? Нет, испытывают страх и обращаются в бегство по общей причине, которая возникает, когда замечают опасность. Люди, пережившие большие жизненные опасности, рассказывают, что они совсем не боялись, а только действовали, например целились из ружья в хищника, а это было, конечно, самым целесообразным.

Уважаемые дамы и господа! Так как теперь мы приближаемся к концу наших бесед, то у вас возникает надежда, в которой вы не должны обмануться. Вы, вероятно, думаете, что не для того я водил вас по дебрям психоаналитического материала, чтобы в конце концов отпустить, не сказав ни слова о терапии, на которой основана возможность вообще заниматься психоанализом. Да я и не могу не коснуться этой темы, потому что при этом вы наглядно познакомитесь с новым фактом, без знания которого понимание изученных нами болезней осталось бы самым ощутимым образом неполным.

Я знаю, что вы не ждете от меня руководства по технике проведения анализа с терапевтической целью. Вы хотите лишь в самых общих чертах знать, каким образом воздействует психоаналитическая терапия и чего она примерно достигает. И узнать это вы имеете неоспоримое право. Но я не хочу вам это сообщать, а настаиваю на том, чтобы вы догадались сами.

Подумайте! Вы познакомились с самыми существенными условиями заболевания, а также со всеми факторами, действующими на заболевшего. Что же тут подлежит терапевтическому воздействию? Это, прежде всего, наследственная предрасположенность; нам не часто приходится о ней говорить, потому что она энергично отстаивается другими, и мы не можем сказать о ней ничего нового. Но не думайте, что мы ее недооцениваем; именно как терапевты мы довольно ясно ощущаем ее силу. Во всяком случае, мы ничего не можем в ней изменить, она и для нас остается чем-то данным, что ставит пределы нашим усилиям. Затем – влияние ранних детских переживаний, которые мы привыкли выдвигать в анализе на первое место; они относятся к прошлому, мы не можем их уничтожить. Далее, все то, что мы объединили в понятие «реальный вынужденный отказ»: неудачно сложившаяся жизнь, следствием которой является недостаток любви, бедность, семейные раздоры, несчастливый брак, неблагоприятные социальные условия и строгость нравственных требований, под гнетом которых находится личность. Тут как будто достаточно возможностей для очень действенной терапии, но это должна была бы быть терапия, которую проводил, по венскому народному преданию, император Иосиф, то есть вмешательство могущественного благотворителя, перед волей которого склоняются люди и исчезают трудности. А кто такие мы, чтобы включить такую благотворительность как средство в нашу терапию? Сами бедные и беспомощные в общественном отношении, вынужденные добывать средства к существованию своей врачебной деятельностью, мы даже не в состоянии отдавать свой труд таким же неимущим, как это могут другие врачи, лечащие другими методами. Для этого наша терапия занимает слишком много времени и длится слишко долго. Но, может быть, вы ухватитесь за один из перечисленных моментов и подумаете, что там найдете точку приложения для нашего воздействия. Если нравственное ограничение, требуемое обществом, принимает участие в испытываемом больным лишении, то ведь лечение может придать ему мужества или дать прямое указание преступить эти преграды и добиться удовлетворения и выздоровления, отказавшись от осуществления высоко ценимого обществом, но столь часто оставляемого идеала. Таким образом, можно выздороветь, «дав волю» своей сексуальности. Правда, при этом аналитическое лечение можно упрекнуть в том, что оно не служит общественной морали. То, что оно дает одному, отнято у общества.

Но, уважаемые дамы и господа, кто вас так неправильно информировал? Не может быть и речи о том, чтобы совет дать волю своей сексуальности мог сыграть какую-то роль в аналитической терапии. Уже потому это не так, что мы сами объявили, что у больного имеется упорный конфликт между либидозным побуждением и сексуальным вытеснением, между чувственной и аскетической направленностями. Этот конфликт не устраняется с помощью того, что одной из направленностей помогает одержать победу над противоположной. Мы видим, что у нервнобольного аскетизм одержал верх. Следствием этого является как раз то, что подавленное сексуальное стремление находит себе выход в симптомах. Если бы мы теперь, наоборот, добились победы чувственности, то отодвинутое в сторону сексуальное вытеснение должно было бы найти себе замещение в симптомах. Ни одно из обоих решений не может уничтожить внутренний конфликт, всякий раз какая-либо одна сторона оставалась бы неудовлетворенной. Только в некоторых случаях конфликт бывает так неустойчив, что такой фактор, как сочувствие врача той или иной стороне, может иметь решающее значение, но эти случаи, собственно, и не нуждаются в аналитическом лечении. Лица, на которых врач может оказать такое влияние, нашли бы этот путь и без врача. Вы знаете, что если воздержанный молодой человек решится на внебрачную половую связь или неудовлетворенная женщина вознаграждает себя с другим мужчиной, то обычно они не ждут разрешения врача или даже аналитика.

В этой ситуации обычно упускают из виду один существенный момент, а именно тот, что патогенный конфликт невротиков нельзя смешивать с нормальной борьбой душевных движений, выросших на одной и той же психологической почве. Это столкновение сил, из которых одна достигла ступени предсознательного и сознательного, а другая задержалась на ступени бессознательного. Поэтому конфликт не может быть разрешен; спорящие так же мало подходят друг другу, как белый медведь и кит в известном примере. Решение может быть принято только тогда, когда они встретятся на одной и той же почве. Я полагаю, что сделать это возможным и является единственной задачей терапии.

А кроме того, уверяю вас, что вы неверно осведомлены, если предполагаете, что советы и руководство в житейских делах являются составной частью аналитического воздействия. Напротив, мы по возможности избегаем такой менторской роли и больше всего желаем, чтобы больной самостоятельно принимал свои решения. С этой целью мы даже требуем, чтобы все жизненно важные решения – о выборе профессии, хозяйственных предприятиях, заключении брака или разводе – он отложил на время лечения и привел в исполнение только после его окончания. Согласитесь, все обстоит иначе, чем вы себе представляли. Только с определенными очень молодыми или совершенно беспомощными и неуравновешенными больными мы не можем осуществить это желательное ограничение. Для них мы должны совмещать деятельность врача и воспитателя; тогда мы прекрасно сознаем свою ответственность и ведем себя с необходимой осторожностью.

Но из того рвения, с которым я защищаюсь против упрека, что нервнобольного во время аналитического лечения побуждают «дать себе волю», вам не следует делать вывод, что мы воздействуем на него в пользу общественной нравственности. Это нам по меньшей мере столь же чуждо. Хотя мы не реформаторы, а лишь наблюдатели, но мы не можем не смотреть критическими глазами и сочли невозможным встать на сторону условной сексуальной морали и высоко оценить тот способ, каким общество пытается практически уладить проблемы сексуальной жизни. Мы можем прямо подсчитать, что то, что общество называет своей нравственностью, стоит больших жертв, чем заслуживает, и что его методы не основаны на правдивости и не свидетельствуют об уме. Мы не мешаем нашим пациентам слушать эту критику, приучая их к свободному от предрассудков обсуждению сексуальных вопросов, как и всяких других, и если они, став самостоятельными после завершения лечения, решаются по собственному разумению занять какую-то среднюю позицию между полным наслаждением жизнью и обязательным аскетизмом, мы не чувствуем угрызений совести ни за один из этих выходов. Мы говорим себе, что тот, кто с успехом выработал истинное отношение к самому себе, навсегда защищен от опасности стать безнравственным, если даже его критерий нравственности каким-то образом и отличается от принятого в обществе. Впрочем, мы остерегаемся преувеличить значение вопроса о воздержании в лечении неврозов. Лишь в небольшом числе случаев можно разрешить патологическую ситуацию вынужденного отказа с соответствующим застоем либидо легко достижимым способом половых сношений.

Таким образом, вы не можете объяснить терапевтическое воздействие анализа разрешением сексуальных наслаждений. Поищите другое объяснение. Мне кажется, что, отклоняя это ваше предположение, я одним замечанием навел вас на правильный путь. Мы, должно быть, приносим пользу тем, что заменяем бессознательное сознательным, переводя бессознательное в сознательное. Действительно, так оно и есть. Приближая бессознательное к сознательному, мы уничтожаем вытеснение, устраняем условия для образования симптомов, превращаем патогенный конфликт в нормальный, который каким-то образом должен найти разрешение. Мы вызываем у больного не что иное, как одно это психическое изменение: насколько оно достигнуто, настолько оказана помощь. Там, где нельзя уничтожить вытеснение или аналогичный ему процесс, там нашей терапии делать нечего.

Цель наших усилий мы можем сформулировать по-разному: осознание бессознательного, уничтожение вытеснений, восполнение амнестических пробелов – все это одно и то же. Но, возможно, вас не удовлетворит это признание. Вы совсем иначе представляли себе выздоровление нервнобольного, а именно так, что он становится другим человеком после того, как подвергся утомительной работе психоанализа, а тут весь результат состоит лишь в том, что у него оказывается немного меньше бессознательного и немного больше сознательного, чем раньше. Но вы, вероятно, недооцениваете значение такого внутреннего изменения. Вылеченный нервнобольной действительно стал другим человеком, но, по существу, он, разумеется, остался тем же самым, то есть он стал таким, каким мог бы стать в лучшем случае при самых благоприятных условиях. А это очень много. Если вы затем узнаете, сколько всего нужно сделать и какие необходимы усилия, чтобы осуществить это кажущееся незначительным изменение в его душевной жизни, то вам покажется весьма правдоподобным значимость такого различия в психическом уровне.

Я отклонюсь на минуту от темы, чтобы спросить, знаете ли вы, что называется каузальной терапией? Так называется прием, направленный не на болезненные явления, а на устранение причин болезни. Является ли наша психоаналитическая терапия каузальной или нет? Ответ не прост, но, может быть, он даст повод убедиться в малой значимости такой постановки вопроса. Поскольку аналитическая терапия не ставит своей ближайшей задачей устранение симптомов, она действует как каузальная. В другой связи вы можете сказать, что она не каузальная. Мы уже давно проследили причинную цепь от вытеснений до врожденных влечений, их относительную интенсивность в конституции и отклонения в процессе их развития. Предположите теперь, что мы могли бы химическим путем вмешаться в этот механизм, повышая или снижая количество имеющегося либидо или усиливая одно влечение за счет другого; тогда это была бы каузальная терапия в подлинном смысле, для которой наш анализ проделывал бы необходимую предварительную разведывательную работу. О таком воздействии на процессы либидо в настоящее время, как вы знаете, не может быть речи; наша психотерапия оказывает свое действие на другое звено цепи, не прямо на известные нам истоки явлений, но все же на достаточно далекое от симптомов звено, ставшее нам доступным благодаря замечательным обстоятельствам.

Итак, что мы должны делать, чтобы заменить бессознательное у нашего пациента сознательным? Когда-то мы полагали, что это очень просто, нам нужно только угадать это бессознательное и подсказать его больному. Но теперь мы знаем, что это было недальновидным заблуждением. Наше знание о бессознательном неравноценно знанию о нем больного; если мы сообщим ему наше знание, то он будет обладать им не вместо своего бессознательного, а наряду с ним, и это очень мало что меняет. Мы должны представить себе это бессознательное скорее топически, найти его в воспоминании больного там, где оно возникло благодаря вытеснению. Это вытеснение нужно устранить, и тогда легко может произойти замещение бессознательного сознательным. Как же устраняется такое вытеснение? Здесь наша задача переходит во вторую стадию решения. Сначала поиски вытеснения, затем – устранение сопротивления, поддерживающего это вытеснение.

Как устранить сопротивление? Точно таким же образом: узнав его, разъяснить пациенту. Ведь сопротивление тоже происходит из вытеснения – либо из того, которое мы хотим уничтожить, либо из имевшего место в прошлом. Оно создается противодействием, возникшим для вытеснения неприличного побуждения. Теперь мы делаем то же самое, что хотели сделать уже с самого начала, – угадываем, находим толкование и сообщаем его; но теперь мы делаем это своевременно. Противодействие, или сопротивление, принадлежит уже не бессознательному, а Я, которое является нашим сотрудником, и это происходит даже тогда, когда оно неосознанно. Мы знаем, что здесь речь идет о двойном смысле слова «бессознательный»: с одной стороны, как феномена, с другой – как системы. Это кажется очень трудным и темным; но ведь это только повторение, не правда ли? Мы к этому давно подготовлены. Мы ожидаем, что больной откажется от этого сопротивления, оставит противодействие, если мы разъясним его Я при помощи толкования. Какие движущие силы содействуют нам в этом случае? Во-первых, стремление пациента к выздоровлению, побудившее его подчиниться нашей с ним совместной работе, и, во-вторых, его интеллект, которому мы помогаем нашим толкованием. Нет никакого сомнения в том, что интеллекту больного легче распознать сопротивление и найти соответствующий перевод вытесненному, если мы дали ему подходящие для этого предположительные представления. Если я вам скажу: посмотрите на небо, там можно увидеть воздушный шар, то вы его скорее найдете, чем если я попрошу вас только посмотреть наверх, не обнаружите ли вы там чего-нибудь. Так и студенту, который в первый раз смотрит в микроскоп, преподаватель сообщает, что он должен увидеть, в противном случае он вообще не видит этого, хотя все это там есть и его можно увидеть.

А теперь факт. В целом ряде форм нервного заболевания: при истериях, состояниях страха, неврозах навязчивых – состояний наше предположение оправдывается. Благодаря таким поискам вытеснения, раскрытию сопротивлений, толкованию вытесненного действительно удается решить задачу, то есть преодолеть сопротивления, уничтожить вытеснение и превратить бессознательное в сознательное. При этом у нас складывается совершенно ясное представление о том, как в душе пациента разыгрывается ожесточенная борьба за преодоление каждого сопротивления, нормальная душевная борьба на одной и той же психологической почве между мотивами, желающими сохранить противодействие, и противоположными, готовыми от него отказаться. Первые – это старые мотивы, осуществившие в свое время вытеснение; среди последних находятся вновь появившиеся, которые, будем надеяться, разрешат конфликт в желательном для нас смысле. Нам удалось вновь оживить старый конфликт вытеснения, подвергнув пересмотру завершившийся тогда процесс. В качестве нового материала мы прибавляем, во-первых, предупреждение, что прежнее решение привело к болезни, и обещание, что другое решение откроет путь к выздоровлению; во-вторых, грандиозное изменение всех обстоятельств со времени того первого вытеснения. Тогда Я было слабым, инфантильным и, может быть, имело основание запретить требование либидо как опасное. Теперь оно окрепло и приобрело опыт, а кроме того, имеет помощника в лице врача. Так что мы можем надеяться, что приведем обновленный конфликт к лучшему исходу, чем к вытеснению, и, как сказано, при истериях, неврозах страха и навязчивых состояниях успех принципиально оправдывает нас.

Однако есть другие формы заболеваний, при которых, несмотря на сходство условий, наши терапевтические меры никогда не приносят успеха. И в них дело было в первоначальном конфликте между Я и либидо, который привел к вытеснению, хотя топически его можно характеризовать иначе, и здесь можно отыскать участки, где в жизни больного произошли вытеснения, [и здесь] мы применяем те же методы, готовы дать те же обещания, оказываем ту же помощь, сообщая ожидаемые представления, и вновь разница во времени между настоящими и прошлыми вытеснениями способствует иному исходу конфликта. И все-таки нам не удается уничтожить сопротивление и устранить вытеснение. Эти пациенты – параноики, меланхолики, страдающие Dementia praecox, – остаются в общем не затронутыми психоаналитической терапией и невосприимчивыми к ней. Почему так получается? Не от недостатка интеллекта; известная степень интеллектуальной работоспособности, конечно, требуется от наших пациентов, но в ней определенно нет недостатка, например, у параноиков, способных на весьма остроумные комбинации. Имеются и другие силы, способствующие выздоровлению: меланхолики, например, в очень высокой степени осознают, что больны и поэтому так тяжело страдают, что отсутствует у параноиков, но от этого они не становятся доступнее. Мы имеем здесь непонятный факт, вызывающий у нас поэтому сомнение в том, понимаем ли мы в действительности все условия достижения успеха при других неврозах.

Если мы остановимся на наших занятиях с истеричными и больными неврозом навязчивых состояний, то вскоре перед нами встает второй факт, к которому мы совершенно не подготовлены. Через некоторое время мы замечаем, что эти больные ведут себя весьма своеобразно по отношению к нам. Мы полагали, что учли все силы, которые приходится принимать во внимание при лечении, полностью продумали ситуацию между нами и пациентом, так что в ней все предстало как в арифметической задаче, а затем оказывается, что в нее вкралось что-то, не входившее в расчет. Это неожиданное новое само по себе многообразно, сначала я опишу более частые и понятные формы его проявления.

Итак, мы замечаем, что пациент, которому следовало бы искать выход из своих болезненных конфликтов, проявляет особый интерес к личности врача. Все, что связано с этой личностью, кажется ему значительнее, чем его собственные дела, и отвлекает его от болезни. Общение с ним становится на какое-то время очень приятным; он особенно предупредителен, старается, где можно, проявить благодарность, обнаруживает утонченность и положительные качества своего существа, которые мы, может быть, и не стремились найти у него. Врач тоже составляет себе благоприятное мнение о пациенте и благодарит случай, давший ему возможность оказать помощь особо значимой личности. Если врачу представился случай побеседовать с родственниками пациента, то он с удовольствием слышит, что эта симпатия взаимна. Дома пациент без устали расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные качества. «Он грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение», – рассказывают родственники. Иногда кто-нибудь из этого хора выражается резче: «Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас».

Хотим надеяться, что врач достаточно скромен, чтобы объяснять эту оценку своей личности пациентом надеждами, которые он ему может подать, и расширением его интеллектуального горизонта благодаря поразительным и раскрепощающим открытиям, которые несет с собой [его] лечение. При таких условиях анализ характеризуется замечательными успехами, пациент понимает намеки, углубляется в поставленные лечением задачи, у него в изобилии всплывает материал воспоминаний и мыслей, он поражает врача уверенностью и меткостью своих толкований, и тот с удовольствием констатирует, с какой готовностью больной воспринимает все те психологические новшества, которые обыкновенно вызывают самое ожесточенное сопротивление у здоровых. Хорошему взаимопониманию во время аналитической работы соответствует и объективное, всеми признаваемое улучшение состояния больного.

Но не все время стоит такая ясная погода. Однажды небосклон заволакивается тучами. В лечении обнаруживаются затруднения; пациент утверждает, что ему ничего не приходит в голову. Возникает совершенно ясное впечатление, что он больше не интересуется работой и что он с легким сердцем отказался от данного ему предписания говорить все, что придет ему в голову, не поддаваясь никаким критическим соображениям. Он находится как бы вне лечения, как будто у него с врачом не было никакого уговора; он явно чем-то увлечен, что хочет сохранить для себя. Это опасная для лечения ситуация. Несомненно, что здесь имеет место сильное сопротивление. Но что же произошло?

Если ты в состоянии снова выяснить ситуацию, то открываешь причину помехи в том, что пациент перенес на врача интенсивные нежные чувства, не оправданные ни поведением врача, ни сложившимися во время лечения отношениями. В какой форме выражается эта нежность и какие цели она преследует, конечно, зависит от личных отношений обоих участников. Если дело касается молодой девушки и молодого человека, то у нас создается впечатление нормальной влюбленности; мы найдем вполне понятным, что девушка влюбляется в мужчину, с которым она может подолгу оставаться наедине и обсуждать интимные дела и который занимает по отношению к ней выгодную позицию превосходящего ее помощника, но тогда мы, вероятно, упустим из виду то, что у невротической девушки скорее можно было бы ожидать нарушение способности любить. Чем меньше личные отношения врача и пациента будут походить на этот предполагаемый вариант, тем более странным покажется нам, что, несмотря на это, мы постоянно будем находить то же самое отношение в области чувств. Можно еще допустить, если молодая, несчастная в браке женщина кажется охваченной серьезной страстью к своему пока еще свободному врачу, если она готова добиться развода, чтобы принадлежать ему, или в случае социальных препятствий не останавливается перед тем, чтобы вступить с ним в тайную любовную связь. Подобное случается и вне психоанализа. Но при этих условиях с удивлением слышишь высказывания со стороны женщин и девушек, указывающие на вполне определенное отношение к терапевтической проблеме: они, мол, всегда знали, что их может вылечить только любовь, и с самого начала лечения ожидали, что благодаря этим отношениям им наконец будет подарено то, чего жизнь лишала их до сих пор. Только из-за этой надежды они отдавали так много сил лечению и преодолевали затруднения при разговорах о себе. Мы со своей стороны прибавим: и так легко понимали все, чему обыкновенно трудно поверить. Но такое признание поражает нас; оно опрокидывает все наши расчеты. Неужели мы упустили самое важное?

И в самом деле, чем больше у нас опыта, тем меньше мы в состоянии сопротивляться внесению этого исправления, позорящего нашу ученость. В первый раз можно было подумать, что аналитическое лечение наткнулось на помеху вследствие случайного события, то есть не входившего в его планы и не им вызванного. Но если такая нежная привязанность пациента к врачу повторяется закономерно в каждом новом случае, если она проявляется при самых неблагоприятных условиях, с прямо-таки гротескными недоразумениями, и даже у престарелых женщин, даже по отношению к седому мужчине, даже там, где, по нашему мнению, нет никакого соблазна, то мы должны отказаться от мысли о случайной помехе и признать, что дело идет о феномене, теснейшим образом связанном с сущностью болезни.

Новый факт, который мы, таким образом, нехотя признаем, мы называем перенесением (Übertragung). Мы имеем в виду перенесение чувств на личность врача, потому что не считаем, что ситуация лечения могла оправдать возникновение таких чувств. Скорее мы предположим, что вся готовность испытывать чувства происходит из чего-то другого, назрела в больной и при аналитическом лечении переносится на личность врача. Перенесение может проявиться в бурном требовании любви или в более умеренных формах; вместо желания быть возлюбленной у молодой девушки может возникнуть желание стать любимой дочерью старого мужчины, либидозное стремление может смягчиться до предложения неразрывной, но идеальной, нечувственной дружбы. Некоторые женщины умеют сублимировать перенесение и изменять его, пока оно не приобретет определенную жизнеспособность; другие вынуждены проявлять его в грубом, первичном, по большей части невозможном виде. Но, в сущности, это всегда одно и то же, причем никогда нельзя ошибиться в его происхождении из того же самого источника.

Прежде чем задаваться вопросом, куда нам отнести новый факт перенесения, дополним его описание. Как обстоит дело с пациентами-мужчинами? Уж тут-то можно было бы надеяться избежать докучливого вмешательства различия полов и взаимного их влечения. Однако ответ гласит: ненамного иначе, чем у пациентов-женщин. Та же привязанность к врачу, та же переоценка его качеств, та же поглощенность его интересами, та же ревность по отношению ко всем, близким ему в жизни. Сублимированные формы перенесения между мужчиной и мужчиной встречаются постольку чаще, а непосредственное сексуальное требование постольку реже, поскольку открытая гомосексуальность отступает перед другими способами использования этих компонентов влечения. У своих пациентов-мужчин врач также чаще, чем у женщин, наблюдает форму перенесения, которая на первый взгляд, кажется, противоречит всему вышеописанному, – враждебное или негативное перенесение.

Уясним себе прежде всего, что перенесение имеется у больного с самого начала лечения и некоторое время представляет собой самую мощную, способствующую работе силу. Его совершенно не чувствуешь, и о нем нечего и беспокоиться, пока оно благоприятно воздействует на совместно проводимый анализ. Но когда оно превращается в сопротивление, на него следует обратить внимание и признать, что оно изменило отношение к лечению при двух различных и противоположных условиях: во-первых, если оно в виде нежной склонности настолько усилилось, настолько ясно выдает признаки своего происхождения из сексуальной потребности, что вызвало против себя внутреннее сопротивление, и, во-вторых, если оно состоит из враждебных, а не из нежных побуждений. Как правило, враждебные чувства проявляются позже, чем нежные, и после них; их одновременное существование хорошо отражает амбивалентность чувств, господствующую в большинстве наших интимных отношений к другим людям. Враждебные чувства, так же как и нежные, означают чувственную привязанность, подобно тому как упрямство означает ту же зависимость, что и послушание, хотя и с противоположным знаком. Для нас не может быть сомнения в том, что враждебные чувства к врачу заслуживают названия «перенесение», потому что ситуация лечения представляет собой совершенно недостаточный повод для их возникновения; необходимое понимание негативного перенесения убеждает нас, таким образом, что мы не ошиблись в суждении о положительном или нежном перенесении.

Откуда берется перенесение, какие трудности доставляет нам, как мы его преодолеваем и какую пользу из него в конце концов извлекаем – все это подробно обсуждается в техническом руководстве по анализу, и сегодня может быть лишь слегка затронуто мною. Исключено, чтобы мы подчинились исходящим из перенесения требованиям пациента, нелепо было бы недружелюбно или же возмущенно отклонять их; мы преодолеваем перенесение, указывая больному, что его чувства исходят не из настоящей ситуации и относятся не к личности врача, а повторяют то, что с ним уже происходило раньше. Таким образом мы вынуждаем его превратить повторение в воспоминание. Тогда перенесение, безразлично, нежное или враждебное, которое казалось в любом случае самой сильной угрозой лечению, становится лучшим его орудием, с помощью которого открываются самые сокровенные тайники душевной жизни. Но я хотел бы сказать вам несколько слов, чтобы рассеять недоумения по поводу возникновения этого неожиданного феномена. Нам не следует забывать, что болезнь пациента, анализ которого мы берем на себя, не является чем-то законченным, застывшим, а продолжает расти и развиваться, как живое существо. Начало лечения не прекращает этого развития, но как только лечение завладело больным, оказывается, что вся новая деятельность болезни направляется на одно, и именно на отношение к врачу. Перенесение можно сравнить, таким образом, со слоем камбия между древесиной и корой дерева, из которого возникают новообразования ткани и рост ствола в толщину. Как только перенесение приобретает это значение, работа над воспоминаниями больного отступает на задний план. Правильно было бы сказать, что имеешь дело не с прежней болезнью пациента, а с заново созданным и переделанным неврозом, заменившим первый. За этим новым вариантом старой болезни следишь с самого начала, видишь его возникновение и развитие и особенно хорошо в нем разбираешься, потому что сам находишься в его центре как объект. Все симптомы больного лишились своего первоначального значения и приспособились к новому смыслу, имеющему отношение к перенесению. Или остались только такие симптомы, которым удалась подобная переработка. Но преодоление этого нового искусственного невроза означает и освобождение от болезни, которую мы начали лечить, решение нашей терапевтической задачи. Человек, ставший нормальным по отношению к врачу и освободившийся от действия вытесненных влечений, остается таким и в частной жизни, когда врач опять отстранил себя.

Такое исключительное, центральное значение перенесение имеет при истериях, истериях страха и неврозах навязчивых состояний, объединяемых поэтому по праву под названием неврозов перенесения. Кто получил полное впечатление о факте перенесения из аналитической работы, тот больше не может сомневаться в том, какого характера были подавленные побуждения, которые нашли выражение в симптомах этих неврозов, и не потребует более веского доказательства их либидозной природы. Мы можем сказать, что наше убеждение о значении симптомов как заместителей либидозного удовлетворения окончательно укрепилось лишь благодаря введению перенесения.

Теперь у нас есть все основания исправить наше прежнее динамическое понимание процесса выздоровления и согласовать его с нашими новыми взглядами. Когда больной должен преодолеть нормальный конфликт с сопротивлениями, которые мы ему открыли при анализе, он нуждается в мощном стимуле, ведущем к выздоровлению. В противном случае могло бы случиться, что он вновь решился бы на прежний исход и опять вытеснил бы то, что поднялось в сознание. Решающее значение в этой борьбе имеет тогда не его интеллектуальное понимание – для такого действия оно недостаточно глубоко и свободно, – а единственно его отношение к врачу. Поскольку его перенесение носит положительный характер, оно наделяет врача авторитетом, воплощается в вере его сообщениям и мнениям. Без такого перенесения или если оно отрицательно, он бы и слушать не стал врача и его аргументы. Вера при этом повторяет историю своего возникновения: она является производной любви и сначала не нуждалась в аргументах. Лишь позднее он уделяет аргументам столько места, что подвергает их проверке, даже если они приводятся его любимым лицом. Аргументы без такой поддержки ничего не значили и никогда ничего не значат в жизни большинства людей. В общем человек и с интеллектуальной стороны доступен воздействию лишь постольку, поскольку он способен на либидозную привязанность к объекту, и у нас есть полное основание видеть в степени его нарциссизма предел для возможности влияния на него даже при помощи самой лучшей аналитической техники и опасаться этого ограничения.

Способность распространять либидозную привязанность к объектам также и на лиц должна быть признана у всех нормальных людей. Склонность к перенесению у вышеназванных невротиков является лишь чрезмерным преувеличением этого присущего всем качества. Но было бы очень странно, если бы такая распространенная и значительная черта характера людей никогда не была бы замечена и использована. И это действительно произошло. Бернгейм с необыкновенной проницательностью обосновал учение о гипнотических явлениях положением, что всем людям каким-то образом свойственна способность к внушению, «внушаемость». Его внушаемость не что иное, как склонность к перенесению. Но Бернгейм никогда не мог сказать, что такое собственно внушение и как оно осуществляется. Оно было для него основополагающим фактом, происхождение которого он не мог доказать. Он не обнаружил зависимости suggestibilite от сексуальности, от проявления либидо. И мы должны заметить, что в нашей технике мы отказались от гипноза только для того, чтобы снова открыть внушение в виде перенесения.

Теперь я умолкаю и предоставляю слово вам. Я замечаю, что у вас так сильно напрашивается одно возражение, что оно лишило бы вас способности слушать, если вам не дать возможности его высказать: «Итак, вы наконец признались, что работаете с помощью внушения, как гипнотизер. Мы давно это предполагали. Но зачем же тогда был нужен обходной путь через воспоминания прошлого, открытие бессознательного, толкование и обратный перевод искажений, огромная затрата труда, времени и денег, если единственно действенным является лишь внушение? Почему вы прямо не внушаете борьбу с симптомами, как это делают другие, честные гипнотизеры? И далее, если вы хотите оправдаться тем, что на пройденном обходном пути вы сделали много значительных психологических открытий, скрытых при использовании непосредственного внушения, кто теперь поручится за верность ваших открытий? Не являются ли и они тоже результатом внушения, и причем непреднамеренного, не можете ли вы навязать больному и в этой области все, что хотите и что кажется вам правильным?»

Все, что вы мне тут возражаете, невероятно интересно и не должно остаться без ответа. Но сегодня я его дать не могу за недостатком времени. Так что до следующего раза. Вы увидите, я дам объяснения. А сегодня я должен закончить то, что начал. Я обещал при помощи факта перенесения объяснить вам, почему наши терапевтические усилия не имеют успеха при нарцисстических неврозах.

Я могу это сделать в нескольких словах, и вы увидите, как просто решается загадка и как хорошо все согласуется. Наблюдение показывает, что заболевшие нарцисстическим неврозом не имеют способности к перенесению или обладают лишь ее недостаточными остатками. Они отказываются от врача не из враждебности, а из равнодушия. Поэтому они и не поддаются его влиянию, то, что он говорит, не трогает их, не производит на них никакого впечатления, поэтому у них не может возникнуть тот механизм выздоровления, который мы создаем при других неврозах, – обновления патогенного конфликта и преодоления сопротивления вытеснения. Они остаются тем, что они есть. Они уже не раз предпринимали самостоятельные попытки вылечиться, приведшие к патологическим результатам, тут мы не в силах ничего изменить.

На основании наших клинических впечатлений от наблюдения за этими больными мы утверждали, что у них должна отсутствовать привязанность к объектам, и объект-либидо должно превратиться в Я-либидо. Вследствие этого характерного признака мы отделили их от первой группы невротиков (истерия, невроз страха и навязчивых состояний). Их поведение при терапевтических попытках подтверждает наше предположение. Они не проявляют перенесения и поэтому недоступны нашему воздействию, не могут быть вылечены нами.

Уважаемые дамы и господа! Вы знаете, о чем у нас сегодня будет беседа. Вы спросили меня, почему мы не пользуемся в психоаналитической терапии прямым внушением, если признаем, что наше влияние в значительной мере основано на перенесении, то есть на внушении, и в связи с этим выразили сомнение, можем ли мы при таком преобладании внушения ручаться за объективность наших психологических открытий. Я обещал вам подробный ответ.

Прямое внушение – это внушение, направленное против проявления симптомов, борьба между вашим авторитетом и мотивами болезни. При этом вы не беспокоитесь об этих мотивах, требуя от больного только того, чтобы он подавлял их выражение в симптомах. Подвергаете ли вы больного гипнозу или нет, принципиального различия не имеет. Бернгейм опять-таки со свойственной ему проницательностью утверждал, что самое существенное в явлениях гипноза – это внушение, а сам гипноз является уже результатом внушения, внушенным состоянием, и он предпочитал проводить внушение в состоянии бодрствования больного, что может давать те же результаты, что и внушение при гипнозе.

Так что же вы хотите услышать сначала в ответ на этот вопрос: то, о чем говорит опыт, или теоретические соображения?

Начнем с первого. Я был учеником Бернгейма, которого я посетил в 1889 г. в Нанси и книгу которого о внушении перевел на немецкий язык. В течение многих лет я лечил гипнозом, сначала внушением запрета, а позднее сочетая его с расспросами пациента по Брейеру. Так что я могу судить об успехах гипнотической или суггестивной терапии на основании большого опыта. Если, согласно старинной врачебной формуле, идеальная терапия должна быть быстрой, надежной и не вызывать неприязни у больного, то метод Бернгейма отвечал по крайней мере двум из этих требований. Он проводился намного быстрее, даже несравненно быстрее, чем аналитический, и не доставлял больному ни хлопот, ни затруднений. Со временем для врача это становилось монотонным занятием: каждый раз одинаково, при помощи одних и тех же приемов запрещать проявляться самым различным симптомам, не имея возможности понять их смысл и значение. Это была не научная деятельность, а работа подмастерья, которая напоминала магию, заклинания и фокусы; однако это не принималось во внимание в сравнении с интересами больного. Но третье требование не соблюдалось: этот метод не был надежным ни в каком отношении. К одному больному его можно было применять, к другому – нет; в одном случае удавалось достичь многого, в другом – очень малого, неизвестно почему. Еще хуже, чем эта капризность метода, было отсутствие длительного успеха. Через некоторое время, если вновь приходилось слышать о больном, оказывалось, что прежний недуг вернулся или заменился новым. Можно было снова начинать лечение гипнозом. А кроме того, опытные люди предостерегали не лишать больного самостоятельности частым повторением гипноза и не приучать его к этой терапии, как к наркотику. Согласен, что иной раз все удавалось как нельзя лучше; небольшими усилиями достигался полный и длительный успех. Но условия такого благоприятного исхода оставались неизвестными. Однажды у меня произошел случай, когда тяжелое состояние, полностью устраненное мной при помощи непродолжительного лечения гипнозом, вернулось неизмененным после того, как больная рассердилась на меня безо всякой моей вины; после примирения с ней я опять и гораздо основательнее уничтожил болезненное состояние, и все-таки оно опять появилось, когда она во второй раз отдалилась от меня. В другой раз я оказался в ситуации, когда больная, которой я неоднократно помогал гипнозом избавиться от нервных состояний, неожиданно во время лечения особенно трудного случая обвила руками мою шею. Это заставило бы любого, хочет он того или нет, заняться вопросом о природе и происхождении своего авторитета при внушении.

Таковы опытные данные. Они показывают, что, отказавшись от прямого внушения, мы не потеряли ничего незаменимого. Теперь разрешите нам прибавить к этому еще некоторые соображения. Проведение гипнотической терапии требует от пациента и от врача лишь очень незначительных усилий. Эта терапия прекрасно согласуется с оценкой неврозов, которой еще придерживается большинство врачей. Врач говорит страдающему неврозом: да у вас ведь ничего нет, это только нервы, а потому я несколькими словами за несколько минут могу освободить вас от недуга.

Но такая способность передвигать большой груз, прилагая непосредственно незначительные усилия, не используя при этом никаких соответствующих приспособлений, противоречит нашему энергетическому образу мыслей. Поскольку условия сравнимы, опыт показывает, что при неврозах этот фокус не удается. Но я знаю, что этот довод не является неопровержимым: бывают и «удачи».

В свете тех знаний, которые мы приобрели благодаря психоанализу, мы можем описать различие между гипнотическим и психоаналитическим внушением следующим образом: гипнотическая терапия старается что-то закрыть и затушевать в душевной жизни, психоаналитическая – что-то раскрыть и устранить. Первая работает как косметика, вторая – как хирургия. Первая пользуется внушением, чтобы запрещать симптомы; она усиливает вытеснение, оставляя неизмененными все процессы, которые привели к образованию симптомов. Аналитическая терапия проникает дальше в сущность, в те конфликты, которые привели к образованию симптомов, и пользуется внушением, чтобы изменить исход этих конфликтов. Гипнотическая терапия оставляет пациента бездеятельным и неизмененным, и потому столь же неспособным к сопротивлению при всяком новом поводе к заболеванию. Аналитическое лечение требует от врача и от больного тяжелого труда, направленного на устранение внутренних сопротивлений. Благодаря преодолению этих сопротивлений душевная жизнь больного надолго изменяется, поднимается на более высокую ступень развития и остается защищенной от новых поводов для заболевания. Эта работа по преодолению является существенной частью аналитического лечения, больной должен ее выполнить, а врач помогает ему в этом внушением, действующим в воспитательном смысле. Поэтому правильно говорилось, что психоаналитическое лечение является чем-то вроде довоспитания.

Надеюсь, что теперь я разъяснил вам, чем отличается наш способ терапевтического применения внушения от единственно возможного способа при гипнотической терапии. А сведя внушение к перенесению, вы поймете всю капризность гипнотической терапии, бросившуюся нам в глаза при ее использовании, между тем как аналитическая до крайних своих пределов поддается расчету. Используя гипноз, мы зависим от способности больного к перенесению, не имея возможности самим влиять на нее. Перенесение гипнотизируемого может быть негативным или, как это чаще всего бывает, амбивалентным, он может защищаться от своего перенесения особыми установками; об этом мы ничего не знаем. В психоанализе мы работаем над самим перенесением, устраняя то, что ему противодействует, готовим себе инструмент, с помощью которого хотим оказывать влияние. Так перед нами открывается возможность совсем иначе использовать силу внушения; мы получаем власть над ней, не больной внушает себе то, что ему хочется, а мы руководим его внушением, насколько он вообще поддается его влиянию.

Теперь вы скажете, что назовем ли мы движущую силу нашего анализа перенесением или внушением, есть все-таки опасность, что влияние на пациента ставит под сомнение объективную достоверность наших данных. То, что идет на пользу терапии, приносит вред исследованию. Именно это возражение чаще всего выдвигалось против психоанализа, и нужно сознаться, что если оно и ошибочно, его все же нельзя отвергнуть как неразумное. Но если бы оно оказалось справедливым, то психоанализ стал бы не чем иным, как особенно хорошо замаскированным, особенно действенным видом суггестивного лечения, и мы могли бы несерьезно относиться ко всем его утверждениям о жизненных условиях, психической динамике, бессознательном. Так и полагают наши противники: особенно все то, что касается значимости сексуальных переживаний, если и не сами эти переживания, мы, должно быть, «внушили» больному, после того как подобные комбинации возникли в нашей собственной испорченной фантазии. Эти нападки легче опровергнуть ссылкой на опыт, чем с помощью теории. Тот, кто сам проводил психоанализ, мог бесчисленное множество раз убедиться в том, что нельзя больному что-либо внушить таким образом. Разумеется, его нетрудно сделать сторонником определенной теории и тем самым заставить участвовать в возможной ошибке врача. Он ведет себя при этом как всякий другой, как ученик, но этим путем можно повлиять только на его интеллект, а не на болезнь. Разрешить его конфликты и преодолеть его сопротивления удается лишь в том случае, если ему предлагаются такие возможные представления, которые в действительности у него имеются. Несоответствующие предположения врача отпадают в процессе анализа, от них следует отказаться и заменить более правильными. Тщательная техника помогает предупреждать появление преждевременных успехов внушения, но нет опасности и в том, если такие успехи имеют место, потому что первый успех никого не удовлетворит. Анализ нельзя считать законченным, пока не поняты все неясности данного случая, не заполнены пробелы в воспоминаниях, не найдены поводы к вытеснениям. В слишком быстрых успехах видишь скорее помеху, чем содействие аналитической работе, и поэтому ликвидируешь достигнутое, вновь и вновь уничтожая перенесение, которое его обусловило. В сущности, этой последней чертой аналитическое лечение отличается от чисто суггестивного, а аналитические результаты не заподозришь в том, что они получены при помощи внушения. При любом другом суггестивном лечении перенесение тщательно оберегается и не затрагивается; при аналитическом же оно само есть объект лечения и разлагается на все формы своего проявления. К концу аналитического лечения само перенесение должно быть устранено, и если теперь возникает или сохраняется положительный результат, то он обусловлен не внушением, а достигнутым с его помощью преодолением внутренних сопротивлений на происшедшем в больном внутреннем изменении.

Возникновению отдельных внушений противодействует то, что во время лечения мы беспрерывно должны бороться с сопротивлениями, которые могут превращаться в негативные (враждебные) перенесения. Мы не упустим случая сослаться также на то, что большое число частных результатов анализа, которые могли бы быть обусловлены внушением, подтверждаются с другой, не вызывающей сомнений, стороны. В нашу пользу в данном случае говорит анализ слабоумных и параноиков, у которых, конечно, нельзя заподозрить способности подпасть под суггестивное влияние. То, что эти больные рассказывают нам о переводах символов и фантазиях, проникших в их сознание, точно совпадает с результатами наших исследований бессознательного у страдающих неврозами перенесения и подтверждает, таким образом, объективную правильность наших толкований, часто подвергающихся сомнению. Полагаю, что вы не ошибетесь, поверив в этом пункте анализу.

Теперь мы хотим дополнить наше описание механизма выздоровления, представив его в формулах теории либидо. Невротик не способен к наслаждению, потому что его либидо не направлено на объект, и он не работоспособен, потому что очень много своей энергии должен тратить на то, чтобы сохранять либидо в состоянии вытеснения и защищать себя от его напора. Он стал бы здоровым, если бы конфликт между его Я и либидо прекратился и я опять могло бы распоряжаться либидо. Таким образом, задача терапии состоит в том, чтобы освободить либидо от его временных, отнятых у Я привязанностей и подчинить его опять Я. Где же находится либидо невротика? Найти нетрудно, оно связано с симптомами, временно доставляющими ему единственно возможное замещение удовлетворения. Нужно, следовательно, овладеть симптомами, уничтожить их, сделать как раз то, чего требует от нас больной. Для уничтожения симптомов необходимо вернуться к их возникновению, оживить конфликт, из которого они произошли, и по-другому разрешить его с помощью таких движущих сил, которыми больной в свое время не располагал. Эта ревизия процесса вытеснения может осуществиться лишь отчасти по следам воспоминаний о процессах, которые привели к вытеснению. Решающая часть работы проделывается, когда в отношении к врачу, в перенесении создаются новые варианты старых конфликтов, в которых больной хотел бы вести себя так же, как он вел себя в свое время, между тем как, используя все находящиеся в распоряжении [пациента] душевные силы, его вынуждают принять другое решение. Таким образом, перенесение становится полем битвы, где сталкиваются все борющиеся между собой силы.

Все либидо, как и противодействие ему, концентрируется на отношении к врачу; при этом симптомы неизбежно лишаются либидо. Вместо настоящей болезни пациента выступает искусственно созданная болезнь перенесения, вместо разнообразных нереальных объектов либидо – опять-таки фантастический объект личности врача. Но новая борьба вокруг этого объекта с помощью врачебного внушения поднимается на высшую психическую ступень, она протекает как нормальный душевный конфликт. Благодаря тому что удается избежать нового вытеснения, отчужденность между Я и либидо прекращается и восстанавливается душевное единство личности. Когда либидо снова отделяется от временного объекта личности врача, оно не может вернуться к своим прежним объектам и остается в распоряжении Я. Силами, против которых велась борьба во время этой терапевтической работы, являются, с одной стороны, антипатия Я к определенным направленностям либидо, выразившаяся в виде склонности к вытеснению, а с другой стороны, привязчивость или прилипчивость либидо, которое неохотно оставляет когда-то занятые (besetzte) им объекты.

Терапевтическая работа, таким образом, распадается на две фазы; в первой фазе все либидо оттесняется от симптомов в перенесение и там концентрируется; во второй фазе ведется борьба вокруг этого нового объекта, и либидо освобождается от него. При этом новом конфликте решающим для благоприятного исхода изменением является устранение вытеснения, так что либидо не может опять ускользнуть от Я при помощи бегства в бессознательное. Это становится возможным благодаря изменению Я, которое совершается под влиянием врачебного внушения. Благодаря работе толкования, превращающей бессознательное в сознательное, Я увеличивается за счет этого бессознательного, благодаря разъяснению оно мирится с либидо и склоняется допустить для него какое-то удовлетворение, а его страх перед требованиями либидо уменьшается благодаря возможности освободиться от его части посредством сублимации. Чем больше процессы при лечении совпадают с этим идеальным описанием, тем надежнее будет успех психоаналитической терапии. Предел этому успеху может положить недостаточная подвижность либидо, противящегося тому, чтобы оставить свои объекты, и упорство нарциссизма, не позволяющего перенесению выйти за известные границы. Может быть, мы поймем еще лучше динамику прогресса выздоровления, если заметим, что мы улавливаем все либидо, ушедшее из-под власти Я, отвлекая его часть на себя благодаря перенесению.

Уместно также предупредить, что из распределений либидо, установившихся во время лечения и благодаря ему, нельзя делать непосредственное заключение о распределении либидо во время болезни. Предположим, что нам удалось добиться благоприятного исхода какого-либо случая благодаря созданию и устранению перенесения сильных чувств с отца на врача, но было бы неправильно заключить, что больной раньше страдал такой бессознательной привязанностью своего либидо к отцу. Перенесение с отца – это только поле битвы, на котором мы одолеваем либидо; либидо больного было направлено туда с других позиций. Это поле битвы не всегда располагается возле одного из важных укреплений врага. Защита вражеской столицы не должна непременно происходить у ее ворот. Только после того как перенесение опять устранено, можно мысленно реконструировать распределение либидо, имевшее место во время болезни.

С точки зрения теории либидо мы можем сказать последнее слово и по поводу сновидения. Сновидения невротиков, как и их ошибочные действия и свободно приходящие им в голову мысли, помогают нам угадать смысл симптомов и обнаружить размещение либидо. В форме исполнения желания они показывают нам, какие желания подверглись вытеснению и к каким объектам привязалось либидо, отнятое у Я. Поэтому в психоаналитическом лечении толкование сновидений играет большую роль и в некоторых случаях длительное время является самым важным средством работы. Мы уже знаем, что само состояние сна приводит к известному ослаблению вытеснения. Благодаря такому уменьшению оказываемого на него давления становится возможным гораздо более ясное выражение вытесненного побуждения во сне, чем ему может предоставить симптом в течение дня. Изучение сновидения становится самым удобным путем для ознакомления с вытесненным бессознательным, которому принадлежит и отнятое у я либидо.

Но сновидения невротиков, по существу, не отличаются от сновидений нормальных людей; их, может быть, вообще нельзя отличить друг от друга. Нелепо было бы считать сновидения нервнобольных не имеющими отношения к сновидениям нормальных людей. Мы должны поэтому сказать, что различие между неврозом и здоровьем существует только днем, но не распространяется на жизнь во сне. Мы вынуждены перенести и на здорового человека ряд предположений, которые вытекают из отношения между сновидениями и симптомами у невротика. Мы не можем отрицать, что и здоровый человек имеет в своей душевной жизни то, что только и делает возможным как образование сновидений, так и образование симптомов; и мы должны сделать вывод, что и он произвел вытеснения и употребляет известные усилия, чтобы сохранить их, что его система бессознательного скрывает вытесненные, но все еще обладающие энергией побуждения и что часть его либидо не находится в распоряжении его Я. И здоровый человек, следовательно, является потенциальным невротиком, но сновидение, по-видимому, единственный симптом, который он способен образовать. Если подвергнуть более строгому анализу его жизнь в бодрствовании, то откроется то, что противоречит этой видимости, то, что эта мнимоздоровая жизнь пронизана несметным количеством ничтожных, практически незначительных симптомов.

Различие между душевным здоровьем и неврозом выводится из практических соображений и определяется по результату – осталась ли у данного лица в достаточной мере способность наслаждаться и работоспособность? Оно сводится, вероятно, к релятивному отношению между оставшимся свободным и связанным вытеснением количествами энергии и имеет количественный, а не качественный характер. Мне незачем вам напоминать, что этот взгляд теоретически обосновывает принципиальную излечимость неврозов, несмотря на то что в основе их лежит конституциональная предрасположенность.

Вот все, что мы для характеристики здоровья можем вывести из факта идентичности сновидений у здоровых и невротиков. Но [при рассмотрении] самого сновидения мы делаем иной вывод: мы не должны отделять его от невротических симптомов, не должны думать, что его сущность заключается в формуле перевода в архаическую форму выражения, а должны допустить, что оно показывает нам действительно имеющиеся размещения либидо и его привязанности к объектам.

Мы скоро подойдем к концу. Быть может, вы разочарованы, что по теме психоаналитической терапии я изложил только теоретические взгляды и ничего не сказал об условиях, в которых начинается лечение, и об успехах, которых оно достигает. Но я опускаю и то и другое. Первое – потому что я не собираюсь давать вам практическое руководство по проведению психоанализа, а второе – потому что меня удерживают от этого многие мотивы. В начале наших бесед я подчеркнул, что при благоприятных условиях мы добиваемся таких успехов в лечении, которые не уступают самым лучшим успехам в области терапии внутренних болезней, и я могу еще добавить, что их нельзя было бы достичь никаким другим путем. Скажи я больше, меня заподозрили бы в том, что я хочу рекламой заглушить ставшие громкими голоса недовольства. В адрес психоаналитиков неоднократно даже на официальных конгрессах выражалась угроза со стороны врачей-«коллег», что собранием случаев неудач анализа и причиненного им вреда они откроют глаза страждущей публике на малоценность этого метода лечения. Но такое собрание, независимо от злобного, доносоподобного характера этой меры, не смогло бы предоставить возможность выработать правильное суждение о терапевтической действенности анализа. Аналитическая терапия, как вы знаете, молода; нужно было много времени, чтобы выработать соответствующую технику, и это могло произойти только во время работы и под влиянием возрастающего опыта. Вследствие трудностей обучения врач, начинающий заниматься психоанализом, в большей мере, чем другой специалист, вынужден совершенствоваться самостоятельно, и успехи первых его работ никогда не позволяют судить о действительной эффективности аналитической терапии.

Многие попытки лечения не удались в первое время использования анализа, потому что он применялся в случаях, которые вообще не подходят для этого метода и которые сегодня мы исключаем благодаря нашим взглядам на его назначение. Но это назначение могло быть установлено только на основании опыта. В свое время не знали заранее, что паранойя и Dementia praecox в ярко выраженных формах неподвластны анализу, и пытались применять этот метод при всех заболеваниях. Однако большинство неудач первых лет произошло не по вине врача или вследствие неподходящего объекта, а из-за неблагоприятных внешних условий. Нашей темой были только внутренние сопротивления пациента, которые неизбежны и преодолимы. Внешние сопротивления, оказываемые анализу условиями жизни больного, его окружением, имеют незначительный теоретический интерес, но огромное практическое значение. Психоаналитическое лечение можно сравнить с хирургическим вмешательством, и оно тоже требует самых благоприятных условий для удачного проведения. Вы знаете, какие меры обычно предпринимает при этом хирург: соответствующее помещение, хорошее освещение, ассистенты, отстранение родственников и т. д. А теперь спросите себя, сколько из этих операций закончилось бы благополучно, если бы они делались в присутствии всех членов семьи, сующих свой нос в операционное поле и громко вскрикивающих при каждом разрезе ножа. При психоаналитическом лечении вмешательство родственников – прямая опасность, и именно такая, к которой не знаешь как отнестись. Мы готовы к внутренним сопротивлениям пациента, которые считаем необходимыми, но как защититься от этих внешних сопротивлений? С родственниками пациента нельзя справиться при помощи каких-либо разъяснений, их невозможно убедить держаться в стороне от всего дела, и никогда нельзя быть с ними заодно, потому что рискуешь потерять доверие больного, который справедливо требует, чтобы лицо, пользующееся его доверием, было на его стороне. Кто вообще знает, какие разногласия часто раздирают семью, тот и в качестве аналитика не будет удивлен, узнав, что близкие больного проявляют подчас меньше интереса к его выздоровлению, чем к тому, чтобы он остался таким, каков он есть. Там, где невроз связан с конфликтами между членами семьи, как это часто бывает, здоровый долго не раздумывает над выбором между своим интересом и выздоровлением больного. Нечего удивляться, что мужу не нравится лечение, при котором, как он имеет основание предполагать, вскрывается ряд его прегрешений; мы не только не удивляемся этому, но и не можем упрекать себя, если наши усилия остаются бесплодными или преждевременно прекращаются, потому что к сопротивлению больной женщины прибавляется сопротивление мужа. Мы стремимся к чему-то такому, что в существующих условиях было невыполнимо.

Вместо многих случаев я расскажу лишь один, когда я из врачебных соображений был осужден на роль пострадавшего. Много лет тому назад я приступил к аналитическому лечению молодой девушки, которая из-за страха уже долгое время не могла выходить на улицу и оставаться одна дома. Больная постепенно призналась, что ее фантазией завладели случайные свидетельства существования нежных отношений между ее матерью и состоятельным другом дома. Но она была такой неловкой или такой хитрой, что намекнула матери на то, что обсуждалось на аналитических сеансах, причем, изменив свое поведение по отношению к матери, она настаивала на том, чтобы только мать избавляла бы ее от страха оставаться одной, и, когда та хотела уйти из дому, полная страха, преграждала ей дорогу к двери. Мать сама раньше была очень нервной, но несколько лет тому назад вылечилась в гидропатической лечебнице. Заметим к этому, что в той лечебнице она познакомилась с мужчиной, с которым могла вступить в сношения, удовлетворившие ее во всех отношениях. Пораженная бурными требованиями девушки, мать вдруг поняла, что означал страх ее дочери. Она позволила себе заболеть, чтобы сделать мать пленницей и лишить ее свободы передвижения, необходимой для встречи с возлюбленным. Быстро приняв решение, мать покончила с вредным лечением. Девушка была доставлена в лечебницу для нервнобольных и в течение многих лет ее демонстрировали как «несчастную жертву психоанализа». Так же долго из-за отрицательного результата лечения этого случая обо мне ходила дурная молва. Я хранил молчание, потому что считал себя связанным долгом врачебной тайны. Много времени спустя я узнал от своего коллеги, который посетил ту лечебницу и видел там девушку, страдавшую агорафобией, что отношения между ее матерью и состоятельным другом дома известны всему городу и пользуются одобрением мужа и отца. Итак, в жертву этой «тайне» было принесено лечение.

В довоенные годы, когда наплыв больных из многих стран сделал меня независимым от милостей или немилостей родного города, я следовал правилу не браться за лечение больного, который не был бы sui juris, независимым от других в своих существенных жизненных отношениях. Не всякий психоаналитик может себе это позволить. Может быть, из моих предостережений против родственников вы сделаете вывод, что в интересах психоанализа больных следует изолировать от их семей, то есть ограничить эту терапию обитателями лечебниц для нервнобольных. Однако я не могу с вами в этом согласиться; гораздо лучше, если больные – поскольку они не находятся в состоянии тяжелого истощения – остаются во время лечения в тех условиях, в которых им предстоит преодолевать поставленные перед ними задачи. Только родные своим поведением не должны лишать их этого преимущества и вообще не противиться с враждебностью усилиям врача. Но как вы заставите действовать в этом направлении недоступные нам факторы! Вы, конечно, догадываетесь также, насколько шансы на успех лечения определяются социальной средой и уровнем культуры семьи.

Не правда ли, это намечает весьма печальную перспективу усиления действенности психоанализа как терапии, даже если подавляющее большинство наших неудач мы можем объяснить, учитывая мешающие внешние факторы! Тогда сторонники анализа посоветовали нам ответить на собрание неудач составленной нами статистикой успехов. Я и на это не согласился. Я выдвинул довод, что статистика ничего не стоит, если включенные в нее единицы слишком неоднородны, а случаи невротического заболевания, подвергнутые лечению, были действительно неравноценны в самых различных отношениях. Кроме того, рассматриваемый период времени был слишком короток, чтобы судить об окончательном излечении, а о многих случаях вообще нельзя было сообщать. Это касалось лиц, которые скрывали свою болезнь, а также тех, лечение и выздоровление которых тоже должно было оставаться тайной. Но сильнее всего удерживало сознание того, что в делах терапии люди ведут себя крайне иррационально, так что нет никакой надежды добиться от них чего-нибудь разумными средствами. Терапевтическое новшество встречается либо с опьяняющим восторгом, например, тогда, когда Кох сделал достоянием общественности свой первый туберкулин против туберкулеза, либо с глубоким недоверием, как это было с действительно полезной прививкой Дженнера, которая по сей день имеет своих непримиримых противников. Против психоанализа имелось явное предубеждение. Если излечивался трудный случай, можно было слышать: это не доказательство, за это время он и сам мог бы выздороветь. И если больная, которая прошла уже четыре цикла удрученности и мании, попала ко мне на лечение во время паузы после меланхолии и три недели спустя у нее опять началась мания, то все члены семьи, а также врач с большим авторитетом, к которому обратились за советом, были убеждены, что новый приступ может быть только следствием сделанной с ней попытки анализа. Против предубеждений ничего нельзя сделать; теперь вы видите это на предубеждениях, которые одна группа воюющих народов проявила против другой. Самое разумное – ждать и предоставить времени обнаружить их состоятельность. В один прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах начинают думать совсем иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали, остается темной тайной.

Возможно, что предубеждение против аналитической терапии уже теперь пошло на убыль. В пользу этого как будто свидетельствуют непрерывное распространение аналитических теорий, увеличение в некоторых странах числа врачей, лечащих анализом. Когда я был молодым врачом, то встретился с такой же бурей возмущения врачей против гипнотического суггестивного лечения, которое «трезвые головы» теперь противопоставляют психоанализу. Но гипнотизм как терапевтическое средство не сделал того, что обещал вначале; мы, психоаналитики, можем считать себя его законными наследниками и не забываем, насколько обязаны ему поддержкой и теоретическими разъяснениями. Приписываемый психоанализу вред ограничивается в основном проходящими явлениями вследствие обострения конфликта, если анализ проводится неумело или если он обрывается на середине. Вы ведь слышали отчет о том, что мы делаем с больными, и можете сами судить, способны ли наши действия нанести длительный вред. Злоупотребление анализом возможно в различных формах; особенно перенесение является опасным средством в руках недобросовестного врача. Но от злоупотребления не застраховано ни одно медицинское средство или метод; если нож не режет, он тоже не может служить выздоровлению.

Вот я и подошел к концу, уважаемые дамы и господа. И это больше, чем привычный речевой оборот, если я признаю, что меня самого удручают многочисленные недостатки лекций, которые я вам прочел. Прежде всего, мне жаль, что я так часто обещал вам вернуться к едва затронутой теме в другом месте, а затем общая связь изложения не давала мне возможности сдержать свое обещание. Я взялся за то, чтобы познакомить вас с еще не законченным, находящимся в развитии предметом, и мое сокращенное обобщение само вышло неполным. В некоторых местах я приготовил материал для вывода, а сам не сделал его. Но я и не рассчитывал на то, чтобы сделать из вас знатоков, я хотел лишь просветить вас и пробудить ваш интерес.