Уважаемые дамы и господа! Вы не удивитесь, услышав, что я намерен сообщить вам о том новом, что появилось в нашем понимании страха и основных влечений душевной жизни, не удивитесь также и тому, что ничего из этого нового не претендует на окончательное решение стоящих перед нами проблем. Я намеренно говорю здесь о понимании. Задачи, с которыми мы столкнулись, чрезвычайно трудны, но трудность состоит не в недостатке наблюдений; как раз наиболее часто встречающиеся и хорошо знакомые феномены и задают нам эти загадки; дело также не в умозрительных построениях, к которым они побуждают; умозрительная обработка в этой области мало принимается во внимание. Речь идет действительно о понимании, то есть о том, чтобы ввести правильные абстрактные представления, применив которые к сырому материалу наблюдений можно добиться порядка и ясности.

Страху я уже посвятил одну лекцию прошлого цикла, двадцать пятую. Коротко повторю ее содержание. Мы говорили, что страх – это состояние аффекта, то есть объединение определенных ощущений ряда удовольствие—неудовольствие с соответствующими им иннервациями разрядки [напряжения] и их восприятием, а также, вероятно, и отражение определенного значимого события, запечатлевшегося наследственно и, следовательно, сравнимого с индивидуально приобретенным истерическим припадком. В качестве события, оставившего такой аффективный след, мы взяли процесс рождения, при котором свойственные страху воздействия на сердечную деятельность и дыхание были целесообразными. Таким образом, самый первый страх был токсическим. Затем мы исходили из различия между реальным страхом и невротическим, рассматривая первый как кажущуюся нам понятной реакцию на опасность, то есть на ожидаемый ущерб извне, второй – как совершенно бесцельный и потому загадочный. При анализе реального страха мы свели его к состоянию повышенного сенсорного внимания и моторного напряжения, которые мы называем готовностью к страху (Angstbereitschaft). Из нее развивается реакция страха. В ней возможны два исхода. Или развитие страха, повторение старого травматического переживания ограничивается сигналом, тогда остальная реакция может приспособиться к новой опасной ситуации, выразиться в бегстве или защите, или же старое одержит верх, вся реакция исчерпается развитием страха, и тогда аффективное состояние парализует и станет для настоящего нецелесообразным.

Затем мы обратились к невротическому страху и сказали, что рассматриваем его в трех отношениях. Во-первых, как свободную (frei flottierende) неопределенную боязливость, готовую на какое-то время привязаться к любой появившейся возможности, как так называемый страх ожидания, например при типичном неврозе страха. Во-вторых, как страх, накрепко связанный с определенными содержаниями представлений в так называемых фобиях, в которых мы, правда, еще можем увидеть связь с внешней опасностью, но страх перед ней должны признать сильно преувеличенным. И наконец, в-третьих, страх при истерии и других формах тяжелых неврозов, который или сопровождает симптомы, или наступает независимо, как приступ или более длительное состояние, но всегда без видимой обусловленности внешней опасностью. Затем мы поставили перед собой два вопроса: чего боятся при невротическом страхе? И как можно его соотнести с реальным страхом перед внешними опасностями?

Наши исследования отнюдь не остались безуспешными, мы сделали некоторые важные открытия. В отношении ожидания страха клинический опыт научил нас видеть постоянную связь с бюджетом либидо в сексуальной жизни. Самой обычной причиной невроза страха является фрустрированное возбуждение. Либидозное возбуждение вызывается, но не удовлетворяется, не используется: вместо этого не нашедшего себе применения либидо появляется боязливость. Я полагаю, что можно даже сказать, что это неудовлетворенное либидо прямо превращается в страх. Это мнение нашло подтверждение в некоторых весьма обычных фобиях маленьких детей. Многие из этих фобий для нас весьма загадочны, другие же, как, например, страх остаться одному и страх перед другими лицами, вполне объяснимы. Одиночество, а также чужое лицо пробуждают тоску по хорошо знакомой матери; ребенок не в силах ни совладать с этим либидозным возбуждением, ни оставить его в неопределенности, и он превращает его в страх. Таким образом, этот детский страх следует отнести не к реальному страху, а к невротическому. Детские фобии и ожидание страха при неврозе страха дают нам два примера одного способа возникновения невротического страха путем прямого превращения либидо. Со вторым механизмом мы сейчас познакомимся: окажется, что он не значительно отличается от первого.

При истерии и других неврозах ответственным за страх мы считаем процесс вытеснения. Мы полагаем, что можно описать его более полно, чем до сих пор, если отделить судьбу вытесняемого представления от судьбы содержащегося в нем заряда либидо. Представление, которое подвергается вытеснению, может исказиться до неузнаваемости; но его аффективный заряд обычно превращается в страх, причем совершенно безразлично, какого типа этот аффект, агрессия или любовь. Не имеет существенного различия и то, по какой причине заряд либидо оказался неиспользованным: из-за инфантильной слабости Я, как при детских фобиях, вследствие соматических процессов в сексуальной жизни, как при неврозе страха, или благодаря вытеснению, как при истерии. Итак, оба механизма возникновения невротического страха, собственно говоря, совпадают.

Во время этих исследований мы обратили внимание на чрезвычайно важное отношение между развитием страха и образованием симптома, а именно на то, что оба они представляют друг друга и приходят на смену друг другу. У страдающего агорафобией, например, недуг начинается с приступа страха на улице. И вот он создает симптом страха перед улицей, который можно назвать также торможением, ограничением функции Я, и предупреждает тем самым приступ страха. Обратное можно видеть, когда происходит вмешательство в образование симптома, как, например, при навязчивых действиях. Если больному помешать выполнить церемонию мытья, он впадает в трудно переносимое состояние страха, против которого его, очевидно, защищал его симптом. Таким образом, по-видимому, развитие страха – более раннее, а образование симптома – более позднее, как будто симптомы образуются для того, чтобы избежать появления состояния страха. И это согласуется также с тем, что первые неврозы детского возраста являются фобиями, состояниями, по которым ясно видно, как начальное развитие страха сменяется более поздним образованием симптома: создается впечатление, что эти отношения открывают лучший доступ к пониманию невротического страха. Одновременно нам удалось также ответить на вопрос, чего боятся при невротическом страхе, и, таким образом, установить связь между невротическим и реальным страхом. То, чего боятся, является, очевидно, собственным либидо. Отличие от ситуации реального страха заключается в двух моментах: в том, что опасность является внутренней, а не внешней, и в том, что она сознательно не признается.

В фобиях можно очень ясно увидеть, как эта внутренняя опасность переводится во внешнюю, то есть как невротический страх превращается в кажущийся реальный страх. Чтобы упростить зачастую весьма сложное положение вещей, предположим, что агорафоб постоянно страшится соблазнов, которые пробуждаются в нем благодаря встречам на улице. В своей фобии он производит смещение и начинает бояться внешней ситуации. Его выигрыш при этом очевиден, поскольку он думает, что так сможет лучше защититься. От внешней опасности можно спастись бегством, попытка бегства от внутренней опасности – дело трудное.

В заключение к своей прошлой лекции о страхе я даже высказал суждение, что эти различные результаты нашего исследования вроде бы и не противоречат друг другу, но все-таки каким-то образом и не согласуются. Страх, будучи аффективным состоянием, является воспроизведением старого, грозящего опасностью события, страх служит самосохранению и является сигналом новой опасности, он возникает из либидо, каким-то образом оставшегося неиспользованным, и в процессе вытеснения сменяется образованием симптома, словно он связан психически, – чувствуется, что здесь чего-то не хватает, что соединяет фрагменты в целое.

Уважаемые дамы и господа! То разделение психической личности на Сверх-Я, Я и Оно, о котором я говорил вам на предыдущей лекции, вынуждает нас принять новую ориентацию и в проблеме страха. Полагая, что Я – единственное место [сосредоточения] страха, только Я может производить и чувствовать страх, мы заняли новую прочную позицию, с которой некоторые отношения предстают в другом свете. И действительно, мы не знем, какой смысл было бы говорить о «страхе Оно» или приписывать Сверх-Я способность к боязливости. Напротив, мы приветствовали как желательное то соответствие, что три основных вида страха: реальный страх, невротический и страх совести – без всякой натяжки согласуются с тремя зависимостями Я – от внешнего мира, от Оно и от Сверх-Я. Благодаря этой новой точке зрения на передний план выступила функция страха как сигнала, указывающего на ситуацию опасности, которая и раньше не была чужда; вопрос о том, из какого материала создается страх, потерял для нас интерес, а отношения между реальным и невротическим страхом неожиданным образом прояснились и упростились. Стоит, впрочем, заметить, что сейчас мы лучше понимаем случаи возникновения страха, казавшиеся сложными, чем те, которые считались простыми.

Недавно нам довелось исследовать, как возникает страх при определенных фобиях, которые мы причисляем к истерии страха. Мы выбрали случаи, в которых речь идет о типичном вытеснении желаний из эдипова комплекса. Мы ожидали, что либидозная привязанность к матери как к объекту вследствие вытеснения превращается в страх и выступает отныне в симптоматическом выражении в связи с заменой отцом. Я не могу рассказать вам об отдельных этапах такого исследования, достаточно сказать, что их ошеломляющий результат оказался полной противоположностью нашим ожиданиям. Не вытеснение создает страх, а страх появляется раньше, страх производит вытеснение! Но что это может быть за страх? Только страх перед угрожающей внешней опасностью, то есть реальный страх. Верно, что мальчик испытывает страх перед каким-то притязанием своего либидо, в данном случае перед любовью к матери; таким образом, это действительно случай невротического страха. Но эта влюбленность кажется ему внутренней опасностью, которой он должен избежать путем отказа от этого объекта потому, что она вызывает ситуацию внешней опасности. И во всех случаях, исследуемых нами, мы получаем тот же результат. Признаемся же, что мы не были готовы к тому, что внутренняя опасность влечения окажется условием и подготовкой внешней, реальной ситуации опасности.

Но мы еще ничего не сказали о том, что такое реальная опасность, которой боится ребенок вследствие влюбленности в мать. Это наказание кастрацией, потерей своего члена. Вы, конечно, заметите, что это не является никакой реальной опасностью. Наших мальчиков не кастрируют за то, что они в период эдипова комплекса влюбляются в мать. Но от этого не так-то просто отмахнуться. Прежде всего, дело не в том, действительно ли производится кастрация; решающим является то, что опасность угрожает извне и что ребенок в нее верит. И повод для этого у него есть, поскольку ему достаточно часто угрожают отрезанием члена в его фаллический период, во время его раннего онанизма, и намеки на это наказание постоянно могли получать у него филогенетическое усиление. Мы предполагаем, что в древности в человеческой семье кастрация подрастающих мальчиков действительно осуществлялась ревнивым и жестоким отцом, и обрезание, которое у примитивных народов так часто являлось составной частью ритуала вступления в половую зрелость, можно считать явным ее пережитком. Мы знаем, насколько далеки мы сейчас от общепринятого взгляда, но мы должны твердо придерживаться того, что страх кастрации является одним из наиболее часто встречающихся и наиболее сильных двигателей вытеснения и тем самым и образования неврозов. Анализы случаев, когда не кастрация, а обрезание у мальчиков осуществлялось в качестве терапии или наказания за онанизм, что не так уж редко происходило в англо-американском обществе, придает нашему убеждению окончательную уверенность. Возникает сильный соблазн подойти в этом месте ближе к комплексу кастрации, но мы не хотим уходить от нашей темы. Страх кастрации, конечно, не единственный мотив вытеснения, ведь у женщин он уже не имеет места, хотя у них может быть комплекс кастрации, но не страх кастрации. Вместо него у другого пола появляется страх потерять любовь – видимое продолжение страха грудного младенца, если он не находит мать. Вы понимаете, какая реальная ситуация опасности обнаруживается благодаря этому страху. Если мать отсутствует или лишает ребенка своей любви, он перестает быть уверен в удовлетворении своих потребностей и, возможно, испытывает самые неприятные чувства напряженности. Не отказывайтесь от идеи, что эти условия страха по сути повторяют ситуацию первоначального страха рождения, которое ведь тоже означает отделение от матери. Ведь если вы последуете за ходом мысли Ференци (1925), вы сможете причислить страх кастрации к этому ряду, потому что утрата мужского члена имеет следствием невозможность воссоединения в половом акте с матерью или с ее заменой. Замечу попутно, что так часто встречающаяся фантазия возвращения в материнское лоно является замещением этого желания коитуса. Я мог бы сообщить еще много интересных вещей и удивительных связей, но не могу выходить за рамки введения в психоанализ, хочу только обратить ваше внимание на то, как психологические исследования смыкаются с биологическими фактами.

Заслугой Отто Ранка, которому психоанализ обязан многими прекрасными работами, является и то, что он настойчиво подчеркивал значение акта рождения и отделения от матери (1924). Правда, мы все сочли невозможным принять те крайние выводы, которые он сделал из этого для теории неврозов и даже для аналитической терапии. Однако ядро его теории – то, что переживание страха рождения является прообразом всех последующих ситуаций опасности, – было открыто еще до него. Останавливаясь на них, мы можем сказать, что, собственно, каждый возраст обладает определенным условием [возникновения] страха, то есть ситуацией опасности, адекватной ему. Опасность психической беспомощности соответствует стадии ранней незрелости Я, опасность потери объекта (любви) – несамостоятельности первых детских лет, опасность кастрации – фаллической фазе и, наконец, занимающий особое место страх перед Сверх-Я – латентному периоду. В процессе развития старые условия страха должны отпадать, так как соответствующие им ситуации опасности обесцениваются благодаря укреплению Я. Но это происходит очень несовершенным образом. Многие люди не могут преодолеть страха перед потерей любви, они никогда не становятся независимыми от любви других, продолжая в этом отношении свое инфантильное поведение. Страх перед Сверх-Я обычно не должен исчезать, так как он в качестве страха совести необходим в социальных отношениях, и отдельный человек только в самых редких случаях может стать независимым от человеческого общества. Некоторые старые ситуации опасности могут перейти и в позднейший период, модифицируя в соответствии со временем свои условия страха. Так, например, опасность кастрации сохраняется под маской сифилофобии. Будучи взрослым, человек знает, что кастрация больше не применяется в качестве наказания за удовлетворение сексуальных влечений, но зато он узнал, что такая сексуальная свобода грозит тяжелыми заболеваниями. Нет никакого сомнения в том, что лица, которых мы называем невротиками, остаются в своем отношении к опасности инфантильными, не преодолев старые условия страха. Примем это за факт для характеристики невротиков; но почему это так, сразу ответить невозможно.

Надеюсь, что вы еще не потеряли ориентацию и помните, что мы остановились на исследовании отношений между страхом и вытеснением. При этом мы узнали две новые вещи: во-первых, что страх осуществляет вытеснение, а не наоборот, как мы полагали, и, во-вторых, что ситуация влечений, которая вызывает страх, восходит в основном к внешней ситуации опасности. Следующий вопрос таков: как мы представляем себе теперь процесс вытеснения под влиянием страха? Я думаю так: Я замечает, что удовлетворение появляющегося требования влечения вызывает одну из хорошо запомнившихся ситуаций опасности. Эта захваченность влечением должна быть каким-то образом подавлена, преодолена, лишена силы. Мы знаем, что эта задача удается Я, если оно сильно и включило в свою организацию соответствующее влечение. А вытеснение наступает в том случае, если влечение еще относится к Оно и я чувствует себя слабым. Тогда Я помогает себе техникой, которая, по сути дела, идентична технике обычного мышления. Мышление является пробным действием с использованием малых количеств энергии, подобно передвижению маленьких фигур на карте, прежде чем полководец приведет в движение войска. Я предвосхищает, таким образом, удовлетворение опасного влечения и разрешает ему воспроизвести ощущения неудовольствия к началу внушающей страх ситуации опасности. Тем самым включается автоматизм принципа удовольствия—неудовольствия, который и производит вытеснение опасного влечения.

Стоп, скажете вы мне, так дело не пойдет! Вы правы, я должен еще кое-что сделать, прежде чем это покажется вам приемлемым. Сначала признаюсь вам, что я пытался перевести на язык нашего обычного мышления то, что в действительности не является, безусловно, сознательным или предсознательным процессом между количествами энергии в субстрате, который нельзя себе представить. Но это не очень сильный аргумент, а ведь иначе невозможно поступить. Важнее то, что мы ясно различаем, что при вытеснении происходит в Я и что в Оно. Что делает Я, мы только что сказали, оно использует пробное заполнение [энергией] и пробуждает автоматизм действия принципа удовольствия—неудовольствия сигналом страха. Затем возможно несколько или множество реакций с меняющимися количествами энергии. Или полностью разовьется приступ страха, и Я совсем отступится от неприличного возбуждения, или вместо пробного заполнения оно противопоставит ему обратный поток [энергии] (Gegenbesetzung), который соединится с энергией вытесненного побуждения в образовании симптома или будет принят в Я как реактивное образование, как усиление определенных предрасположений, как постоянное изменение. Чем больше развитие страха может ограничиться только сигналом, тем больше Я использует защитные реакции, которые сходны психическим связыванием вытесненного, тем больше этот процесс приближается к нормальной переработке, естественно не достигая, ее. Между прочим, на этом стоит немного остановиться. Вы, конечно, сами уже предположили, что то трудно определимое, которое называют характером, следует отнести к Я. Мы уже уловили кое-что из того, что создает этот характер. Это прежде всего включение в себя в раннем возрасте родительской инстанции в качестве Сверх-Я – пожалуй, самый важный, решающий момент, затем идентификация с обоими родителями и другими влиятельными лицами в более позднее время и такие же идентификации как отражение отношений к оставленным объектам. Теперь прибавим к формированию характера в качестве всегда имеющихся добавок реактивные образования, которые Я получает сначала в своих вытеснениях, позднее же, при отклонении нежелательных побуждений, при помощи более нормальных средств. А теперь вернемся назад и обратимся к Оно. Что происходит при вытеснении с побежденным влечением, догадаться не так-то легко. Ведь нас интересует главным образом, что происходит с энергией, с либидозным зарядом этого возбуждения, как он используется. Вы помните, раньше мы предполагали, что именно он превращается благодаря вытеснению в страх. Теперь мы так утверждать не можем; наш скромный ответ будет скорее таким: по-видимому, его судьба не всегда одинакова. Вероятно, имеется интимное соответствие между процессом, происходившим в Я и в Оно при вытеснении влечения, которое стало нам известно. С тех пор как мы позволили себе включить в вытеснение именно принцип удовольствия—неудовольствия, который пробуждается сигналом страха, у нас появились основания изменить наши предположения. Этот принцип управляет процессами в Оно совершенно неограниченно. Мы считаем его способным производить весьма глубокие изменения в соответствующем влечении. Мы подготовлены также к тому, что успехи вытеснения будут очень различными, более или менее далеко идущими. В некоторых случаях вытесненное влечение может сохранить свой либидозный заряд, продолжать существовать без изменения в Оно, хотя и под постоянным давлением Я. В других случаях, вероятно, происходит его полное разрушение, а его либидо окончательно направляется по другим каналам. Я полагал, что так происходит при нормальном разрешении эдипова комплекса, который, таким образом, в этом желательном случае не просто вытесняется, а разрушается в Оно. Далее клинический опыт показал нам, что во многих случаях вместо привычного успешного вытеснения происходит понижение либидо, его регрессия на более раннюю ступень организации. Это может происходить, естественно, только в Оно, и если это происходит, то под влиянием того же конфликта, который начинается благодаря сигналу страха. Самый яркий пример такого рода представляет собой невроз навязчивых состояний, при котором регрессия либидо и вытеснение взаимодействуют.

Уважаемые дамы и господа! Я боюсь, что эти рассуждения кажутся вам малопонятными, и вы догадываетесь, что изложены они не исчерпывающим образом. Сожалею, что вызвал ваше недовольство. Но я не могу поставить перед собой иной цели, кроме той, чтобы вы получили представление об особенностях наших результатов и трудностях их получения. Чем глубже мы проникнем в изучение психических процессов, тем больше мы узнаем о богатстве их содержания и об их запутанности. Некоторые простые формулы, казавшиеся нам вначале приемлемыми, позднее оказались недостаточными. Мы не устанем менять и исправлять их. В лекции о теории сновидений я ввел вас в область, где в течение пятнадцати лет не произошло почти ничего нового; здесь же, когда мы говорим о страхе, вы видите, что все находится в движении и изменении. Эти новые данные еще недостаточно основательно проработаны, может быть, поэтому их изложение вызывает затруднения. Потерпите, мы скоро оставим проблему страха; я не утверждаю, правда, что тогда ее решение нас удовлетворит. Надеюсь, что хотя бы немного мы все же продвинулись вперед. А по ходу дела мы разобрали все возможные новые взгляды. Так, под влиянием изучения страха мы можем теперь к нашему описанию Я добавить новую черту. Мы говорили, что Я слабо по сравнению с Оно, является его верным слугой, старается провести в жизнь его приказания, выполнить его требования. Мы не собираемся брать это утверждение назад. Но, с другой стороны, это Я – все-таки лучше организованная, ориентированная на реальность часть Оно. Мы не должны чересчур преувеличивать обособленность обоих, а также удивляться, если Я со своей стороны удается оказать влияние на процессы в Оно. Я полагаю, что Я осуществляет это влияние, заставляя действовать посредством сигнала страха почти всемогущий принцип удовольствия—неудовольствия. Впрочем, непосредственно после этого оно опять обнаруживает свою слабость, отказываясь из-за акта вытеснения от части своей организации и допуская, чтобы вытесненное влечение длительное время оставалось без его влияния.

А теперь еще только одно замечание по проблеме страха. В наших руках невротический страх превратился в реальный страх, в страх перед определенными внешними ситуациями опасности. Но на этом нельзя останавливаться, мы должны сделать следующий шаг, однако это будет шаг назад. Спросим себя, что, собственно говоря, является опасным, чего боится человек в таких ситуациях опасности? Очевидно, не ущерба, о котором можно судить объективно и который психологически мог бы совершенно ничего не значить, а того, что причиняется им в душевной жизни. Рождение, например, прообраз нашего состояния страха, само по себе вряд ли может рассматриваться как ущерб, хотя опасность повреждений при этом есть. Существенным в рождении, как и в любой ситуации опасности, является то, что в душевном переживании оно вызывает состояние высоконапряженного возбуждения, которое воспринимается как неудовольствие и с которым человек не может справиться путем разрядки. Назвав состояние, при котором усилия принципа удовольствия терпят неудачу, травматическим фактором, мы приходим через ряд «невротический страх – реальный страх – опасная ситуация» к простому положению: то, что вызывает боязнь, предмет страха, – это каждый раз появление травматического фактора, который не может быть устранен действием принципа удовольствия. Мы сразу же понимаем, что благодаря наличию принципа удовольствия мы застрахованы не от объективного ущерба, а только от определенного ущерба нашей психической экономии. От принципа удовольствия до инстинкта самосохранения долгий путь, многого не хватает для того, чтобы их цели с самого начала совпадали. Но мы видим также кое-что другое: возможно, это то решение, которое мы ищем. А именно: здесь везде речь идет об относительных количествах. Только величина суммы возбуждения приводит к травматическому фактору, парализует работу принципа удовольствия, придает ситуации опасности ее значение. А если это так, если эта загадка устраняется таким прозаическим образом, то почему не может быть того, чтобы подобные травматические факторы возникли в душевной жизни независимо от предполагаемых опасных ситуаций, при которых страх пробуждается не как сигнал, а возникает заново на ином основании? Клинический опыт с определенностью подтверждает, что это действительно так. Только более поздние вытеснения открывают описанный нами механизм, при котором страх пробуждается как сигнал какой-то более ранней ситуации опасности; первые и первоначальные из них возникают прямо при встрече Я со сверхсильным притязанием либидо из травматических факторов, они заново образуют свой страх, хотя и по прообразу рождения. То же самое можно отнести и к развитию страха при неврозе страха из-за соматического нарушения сексуальной функции. То, что это само либидо, превращенное при этом в страх, мы не будем больше утверждать. Но я не вижу никаких возражений против признания двоякого происхождения страха, то как прямого следствия травматического фактора, то как сигнала о том, что возникает угроза повторения этого фактора.

Уважаемые дамы и господа! Вы, конечно, рады тому, что вам не придется более ничего выслушивать о страхе. Но это дела не меняет, ибо дальнейшее не лучше того. Я намерен сегодня же ввести вас в область теории либидо, или теории влечений, где тоже, кажется, появилось кое-что новое. Не хочу сказать, что мы достигли здесь настолько больших успехов, чтобы стоило прилагать усилия для усвоения всего этого. Нет, это такая область, где мы с трудом ориентируемся и достигаем понимания; вы будете лишь свидетелями наших усилий, и здесь мне тоже придется вернуться, кстати, к тому, о чем я говорил раньше.

Теория влечений – это, так сказать, наша мифология. Влечения – мифические существа, грандиозные в своей неопределенности. Мы в нашей работе ни на минуту не можем упускать их из виду и при этом никогда не уверены, что видим их ясно. Вы знаете, как обыденное мышление объясняет влечение. Предполагается гораздо большее количество разнообразных влечений, чем это нужно: влечение к самоутверждению, подражанию, игре, общению и многие им подобные. Их как бы принимают к сведению, дают каждому из них выполнять свою функцию и затем опять их отстраняют. Нам всегда казалось, что за этими многочисленными мелкими заимствованными влечениями скрывается нечто серьезное и могущественное, к чему мы желали бы осторожно приблизиться. Наш первый шаг был весьма скромным. Мы сказали себе, что, вероятно, не запутаемся, если для начала выделим два основных влечения, вида влечений или группы влечений по двум большим потребностям: голод и любовь. Как бы ревностно мы ни защищали в иных случаях независимость психологии от любой другой науки, здесь мы все-таки находимся в плену незыблемого биологического факта, согласно которому отдельное живое существо служит двум намерениям, самосохранению и сохранению вида, кажущимся независимыми друг от друга, которые, насколько нам известно, пока еще не сведены к единому источнику и интересы которых в животной жизни часто противоречат друг другу. Мы как бы занимаемся здесь собственно биологической психологией, изучаем психические явления, сопровождающие биологические процессы. В качестве примеров этого рода в психоанализе представлены «влечения Я» и «сексуальные влечения». К первым мы причисляем все, что относится к сохранению, утверждению, возвышению личности. В последние мы вкладывали то богатство содержания, которого требует детская извращенная сексуальная жизнь. Познакомившись при изучении неврозов с Я как с ограничивающей, вытесняющей силой, а с сексуальными стремлениями как с подвергающимися ограничению и вытеснению, мы полагали, что нащупали не только различие, но и конфликт между обеими группами влечений. Предметом нашего изучения сначала были только сексуальные влечения, энергию которых мы назвали «либидо». На их примере мы попытались прояснить наши представления о том, что такое влечение и что ему можно приписать. Таково значение теории либидо.

Итак, влечение отличается от раздражения тем, что оно происходит из источников раздражения внутри тела, действует как постоянная сила и что человек не может спастись от него бегством, как это можно сделать при внешнем раздражении. Во влечении можно различить источник, объект и цель. Источником является состояние возбуждения в теле, целью – устранение этого возбуждения, на пути от источника к цели влечение становится психически действенным. Мы представляем себе его как определенное количество энергии, которое действует в определенном направлении. Этому действию дано название «влечение» (Trieb). Влечения бывают активными и пассивными; точнее было бы сказать: есть активные и пассивные цели влечения; для достижения пассивной цели тоже нужна затрата активности. Достигаемая цель может быть в собственном теле, но, как правило, включается внешний объект, благодаря которому влечение достигает внешней цели; его внутренней целью остается всякий раз изменение тела, воспринимаемое как удовлетворение. Придает ли отношение к соматическому источнику какую-либо специфику влечению и какую, остается для нас неясным. То, что влечения из одного источника примыкают к таковым из других источников и разделяют их дальнейшую судьбу и что вообще удовлетворение одного влечения может быть заменено другим, это – по свидетельству аналитического опыта – несомненные факты. Признаемся только, что мы не особенно хорошо понимаем их. Отношение влечения к цели и объекту тоже допускает изменения, оба могут быть заменены другими, но все-таки отношение к объекту легче ослабить. Определенный характер модификации цели и смены объекта, при которой учитывается наша социальная оценка, мы выделяем как сублимацию. Кроме того, мы имеем основание различать еще влечения, задержанные на пути к цели (zielge-hemmte), влечения из хорошо известных источников с недвусмысленной целью, задержавшиеся, однако, на пути к удовлетворению, в результате чего наступает длительная привязанность к объекту и устойчивое стремление. Такого рода, например, отношение нежности, которое несомненно происходит из сексуальной потребности и обычно отказывается от своего удовлетворения. Можете себе представить, сколько еще свойств и судеб влечений остается за пределами нашего понимания; здесь необходимо также напомнить о различии между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, которое имело бы чрезвычайное теоретическое значение, если бы относилось ко всей группе. Сексуальные влечения поражают нас своей пластичностью, способностью менять свои цели, своей замещаемостью, тем, что удовлетворение одного влечения позволяет замещение другим, а также своей отсроченностью, хорошим примером которой являются именно задержанные на пути к цели влечения. В этих качествах мы хотели бы отказать инстинктам самосохранения, сказав о них, что они непреклонны, безотлагательны, императивны совсем другим образом и имеют совсем другое отношение как к вытеснению, так и к страху. Однако следующее размышление говорит нам, что это исключительное положение занимают не все влечения Я, а только голод и жажда и что, очевидно, оно обосновано особенностью источников влечений. Впечатление запутанности возникает еще и потому, что мы не рассмотрели отдельно, какие изменения претерпевают влечения, первоначально принадлежавшие Оно, под влиянием организованного Я.

Мы находимся на более твердой почве, когда исследуем, каким образом влечения служат сексуальной функции. Здесь мы получили решающие данные, которые и для вас не новы. Ведь сексуальное влечение узнается не по тому, что ему с самого начала свойственна устремленность к цели сексуальной функции – соединению двух половых клеток, но мы видим большое количество частных влечений, которые довольно независимо друг от друга стремятся к удовлетворению и находят это удовлетворение в чем-то, что мы можем назвать удовольствием от функционирования органов (Organlust). Гениталии являются среди этих эрогенных зон самыми поздними, удовольствию от функционирования этих органов нельзя более отказывать в названии сексуальное наслаждение. Не все из этих стремящихся к наслаждению побуждений включаются в окончательную организацию сексуальной функции. Некоторые из них устраняются как непригодные вытеснением или каким-либо другим способом, некоторые уводятся от своей цели уже упомянутым особым образом и используются для усиления иных побуждений, другие остаются на второстепенных ролях, служа осуществлению вводных актов, вызывая предварительное удовольствие. Вы узнали, что в этом длительном развитии можно усмотреть несколько фаз предшествующей организации, а также то, каким образом из развития сексуальной функции объясняются ее отклонения и задержки. Первую из этих прегенитальных фаз мы называем оральной, потому что в соответствии с питанием грудного младенца эрогенная зона рта доминирует также и в том, что можно назвать сексуальной деятельностью этого периода жизни. На второй ступени на первый план выдвигаются садистские и анальные импульсы, конечно же, в связи с появлением зубов, усилением мускулатуры и овладением функциями сфинктера. Как раз об этой примечательной ступени развития мы узнали много интересных подробностей. Третья фаза – фаллическая, в которой у обоих полов мужской член и то, что ему соответствует у девочек, приобретает значение, которое нельзя не заметить. Название генитальная фаза мы оставили для окончательной сексуальной организации, которая устанавливается после половой зрелости, когда женские половые органы находят такое же признание, какое мужские получили уже давно.

Все это повторение давно известного. Не думайте только, что все то, о чем я на этот раз не сказал, утратило свое значение. Это повторение было нужно для того, чтобы перейти к сообщениям об изменениях в наших взглядах. Мы можем похвалиться, что как раз о ранних организациях либидо мы узнали много нового, а значение прежнего поняли яснее, что я и хочу продемонстрировать вам по крайней мере на отдельных примерах. В 1924 г. Абрахам показал, что в садистско-анальной фазе можно различить две ступени. На более ранней из них господствуют деструктивные тенденции уничтожения и утраты, на более поздней – дружественные объекту тенденции удержания и обладания. Таким образом, в середине этой фазы впервые появляется внимание к объекту как предвестник более поздней любовной привязанности (Liebes-besetzung). Мы вправе также предположить такое разделение и на первой оральной фазе. На первой ступени речь идет об оральном поглощении, никакой амбивалентности по отношению к объекту материнской груди нет. Вторую ступень, отмеченную появлением кусательной деятельности, можно назвать орально-садистской; она впервые обнаруживает проявления амбивалентности, которые на следующей, садистско-анальной, фазе становятся намного отчетливей. Ценность этой новой классификации обнаруживается особенно тогда, когда при определенных неврозах – неврозе навязчивых состояний, меланхолии – ищут значение предрасположенности в развитии либидо. Вернитесь здесь мысленно к тому, что мы узнали о связи фиксации либидо, предрасположенности и регрессии.

Наше отношение к фазам организации либидо вообще немного изменилось. Если раньше мы прежде всего подчеркивали, как одна из них исчезает при наступлении следующей, то теперь наше внимание привлекают факты, показывающие, сколько от каждой более ранней фазы сохранилось наряду с более поздними образованиями, скрыто за ними и насколько длительное представительство получают они в бюджете либидо и в характере индивидуума. Еще более значительными стали данные, показавшие нам, как часто в патологических условиях происходят регрессии к более ранним фазам и что определенные регрессии характерны для определенных форм болезни. Но я не могу здесь это обсуждать; это относится к специальной психологии неврозов.

Метаморфозы влечений и сходные процессы мы смогли изучить, в частности, на анальной эротике, на возбуждениях из источников эрогенной анальной зоны и были поражены тем, какое разнообразное использование находят эти влечения. Возможно, нелегко освободиться от недооценки именно этой зоны в процессе развития. Поэтому позволим Абрахаму (1924) напомнить нам, что анус эмбриологически соответствует первоначальному рту, который сместился на конец прямой кишки. Далее мы узнаем, что с обесцениванием собственного кала, экскрементов, этот инстинктивный интерес переходит от анального источника на объекты, которые могут даваться в качестве подарка. И это справедливо, потому что кал был первым подарком, который мог сделать грудной младенец, отрывая его от себя из любви к ухаживающей за ним женщине. В дальнейшем, совершенно аналогично изменению значений в развитии языка, этот прежний интерес к калу превращается в привлекательность золота и денег, а также способствует аффективному наполнению понятий ребенок и пенис. По убеждению всех детей, которые долго придерживаются теории клоаки, ребенок рождается как кусок кала из прямой кишки; дефекация является прообразом акта рождения. Но и пенис тоже имеет своего предшественника в столбе кала, который заполняет и раздражает слизистую оболочку внутренней стороны прямой кишки. Если ребенок, хотя и неохотно, но все-таки признал, что есть человеческие существа, которые этим членом не обладают, то пенис кажется ему чем-то отделяемым от тела и приобретает несомненную аналогию с экскрементом, который был первой телесной частью, от которой надо было отказаться. Таким образом, большая часть анальной эротики переносится на пенис, но интерес к этой части тела, кроме анально-эротического, имеет, видимо, еще более мощный оральный корень, так как после прекращения кормления пенис наследует также кое-что от соска груди материнского органа.

Невозможно ориентироваться в фантазиях, причудах, возникающих под влиянием бессознательного, и в языке симптомов человека, если не знать этих глубоко лежащих связей. Кал – золото – подарок – ребенок – пенис выступают здесь как равнозначные и представляются общими символами. Не забывайте также, что я могу сделать вам лишь далеко не полные сообщения. Могу прибавить лишь вскользь, что появляющийся позднее интерес к влагалищу имеет в основном анально-эротическое происхождение. Это неудивительно, так как влагалище, по удачному выражению Лу Андреа-Саломе (1916), «взято напрокат» у прямой кишки; в жизни гомосексуалистов, которые не прошли определенной части сексуального развития, оно и представлено прямой кишкой. В сновидениях часто возникает помещение, которое раньше было единым, а теперь разделено стеной, или наоборот. При этом всегда имеется в виду отношение влагалища к прямой кишке. Мы можем также очень хорошо проследить, как у девушки совершенно неженственное желание обладать пенисом обычно превращается в желание иметь ребенка, а затем и мужчину как носителя пениса и дающего ребенка, так что и здесь видно, как часть первоначально анально-эротического интереса участвует в более поздней генитальной организации.

Во время изучения прегенитальных фаз либидо мы приобрели несколько новый взгляд на формирование характера. Мы обратили внимание на триаду свойств, которые довольно часто проявляются вместе: аккуратность, бережливость и упрямство, – и из анализа таких людей заключили, что эти свойства обусловлены истощением и иным использованием их анальной эротики. Таким образом, когда мы видим такое примечательное соединение, мы говорим об анальном характере, и определенным образом противопоставляем анальный характер неразвитой анальной эротике. Подобное, а может быть, и еще более тесное отношение находим мы между честолюбием и уретральной эротикой. Примечательный намек на эту связь мы берем из легенды, согласно которой Александр Македонский родился в ту же ночь, когда некий Герострат из жажды славы поджег изумительный храм Артемиды Эфесской. Может показаться, что древним эта связь была небезызвестна! Ведь вы знаете, насколько мочеиспускание связано с огнем и тушением огня. Мы, конечно, предполагаем, что и другие свойства характера подобным же образом обнаружатся в осадках (Niederschläge), реактивных образованиях определенных прегенитальных формаций либидо, но не можем этого пока показать.

Теперь же самое время вернуться к истории, а также к теме и снова взяться за самые общие проблемы жизни влечений. В основе нашей теории либидо сначала лежало противопоставление влечений Я и сексуальных влечений. Когда позднее мы начали изучать само Я и поняли основной принцип нарциссизма, само это различие потеряло свою почву. В редких случаях можно признать, что Я берет само себя в качестве объекта, ведет себя так, как будто оно влюблено в самое себя. Отсюда и заимствованное из греческой легенды название – нарциссизм. Но это лишь крайнее преувеличение нормального положения вещей. Начинаешь понимать, что Я является всегда основным резервуаром либидо, из которого объекты заполняются либидо и куда это либидо снова возвращается, в то время как большая его часть постоянно пребывает в Я. Итак, идет беспрестанное превращение Я-либидо в объект-либидо и объект-либидо в Я-либидо. Но оба они могут и не различаться по своей природе, тогда не имеет смысла отделять энергию одного от энергии другого, можно опустить название либидо или вообще употреблять его как равнозначное психической энергии.

Мы не долго оставались на этой точке зрения. Предчувствие какого-то антагонизма в рамках инстинктивной жизни скоро нашло другое, еще более резкое выражение. Мне не хотелось бы излагать вам, как мы постепенно подходили к этому новому положению в теории влечений; оно тоже основывается главным образом на биологических данных; я расскажу вам о нем как о готовом результате. Предположим, что есть два различных по сути вида влечений: сексуальные влечения, понимаемые в широком смысле, эрос, если вы предпочитаете это название, и агрессивные влечения, цель которых – разрушение. В таком виде вы вряд ли сочтете это за новость, это покажется вам попыткой теоретически облагородить банальную противоположность любви и ненависти, которая, возможно, совпадает с аналогичной полярностью притяжения—отталкивания, которую физики предполагают существующей в неорганическом мире. Но примечательно, что наше положение многими воспринимается как новость, причем очень нежелательная новость, которую как можно скорее следует устранить. Я полагаю, что в этом неприятии проявляется сильный аффективный фактор. Почему нам понадобилось так много времени, чтобы решиться признать существование стремления к агрессии, почему очевидные и общеизвестные факты не использовать без промедления для теории? Если приписать такой инстинкт животным, то вряд ли это встретит сопротивление. Но включить его в человеческую конституцию кажется фривольным: слишком многим религиозным предпосылкам и социальным условностям это противоречит. Нет, человек должен быть по своей природе добрым или, по крайней мере, добродушным. Если же он иногда и проявляет себя грубым, жестоким насильником, то это временные затемнения в его эмоциональной жизни, часто спровоцированные, возможно, лишь следствие нецелесообразного общественного устройства, в котором он до сих пор находился.

То, о чем повествует нам история и что нам самим довелось пережить, к сожалению, не подтверждает сказанное, а скорее подкрепляет суждение о том, что вера в «доброту» человеческой натуры является одной из самых худших иллюзий, от которых человек ожидает улучшения и облегчения своей жизни, в то время как в действительности они наносят только вред. Нет нужды продолжать эту полемику, ибо не только уроки истории и жизненный опыт говорят в пользу нашего предположения, что в человеке таится особый инстинкт – агрессии и разрушения, это подтверждают и общие рассуждения, к которым нас привело признание феноменов садизма и мазохизма. Вы знаете, что мы называем сексуальное удовлетворение садизмом, если оно связано с условием, что сексуальный объект испытывает боль, истязания и унижения, и мазохизмом, когда имеется потребность самому быть объектом истязания. Вы знаете также, что определенная примесь этих обоих стремлений включается и в нормальные сексуальные отношения и что мы называем их извращениями, если они оттесняют все прочие сексуальные цели, ставя на их место свои собственные. Едва ли от вас ускользнуло то, что садизм имеет более интимное отношение к мужественности, а мазохизм к женственности, как будто здесь имеется какое-то тайное родство, хотя я сразу же должен вам сказать, что дальше в этом вопросе мы не продвинулись. Оба они – садизм и мазохизм – являются для теории либидо весьма загадочными феноменами, особенно мазохизм, и вполне в порядке вещей, когда то, что для одной теории было камнем преткновения, должно стать для другой, ее заменяющей, краеугольным камнем.

Итак, мы считаем, что в садизме и мазохизме мы имеем два замечательных примера слияния обоих видов влечений, эроса и агрессии; предположим же теперь, что это отношение является примером того, что все инстинктивные побуждения, которые мы можем изучить, состоят из таких смесей или сплавов обоих видов влечений. Конечно, в самых разнообразных соотношениях. При этом эротические влечения как бы вводят в смесь многообразие своих сексуальных целей, в то время как другие допускают смягчения и градации своей однообразной тенденции. Этим предположением мы открываем перспективу для исследований, которые когда-нибудь приобретут большое значение для понимания патологических процессов. Ведь смеси могут тоже распадаться, и такой распад может иметь самые тяжелые последствия для функции. Но эти взгляды еще слишком новы, никто до сих пор не пытался использовать их в работе.

Вернемся к особой проблеме, которую открывает нам мазохизм. Если мы на время не будем принимать во внимание его эротический компонент, то он будет для нас ручательством существования стремления, имеющего целью саморазрушение. Если и для влечения к разрушению верно то, что Я – здесь мы больше имеем в виду Оно, всю личность – первоначально включает в себя все инстинктивные побуждения, то получается, что мазохизм старше садизма; садизм же является направленным вовне влечением к разрушению, которое, таким образом, приобретает агрессивный характер. Сколько-то от первоначального влечения к разрушению остается еще внутри; кажется, что мы можем его воспринять лишь при этих двух условиях – если оно соединяется с эротическими влечениями в мазохизме или если оно как агрессия направлено против внешнего мира, с большим или меньшим эротическим добавлением. Напрашивается мысль о значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот вопрос. Не нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое повреждение; все выглядит так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы не разрушить самого себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине печальное открытие для моралиста!

Но моралист еще долго будет утешаться невероятностью наших умозаключений. Странное стремление заниматься разрушением своего собственного органического обиталища! Правда, поэты говорят о таких вещах, но поэты народ безответственный, пользующийся своими привилегиями. Собственно говоря, подобные представления не чужды и физиологии, например, слизистая оболочка желудка, которая сама себя переваривает. Но следует признать, что наше влечение к саморазрушению нуждается в более широкой поддержке. Ведь нельзя же решиться на такое далеко идущее предположение только потому, что несколько бедных глупцов связывают свое сексуальное удовлетворение с необычным условием. Я полагаю, что углубленное изучение влечений даст нам то, что нужно. Влечения управляют не только психической, но и вегетативной жизнью, и эти органические влечения обнаруживают характерную черту, которая заслуживает нашего самого пристального внимания. О том, является ли это общим характером влечений, мы сможем судить лишь позже. Они выступают именно как стремление восстановить более раннее состояние. Мы можем предположить, что с момента, когда достигнутое однажды состояние нарушается, возникает стремление создать его снова, рождая феномены, которые мы можем назвать навязчивым повторением. Так, образование и развитие эмбрионов является сплошным навязчивым повторением; у ряда животных широко распространена способность восстанавливать утраченные органы, и инстинкт самолечения, которому мы всякий раз обязаны нашим выздоровлением наряду с терапевтической помощью, – это, должно быть, остаток этой так великолепно развитой способности у низших животных. Нерестовая миграция рыб, возможно, и перелеты птиц, а может быть, и все, что у животных мы называем проявлением инстинкта, происходит под действием навязчивого повторения, в котором выражается консервативная природа инстинктов. И в психике нам не придется долго искать проявлений того же самого. Мы обращали внимание на то, что забытые и вытесненные переживания раннего детства во время аналитической работы воспроизводятся в сновидениях и реакциях, в частности в реакциях перенесения, хотя их возрождение и противоречит принципу удовольствия, и мы дали объяснение, что в этих случаях навязчивое повторение преобладает даже над принципом удовольствия. Подобное можно наблюдать и вне анализа. Есть люди, которые в своей жизни без поправок повторяют всегда именно те реакции, которые им во вред, или которых, кажется, преследует неумолимая судьба, в то время как более точное исследование показывает, что они, сами того не зная, готовят себе эту судьбу. Тогда мы приписываем навязчивому повторению демонический характер.

Но что же может дать эта консервативная черта инстинктов для понимания нашего саморазрушения? Какое более раннее состояние хотел бы восстановить такой инстинкт? Так вот, ответ близок, он открывает широкие перспективы. Если правда то, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из неживой материи родилась жизнь, то, согласно нашему предположению, тогда возникло влечение, которое стремится вновь уничтожить жизнь и восстановить неорганическое состояние. Если мы в этом влечении к саморазрушению увидим подтверждение нашей гипотезы, то мы можем считать его выражением влечения к смерти (Todestrieb), которое не может не оказывать своего влияния в процессе жизни. А теперь разделим влечения, о которых мы говорим, на две группы: эротические, которые стремятся привести все еще живую субстанцию в большее единство, и влечения к смерти, которые противостоят этому стремлению и приводят живое к неорганическому состоянию. Из взаимодействия и борьбы обоих и возникают явления жизни, которым смерть кладет конец.

Возможно, вы скажете, пожимая плечами: это не естественная наука, это философия Шопенгауэра. Но почему, уважаемые дамы и господа, смелый ум не мог угадать то, что затем подтвердило трезвое и нудное детальное исследование? В таком случае все уже когда-то было однажды сказано, и до Шопенгауэра говорили много похожего. И затем, то, что мы говорим, не совсем Шопенгауэр. Мы не утверждаем, что смерть есть единственная цель жизни; мы не игнорируем перед лицом смерти жизнь. Мы признаем два основных влечения и приписываем каждому его собственную цель. Как переплетаются оба в жизненном процессе, как влечение к смерти используется для целей эроса, особенно в его направленности во внешний мир в форме агрессии, – все это задачи будущих исследований. Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась эта точка зрения. Также и вопрос, не всем ли без исключения влечениям присущ консервативный характер, не стремятся ли и эротические влечения восстановить прежнее состояние, когда они синтезируют живое для достижения состояния большего единства, мы оставим без ответа.

Мы немного отдалились от нашей основной темы. Хочу вам дополнительно сообщить, каков был исходный пункт этих размышлений о теории влечений. Тот же самый, который привел нас к пересмотру отношения между Я и бессознательным, а именно возникавшее при аналитической работе впечатление, что пациент, оказывающий сопротивление, зачастую ничего не знает об этом сопротивлении. Но бессознательным для него является не только факт сопротивления, но и его мотивы. Мы должны были исследовать эти мотивы или этот мотив и нашли его, к нашему удивлению, в сильной потребности в наказании, которую мы могли отнести только к мазохистским желаниям. Практическое значение этого открытия не уступает теоретическому, потому что эта потребность в наказании является злейшим врагом наших терапевтических усилий. Она удовлетворяется страданием, связанным с неврозом, и поэтому цепляется за болезненное состояние. Кажется, что этот фактор, бессознательная потребность в наказании, участвует в каждом невротическом заболевании. Особенно убедительны в этом отношении случаи, в которых невротическое страдание может быть заменено другим. Хочу привести вам один такой пример. Однажды мне удалось освободить одну немолодую деву от комплекса симптомов, который в течение примерно пятнадцати лет обрекал ее на мучительное существование и исключал из участия в жизни. Почувствовав себя здоровой, она с головой ушла в бурную деятельность, давая волю своим немалым талантам и желая добиться хоть небольшого признания, удовольствия и успеха. Но каждая из ее попыток кончалась тем, что ей давали понять или она сама понимала, что слишком стара для того, чтобы чего-то достичь в этой области. После каждой такой неудачи следовало бы ожидать рецидива болезни, но и на это она уже была не способна, вместо этого с ней каждый раз происходили несчастные случаи, которые на какое-то время выводили ее из строя и заставляли страдать. Она падала и подворачивала ногу или повреждала колено, а если делала какую-нибудь работу, то что-то случалось с рукой; когда ее внимание было обращено на ее собственное участие в этих кажущихся случайностях, она изменила, так сказать, свою технику. По таким же поводам вместо несчастных случаев возникали легкие заболевания: катары, ангины, гриппозные состояния, ревматические припухания, пока, наконец, отказ от дальнейших поползновений, на который она решилась, не покончил со всем этим наваждением.

Относительно происхождения этой бессознательной потребности наказания, мы полагаем, нет никаких сомнений. Она ведет себя как часть совести, как продолжение нашей совести в бессознательном, она имеет то же происхождение, что и совесть, то есть соответствует части агрессии, которая ушла вовнутрь и принята Сверх-Я. Если бы только слова лучше подходили друг к другу, то для практического употребления было бы оправданно назвать ее «бессознательным чувством вины». Однако с теоретической точки зрения мы сомневаемся, следует ли предполагать, что вся возвращенная из внешнего мира агрессия связана Сверх-Я и обращена тем самым против Я или что часть ее осуществляет свою тайную зловещую деятельность в Я и Оно как свободное влечение к разрушению. Такое разделение более вероятно, но больше мы ничего об этом не знаем. При первом включении Сверх-Я для оформления этой инстанции, безусловно, используется та часть агрессии против родителей, которой ребенок вследствие фиксации любви, а также внешних трудностей не смог дать выхода наружу, и поэтому строгость Сверх-Я не должна прямо соответствовать строгости воспитания. Вполне возможно, что дальнейшие поводы к подавлению агрессии поведут влечение тем же путем, который открылся ему в тот решающий момент.

Лица, у которых это бессознательное чувство вины чрезмерно, выдают себя при аналитическом лечении столь неприятной с прогностической точки зрения отрицательной реакцией на терапию. Если им сообщили об ослаблении симптома, за которым обычно должно последовать, по крайней мере, его временное исчезновение, то у них, напротив, наступает немедленное усиление симптома и страдания. Часто бывает достаточно похвалить их поведение при лечении, сказать несколько обнадеживающих слов об успешности анализа, чтобы вызвать явное ухудшение их состояния. Неаналитик сказал бы, что здесь недостает «воли к выздоровлению»; придерживаясь аналитического образа мышления, вы увидите в этом проявление бессознательного чувства вины, которое как раз и устраивает болезнь с ее страданиями и срывами. Проблемы, которые выдвинуло бессознательное чувство вины, его отношения к морали, педагогике, преступности и беспризорности являются в настоящее время предпочтительной областью для работы психоаналитиков.

Здесь мы неожиданно выбираемся из преисподней психики в широко открытый мир. Дальше вести вас я не могу, но на одной мысли все же задержусь, прежде чем проститься с вами на этот раз. У нас вошло в привычку говорить, что наша культура построена за счет сексуальных влечений, которые сдерживаются обществом, частично вытесняются, а частично используются для новых целей. Даже при всей гордости за наши культурные достижения мы признаем, что нам нелегко выполнять требования этой культуры, хорошо чувствовать себя в ней, потому что наложенные на наши влечения ограничения тяжким бременем ложатся на психику. И вот то, что мы узнали относительно сексуальных влечений, в равной мере, а может быть, даже и в большей степени оказывается действительным для других, агрессивных стремлений. Они выступают прежде всего тем, что осложняет совместную жизнь людей и угрожает ее продолжению; ограничение своей агрессии является первой, возможно, самой серьезной жертвой, которую общество требует от индивидуума. Мы узнали, каким изобретательным способом осуществляется это укрощение строптивого. В действие вступает Сверх-Я, которое овладевает агрессивными побуждениями, как бы вводя оккупационные войска в город, готовый к мятежу. Но, с другой стороны, рассматривая вопрос чисто психологически, следует признать, что Я чувствует себя не очень-то хорошо, когда его таким образом приносят в жертву потребностям общества и оно вынуждено подчиняться разрушительным намерениям агрессии, которую само охотно пустило бы в ход против других. Это как бы распространение на область психического той дилеммы – либо съешь сам, либо съедят тебя, – которая царит в органическом живом мире. К счастью, агрессивные влечения никогда не существуют сами по себе, но всегда сопряжены с эротическими. Эти последние в условиях созданной человеком культуры могут многое смягчить и предотвратить.

Уважаемые дамы и господа! Все это время, пока я готовился к беседам с вами, я боролся с внутренним затруднением. Я чувствовал себя в некоторой степени неуверенным в своей правоте. Действительно, за пятнадцать лет психоанализ изменился и обогатился, но все-таки введение в психоанализ могло бы остаться без изменений и дополнений. Мне все время кажется, что данные лекции не имеют права на существование. Аналитикам я говорю слишком мало и в общем ничего нового, вам же слишком много и о таких вещах, к пониманию которых вы не подготовлены и которые непосредственно к вам не относятся. Я искал оправданий и для каждой отдельной лекции хотел найти свое обоснование. Первая, о теории сновидений, должна была сразу погрузить вас в самую гущу аналитической атмосферы и показать, какими устойчивыми оказались наши воззрения. Во второй, которая прослеживает пути от сновидения к так называемому оккультизму, меня привлекала возможность свободно высказаться в той области, где убеждения, полные предрассудков, наталкиваются сегодня на страстное сопротивление, и я смел надеяться, что вы, воспитанные на примере психоанализа в духе терпимости, не откажетесь сопровождать меня в этом экскурсе. В третьей лекции, о разделении личности, были выдвинуты, безусловно, самые резкие для вас (настолько своеобразно их содержание) предположения, но я счел невозможным скрыть от вас этот первый подход к психологии Я, и если бы мы имели его пятнадцать лет назад, я должен был бы уже тогда упомянуть о нем. И наконец, в последней лекции, на которой вы, вероятно, следили за мной с большим трудом, были внесены необходимые поправки, сделана попытка дать новые решения самых важных загадок, и мое введение было бы введением в заблуждения, если бы я умолчал об этом. Как видите, если предпринимаешь попытку извиниться за что-то, это сводится в конце концов к признанию того, что все было неизбежно, все предопределено.

Я покоряюсь, прошу и вас сделать то же самое. Сегодняшняя лекция тоже могла бы не войти во введение, но она даст вам пример подробной аналитической работы, и я рекомендую ее в двух отношениях. В ней нет ничего, кроме наблюдений фактов почти без всяких умозаключений, но ее тема может заинтересовать вас, как никакая другая. Над загадкой женственности много мудрило голов всех времен:

Вам тоже не чужды эти размышления, поскольку вы мужчины; от женщин же, присутствующих среди вас, этого ждать не приходится, они сами являются этой загадкой. Мужчина или женщина – вот первое, что вы различаете, встречаясь с другим человеческим существом, и привычно делаете это с уверенностью и без раздумий. Анатомическая наука разделяет вашу уверенность лишь в одном пункте. Мужское – это мужской половой продукт, сперматозоид и его носитель, женское – яйцо и организм, который заключает его в себе. У обоих полов образовались органы, служащие исключительно половым функциям, развившиеся, вероятно, из одного и того же предрасположения в две различные формы. Кроме того, у тех и других прочие органы, форма тела и ткани обнаруживают влияние пола, но оно непостоянно, и его масштаб изменчив, это так называемые вторичные половые признаки. А далее наука говорит вам нечто, что противоречит вашим ожиданиям и что, вероятно, способно смутить ваши чувства. Она обращает ваше внимание на то, что и в теле женщины присутствуют части мужского полового аппарата, хотя и в рудиментарном состоянии, и то же самое имеет место в обратном случае. Она видит в этом явлении признак двуполости, бисексуальности, как будто индивидуум является не мужчиной или женщиной, а всякий раз и тем и другим, только одним в большей степени, а другим в меньшей.

Затем вам придется освоиться с мыслью, что соотношение мужского и женского, сочетающегося в отдельном индивидууме, подвержено весьма значительным колебаниям. Но поскольку, несмотря на весьма редкие случаи, у каждого индивидуума наличествуют либо те, либо другие половые продукты – яйцеклетки или сперматозоиды, – вы, должно быть, усомнитесь в решающем значении этих элементов и сделаете вывод, что то, из чего составляется мужественность или женственность, неизвестного характера, который анатомия не может распознать.

Может быть, это сумеет сделать психология? Мы привыкли рассматривать мужское и женское и как психические качества, перенося понятие бисексуальности также и в душевную жизнь. Таким образом, мы говорим, что человек, будучи самцом или самкой, в одном случае ведет себя по-мужски, а в другом – по-женски. Но вы скоро поймете, что это лишь уступка анатомии и условностям. Вы не сможете дать понятиям «мужское» и «женское» никакого нового содержания. Это не психологическое различие, когда вы говорите, что мужское, как правило, предполагает «активное», а женское – «пассивное». Правильно, такая связь действительно существует. Мужская половая клетка активно движется, отыскивает женскую, а последняя, яйцо, неподвижно, пассивно ждет. Это поведение элементарных половых организмов – образец поведения половых партнеров при половых сношениях. Самец преследует самку с целью совокупления, нападает на нее, проникает в нее. Но именно психологически вы, таким образом, свели особенности мужского к фактору агрессии. Вы будете сомневаться, удалось ли вам тем самым уловить что-то существенное, если примете во внимание то, что в некоторых классах животных самки являются более сильными и агрессивными, самцы же активны только при акте совокупления. Так происходит, например, у пауков, и функции высиживания и выращивания потомства, кажущиеся нам такими исключительно женскими, у животных не всегда связаны с женским полом. У весьма высокоразвитых видов мы наблюдаем участие обоих полов в уходе за потомством или даже то, что самец один посвящает себя этой задаче, да и в области сексуальной жизни человека нетрудно заметить, насколько недостаточно характеризовать мужское поведение активностью, а женское пассивностью. Мать в любом смысле активна по отношению к ребенку, даже об акте сосания вы можете с одинаковым успехом сказать: она кормит ребенка грудью или она дает ребенку сосать свою грудь. Чем далее затем вы выйдете за границы узкой области сексуального, тем яснее проявится «ошибка наложения». Женщины в состоянии развивать большую активность в разных направлениях, мужчины не могут жить вместе с себе подобными, если у них не развита в высокой степени пассивная уступчивость. Если вы теперь скажете, что эти факты как раз доказывают, что мужчины, как и женщины, в психологическом смысле бисексуальны, то отсюда я сделаю вывод, что про себя вы решили признать соответствие «активного» «мужскому», а «пассивного» – «женскому». Но делать этого я вам не советую. Мне кажется это нецелесообразным и не дающим ничего нового в познавательном отношении.

Можно было бы попытаться охарактеризовать женственность психологически как предпочтение пассивных целей. Это, конечно, не то же самое, что пассивность: для того чтобы осуществить пассивную цель, может понадобиться большая затрата активности. Возможно, дело обстоит таким образом, что у женщины при выполнении ее сексуальной функции преобладание пассивного поведения и пассивных целеустремлений частично распространяется несколько дальше в жизнь, более или менее далеко, в зависимости от того, насколько границы сексуальной жизни сужены или расширены. Но при этом мы должны обратить внимание на недопустимость недооценки влияния социальных устоев, которые как бы загоняют женщину в ситуации пассивности. Все это еще не совсем ясно.

Однако не будем забывать об особенно прочной связи между женственностью и половой жизнью. Предписанное женщине конституционально и налагаемое на нее социально подавление своей агрессии способствует образованию сильных мазохистских побуждений, которым все-таки удается эротически подавить направленные внутрь разрушительные тенденции. Итак, мазохизм, что называется, поистине женское извращение. Но если вы встретите мазохизм у мужчин, что бывает довольно часто, то что же остается сказать, кроме того, что этим мужчинам свойственны весьма отчетливые женские черты?

Вот вы уже и подготовлены к тому, что и психология не решит тайны женственности. Разъяснение этого вопроса должно прийти, видимо, из какого-то другого источника, и оно не придет до тех пор, пока мы не узнаем, как вообще возникло деление живых существ на два пола. Мы ничего не знаем об этом, а ведь двуполость является таким отчетливым признаком органической жизни, которым она столь резко отличается от неживой природы. А между тем человеческие индивидуумы, которые благодаря наличию женских половых органов характеризуются как явно или преимущественно женские, дают немало материала для исследования. В соответствии со своей спецификой психоанализ не намерен описывать, что такое женщина, – это было бы для него едва ли разрешимой задачей, – а он исследует, как она ею становится, как развивается женщина из предрасположенного к бисексуальности ребенка. За последнее время мы кое-что узнали об этом благодаря тому обстоятельству, что несколько замечательных женщин – наших коллег по психоанализу – начали разрабатывать эту проблему. Дискуссия об этом приобрела особую привлекательность из-за различия полов, потому что каждый раз, когда сравнение оказывалось как будто бы не в пользу их пола, наши дамы подозревали нас, аналитиков-мужчин, в том, что мы, не преодолев определенных, глубоко укоренившихся предубеждений против женственности, были пристрастны в своих исследованиях. На почве бисексуальности нам, напротив, было легко избежать любой невежливости. Нужно было только сказать: это к вам не относится. Вы – исключение, на этот раз в вас больше мужского, чем женского.

В своих исследованиях развития женской сексуальности мы тоже опираемся на два предположения: первое заключается в том, что и здесь конституция не без сопротивления подчиняется функции. Второе гласит, что решающие перемены подготавливаются или совершаются уже до наступления половой зрелости. Оба предположения нетрудно подтвердить. Затем сравнение с развитием мальчика говорит нам, что превращение маленькой девочки в нормальную женщину происходит труднее и сложнее, поскольку оно включает в себя на две задачи больше, и этим задачам нет соответствия в развитии мужчины. Проследим эту параллель с самого начала. Конечно, сама материальная база у мальчика и у девочки различна; чтобы это установить, не нужно никакого психоанализа. Различие в формировании половых органов сопровождается другими физическими отличиями, которые слишком хорошо известны, чтобы о них говорить. В структуре склонностей тоже проявляются дифференциации, которые позволяют почувствовать будущую сущность женщины. Маленькая девочка, как правило, менее агрессивна, упряма и эгоцентрична. В ней, по-видимому, больше потребности в нежности, поэтому она более зависима и послушна. То, что ее легче и быстрее можно научить управлять своими экскреторными функциями, вероятно, есть лишь следствие этой послушности; моча и стул являются первыми подарками, которые ребенок делает ухаживающим за ним лицам, а управление ими – первой уступкой, на которую вынужденно идет инстинктивная жизнь ребенка. Создается впечатление, что маленькая девочка интеллигентнее, живее мальчика тех же лет, она больше идет навстречу внешнему миру, в то же время у нее более сильная привязанность к объектам. Не знаю, подтверждается ли это опережение развития точными данными, во всяком случае, установлено, что девочку нельзя назвать интеллектуально отсталой. Но эти половые различия можно не принимать во внимание, они могут быть уравновешены индивидуальными вариациями. Для целей, которые мы в настоящий момент преследуем, ими можно пренебречь.

Ранние фазы развития либидо оба пола проходят, по-видимому, одинаково. Можно было бы ожидать, что у девочек уже в садистско-анальной фазе проявляется отставание в агрессии, но это не так. Анализ детской игры показал нашим женщинам-аналитикам, что агрессивные импульсы у маленьких девочек по разнообразию и интенсивности развиты как нельзя лучше. Со вступлением в фаллическую фазу различия полов полностью отступают на задний план, и мы должны признать, что маленькая девочка – это как бы маленький мужчина. У мальчиков эта фаза, как известно, характеризуется тем, что он умеет доставлять себе наслаждение с помощью своего маленького пениса, связывая его возбужденное состояние со своими представлениями о половых сношениях. То же самое делает девочка со своим еще более маленьким клитором. Кажется, что все онанистические акты происходят у нее с этим эквивалентом пениса, а собственно женское влагалище остается еще не открытым для обоих полов. Правда, есть отдельные свидетельства о ранних вагинальных ощущениях, но их трудно отличить от анальных или от ощущений преддверия влагалища; они ни в каком отношении не могут играть большой роли. Мы смеем настаивать на том, что в фаллической фазе девочки ведущей эрогенной зоной является клитор. Но ведь так не может быть всегда, с переходом к женственности клитор совсем или частично уступает влагалищу свою чувствительность, а следовательно, и значение. И это одна из двух проблем, которые предстоит решать женскому развитию, в то время как более счастливый мужчина ко времени половой зрелости должен только продолжать то, чему он предварительно научился в период раннего сексуального созревания.

Мы еще вернемся к роли клитора, обратимся теперь ко второй проблеме, которая стоит перед развитием девочки. Первым объектом любви мальчика является мать, она остается им также и при формировании эдипова комплекса, по сути, на протяжении всей жизни. И для девочки мать, а вместе с ней и образы кормилицы, няни тоже являются первым объектом; ведь первые привязанности к объектам связаны с удовлетворением важных и простых жизненных потребностей, а условия ухода за ребенком для обоих полов одинаковы. Но в ситуации эдипова комплекса объектом любви для девочки становится отец, и мы вправе ожидать, что при нормальном ходе развития она найдет путь от объекта-отца к окончательному выбору объекта. Итак, девочка с течением времени должна поменять эрогенную зону и объект, у мальчика то и другое сохраняется. Возникает вопрос, как это происходит, в частности, как девочка переходит от матери к привязанности к отцу, или, другими словами, из своей мужской в биологически определенную ей женскую фазу?

Решение было бы идеально простым, если бы мы могли предположить, что с определенного возраста вступает в силу элементарное влияние притяжения друг к другу противоположных полов, которое и влечет маленькую женщину к мужчине, в то время как тот же закон позволяет мальчику упорно держаться матери. Можно было бы еще прибавить, что при этом дети следуют намекам, которые подают им родители, предпочитая их в зависимости от пола. Но дело далеко не так просто, ведь мы едва знаем, можем ли мы всерьез верить в ту таинственную, аналитически далее неразложимую силу, о которой так часто грезят поэты. Из трудоемких исследований, для которых, по крайней мере, легко было получить материал, мы почерпнули сведения совсем иного рода. А именно: вы должны знать, что число женщин, которые долго остаются в нежной зависимости от объекта-отца, к тому же от реального отца, очень велико. Такие женщины с интенсивной и затянувшейся привязанностью к отцу предоставили нам возможность сделать поразительные открытия. Мы, конечно, знали, что была предварительная стадия привязанности к матери, но мы не знали, что она могла быть так содержательна, так длительна и могла дать так много поводов для фиксаций и предрасположений. В это время отец – только обременительный соперник; в некоторых случаях привязанность к матери затягивается до четвертого года. Все, что мы позднее находим в отношении к отцу, уже было в ней и после того было перенесено на отца. Короче, мы убеждаемся, что нельзя понять женщину, не отдав должное этой фазе доэдиповой привязанности к матери.

А теперь зададимся вопросом, каковы либидозные отношения девочки к матери. Ответ гласит: они очень разнообразны. Проходя через все три фазы детской сексуальности, они принимают при этом признаки отдельных фаз, выражаются оральными, садистско-анальными и фаллическими желаниями. Эти желания представляют как активные, так и пассивные побуждения; если их отнести к проявляющейся позднее дифференциации полов, чего по возможности следует избегать, то их можно назвать мужскими и женскими. Они, кроме того, полностью амбивалентны, столь же нежной, сколь и враждебно-агрессивной природы. Последние часто проявляются, лишь превратившись в страхи. Не всегда легко сформулировать эти ранние сексуальные желания: отчетливее всего выражается желание сделать матери ребенка и соответствующее ему желание родить ей ребенка, оба относятся к фаллическому периоду, они достаточно странны, но несомненно установлены аналитическим наблюдением. Привлекательность этих исследований – в ошеломляющих отдельных находках, которые они нам дают. Так, например, уже в этот доэдипов период можно обнаружить относящийся к матери страх быть убитой или отравленной, который впоследствии может образовать ядро заболевания паранойей. Или другой случай: вы помните интересный эпизод из истории аналитических исследований, который доставил много неприятных минут. В то время, когда основной интерес был направлен на раскрытие детских сексуальных травм, почти все мои пациентки рассказывали мне, что они были совращены отцом. В конце концов я должен был прийти к выводу, что эти признания не соответствуют действительности, и начал понимать, что истерические симптомы есть плод фантазий, а не реальных событий. Только позднее я смог распознать в этой фантазии о совращении отцом выражение типичного эдипова комплекса у женщины. А теперь мы снова находим в доэдиповой предыстории девочек фантазию совращения, однако совратительницей, как правило, бывает мать. Но здесь фантазия уже спускается на реальную почву, потому что, действительно, мать, ухаживая за телом ребенка, вызывает у него в гениталиях ощущения удовольствия, возможно, даже впервые их пробуждая.

Я предполагаю, что вы готовы подозревать, будто это описание полноты и силы сексуальных отношений маленькой девочки к своей матери очень преувеличено. Ведь когда наблюдаешь за маленькими девочками, ничего подобного за ними не замечаешь. Но этот довод не годится: можно достаточно многое увидеть в детях, если уметь наблюдать, а кроме того, не забывайте, как мало из своих сексуальных желаний ребенок может предсознательно выразить или тем более сообщить. И тогда мы пользуемся нашим правом изучения остатков и последствий этого мира чувств у лиц, у которых данные процессы развития стали особенно отчетливыми или даже чрезмерными. Ведь патология благодаря изоляции и преувеличению всегда оказывала нам услугу в познании отношений, которые в норме остаются скрытыми. А так как наши исследования никогда не проводились на людях, страдающих тяжелыми отклонениями, то я полагаю, что мы можем считать полученные результаты достоверными.

А теперь сосредоточим свое внимание на следующем вопросе: отчего умирает эта сильная привязанность девочки к матери? Мы знаем, что это ее обычная судьба; она предназначена для того, чтобы уступить место привязанности к отцу. И вот мы сталкиваемся с фактом, который указывает нам дальнейший путь. Этот шаг в развитии свидетельствует не о простой смене объекта. Отход от матери происходит под знаком враждебности, связь с матерью выливается в ненависть. Такая ненависть может стать очень ярко выраженной и сохраниться на всю жизнь, позднее она может подвергнуться тщательной сверхкомпенсации, как правило, какая-то ее часть преодолевается, другая остается. Конечно, сильное влияние оказывают на нее события последующих лет. Но мы ограничимся изучением ее во время перехода к отцу и выяснением ее мотивов. Мы услышим длинный перечень весьма различного свойства обвинений и жалоб в адрес матери, призванных оправдать враждебные чувства ребенка, значение которых нельзя недооценивать. Некоторые из них – явные рационализации, действительные источники враждебности – предстоит еще отыскать. Надеюсь, вы последуете за мной, когда на этот раз я проведу вас через все детали психоаналитического исследования.

Упрек в адрес матери, к которому больше всего прибегают, заключается в том, что она слишком мало отдавала ребенку молока, что должно свидетельствовать о недостатке любви. Этот упрек имеет в наших семьях определенное оправдание. У матерей часто не бывает достаточно питания для ребенка, и они ограничиваются тем, что кормят его грудью несколько месяцев, полгода или три четверти года. У примитивных народов детей кормят материнской грудью до двух и трех лет. Образ кормилицы, как правило, сливается с матерью; там, где этого не происходит, упрек превращается в другой, а именно что она слишком рано отослала кормилицу, которая так охотно кормила ребенка. Но как бы там ни было, не может быть, чтобы каждый раз упрек ребенка имел под собой почву. Скорее кажется, что жадность ребенка к своему первому питанию вообще неутолима, что он никогда так и не примирится с утратой материнской груди. Я бы нисколько не удивился, если бы анализ ребенка, принадлежащего примитивному народу, который сосет материнскую грудь, даже научившись бегать и говорить, выразил бы тот же упрек. С отнятием от груди связан, вероятно, и страх перед отравлением. Яд – это пища, которая делает кого-то больным. Может быть, что и свои ранние заболевания ребенок сводит к этому отказу. Чтобы поверить в случай, надо иметь определенное интеллектуальное воспитание; примитивные, необразованные люди и, конечно, ребенок умеют всему, что происходит, найти причину. Возможно, что первоначально это был мотив в духе анимизма. В некоторых слоях нашего населения еще сегодня нельзя умереть без того, чтобы не сказали, что умершего кто-то погубил, скорее всего доктор. А обычной невротической реакцией на смерть близкого является самообвинение в том, что ты сам являешься причиной его смерти.

Следующее обвинение в адрес матери возникает, когда в детской появляется еще один ребенок. Возможно, оно фиксирует связь с вынужденным оральным отказом (orale Versagung). Мать не могла или не хотела давать ребенку больше молока, потому что оно нужно для вновь появившегося. В случае, когда дети рождаются следом друг за другом, так что кормление грудью нарушается второй беременностью, этот упрек получает реальное обоснование, и примечательно, что ребенок даже с разницей в возрасте всего лишь в 11 месяцев не слишком мал, чтобы не понять положение вещей. Но ребенок чувствует себя ущемленным перед лицом нежелательного пришельца и соперника не только в кормлении молоком, но также и во всех других свидетельствах материнской заботливости. Он чувствует себя низвергнутым, ограбленным, обделенным в своих правах, на почве ревности ненавидит маленького брата или сестру и направляет на неверную мать свою злобу, которая очень часто выражается в неприятном изменении его поведения. Он становится «плохим», раздражительным, непослушным, отказываясь от приобретенных навыков в умении управлять своими экскреторными функциями. Это все давно известно и принимается как само собой разумеющееся, но мы редко имеем правильное представление о силе этих ревнивых чувств, об устойчивости, с которой они продолжают сохраняться, а также о величине их влияния на последующее развитие. Тем более что эта ревность в последующие детские годы питается новыми источниками, и все это потрясение повторяется с рождением каждого нового брата или сестры. Не многое меняется от того, что ребенок остается любимцем матери; притязания любви ребенка безмерны, они требуют исключительности и не допускают никакого разделения.

О значительном источнике враждебности ребенка к матери свидетельствуют его многообразные меняющиеся в зависимости от фазы либидо сексуальные желания, которые в большинстве своем не могут быть удовлетворены. Самый существенный вынужденный отказ имеет место в фаллической фазе, когда мать запрещает – нередко сопровождая это суровыми угрозами и всеми знаками неудовольствия – вызывающие наслаждение манипуляции с гениталиями, к которым она, правда, сама его подвела. Следовало бы предположить, что мотивов для обоснования отхода девочки от матери достаточно. Тогда пришлось бы высказать суждение, что эта двойственность неизбежно следует из природы детской сексуальности, из чрезмерности притязаний любви и невыполнимости сексуальных желаний. Кто-нибудь, может быть, даже подумает, что это первое любовное отношение ребенка обречено на неудачу именно потому, что оно первое, потому что эта ранняя привязанность к объекту, как правило, в высокой степени амбивалентна: наряду с сильной любовью всегда имеется сильная склонность к агрессии, и чем более страстно ребенок любит объект, тем восприимчивее он к разочарованиям и отказам со стороны объекта. В конце концов любовь не в состоянии противостоять накопившейся враждебности. Или же такую первоначальную амбивалентность чувственных привязанностей можно отклонить и указать на то, что отношение мать—ребенок имеет особую природу, которая с такой же неизбежностью ведет к разрушению детской любви, потому что даже самое мягкое воспитание не может обойтись без принуждения к ограничениям, а каждое такое вмешательство в его свободу вызывает у ребенка как реакцию склонность к сопротивлению и агрессии.

Я думаю, что дискуссия об этих возможностях могла бы стать очень интересной, но вот неожиданно возникает возражение, которое дает нашему интересу другое направление. Ведь все эти факторы: обиды, разочарования в любви, ревность, соблазн с последующим запретом – действительны также для отношения мальчика к матери, однако они не в состоянии вызвать у него отчуждения к объекту – матери. Если мы не найдем чего-то, что является специфичным для девочки, отсутствует у мальчика или происходит у него иначе, то мы не сможем объяснить судьбы связи с матерью у девочки.

Я думаю, что мы нашли этот специфический фактор, и именно в предполагаемом месте, хотя и в неожиданной форме. Я говорю, в предполагаемом месте, потому что он находится в комплексе кастрации. Анатомическое (половое) различие должно ведь сказываться и на психических последствиях. Но весьма неожиданно было узнать из анализов то, что девочка считает мать ответственной за отсутствие пениса и не может простить ей этой своей обделенности.

Да-да, мы и женщине приписываем комплекс кастрации, и с полным основанием, хотя он не может иметь то же содержание, что и у мальчика. У него комплекс кастрации возникает после того, как, увидев женские гениталии, он узнал, что столь высоко ценимый им член не обязательно должен быть вместе с телом. Затем он вспоминает угрозы, которым он подвергался, занимаясь своим членом, начинает им верить и попадает с этих пор под влияние страха кастрации, который становится самой мощной движущей силой его дальнейшего развития. Комплекс кастрации у девочки тоже возникает благодаря тому, что она видит гениталии другого. Она сразу же замечает различие и, надо признаться, его значение. Она чувствует себя глубоко обделенной, часто дает понять, что ей тоже хотелось бы «иметь такое же», в ней появляется зависть к пенису, которая оставляет неизгладимые следы в ее развитии и формировании характера, преодолеваемые даже в самом благоприятном случае не без серьезной затраты психических сил. То, что девочка признает факт отсутствия пениса, отнюдь не говорит о том, что она с этим смиряется. Напротив, она еще долго держится за желание тоже получить «это», верит в эту возможность невероятно долго, и даже тогда, когда знание реальности давно отбросило это желание как невыполнимое, анализ может показать, что в бессознательном оно осталось и сохранило значительный запас энергии. Желание все-таки получить в конце концов долгожданный пенис может способствовать возникновению мотивов, которые приведут зрелую женщину к психоанализу, и то, чего она, понятно, может ожидать от анализа, а именно возможности заниматься интеллектуальной деятельностью, может быть часто истолковано как сублимированная вариация этого вытесненного желания.

В значении зависти к пенису вполне можно не сомневаться. Приведу в качестве примера мужской несправедливости утверждение, что зависть и ревность играют еще большую роль в душевной жизни женщины, чем мужчины. Не то чтобы эти качества отсутствовали у мужчин или они не имели бы у женщины никакого другого корня, кроме зависти к пенису, но этой последней мы склонны приписывать большее значение для женщин. Однако у некоторых аналитиков есть склонность принижать значение того первого приступа зависти к пенису, который возникает в фаллической фазе. Они полагают, что когда у женщины обнаруживается подобная установка, то речь идет, главным образом, о вторичном образовании, которое в случае последующих конфликтов осуществляется благодаря регрессии на то раннее инфантильное побуждение. Ну а это – общая проблема глубинной психологии. При многих патологических или всего лишь необычных установках влечений, например при всех сексуальных извращениях, возникает вопрос, какую долю их силы нужно отнести на счет ранних инфантильных фиксаций и какую – на счет влияния последующих переживаний и развитии. При этом почти всегда речь идет о дополнительных рядах, как мы это предположили при обсуждении этиологии неврозов. Оба фактора в различном соотношении являются причиной; меньшая доля участия одного фактора возмещается большей другого. Инфантильное во всех случаях является направляющим, не всегда, но все-таки часто решающим. Как раз в случае зависти к пенису я хотел бы решительно выступить за преобладание инфантильного фактора.

Открытие своей кастрации является поворотным пунктом в развитии девочки. Оно открывает три направления развития: одно ведет к подавлению сексуальности или к неврозу, другое – к изменению характера в смысле комплекса мужественности, наконец, последнее – к нормальной женственности. Обо всех трех направлениях мы узнали довольно многое, хотя и не все. Основное содержание первого направления состоит в том, что маленькая девочка, которая до сих пор жила по-мужски, умела доставлять себе наслаждение возбуждением клитора, соотносила это занятие со своими часто активными сексуальными желаниями, относящимися к матери, под влиянием зависти к пенису лишается удовольствия от своей фаллической сексуальности. Уязвленная в своем самолюбии сравнением с мальчиком, наделенным пенисом, она отказывается от мастурбационного удовлетворения клитором, отвергает свою любовь к матери, нередко вытесняя при этом значительную часть своих сексуальных стремлений вообще. Отход от матери происходит, правда, не сразу, так как девочка считает кастрацию сначала своим индивидуальным несчастьем, она лишь постепенно распространяет ее на другие женские существа и наконец также на мать. Ее любовь относилась к фаллической матери; с открытием того, что мать кастрирована, возможно, она отказывается от нее как от объекта любви, так что давно накопленные мотивы враждебности берут верх. Таким образом, это означает, что открытие отсутствия пениса обесценивает женщину в глазах девочки, как и мальчика, а позднее, возможно, и мужчины.

Все вы знаете, какое чрезвычайное этиологическое значение наши невротики придают своему онанизму. Они считают его виновником всех своих недугов, и нам требуется немало усилий, чтобы они поверили, что заблуждаются. Но, собственно, мы должны были бы признать, что они правы, так как онанизм является выражением детской сексуальности, от неправильного развития которой они и страдают. Правда, невротики в основном обвиняют онанизм периода половой зрелости; о раннем детском онанизме, от которого в действительности все зависит, они обычно забывают. Я хотел бы иметь когда-нибудь возможность подробно изложить вам, насколько важны все фактические частные особенности раннего онанизма для последующего невроза или характера индивидуума, был ли он обнаружен или нет, как родители с ним боролись или допускали его, удалось ли ему самому его подавить. Все это оставило неизгладимые следы в его развитии. Но я даже рад, что мне не нужно этого делать; это была бы трудная задача, которая заняла бы много времени, и в конце вы смутили бы меня тем, что потребовали бы от меня совершенно определенных практических советов, как родителям или воспитателям следует относиться к онанизму маленьких детей. В развитии девочки, о котором я говорю, виден пример того, что ребенок сам старается освободиться от онанизма. Но это не всегда ему удается. Там, где зависть к пенису пробудила сильное противодействие клиторному онанизму, а он все-таки не хочет уступать, начинается энергичная освободительная борьба, в которой девочка как бы берет на себя роль отставленной матери и выражает все свое недовольство неполноценным клитором, сопротивляясь удовлетворению с его помощью. Уже много лет спустя, когда онанистические действия давно подавлены, интерес продолжает сохраняться, и его мы должны толковать как защиту от все еще существующей боязни искушения. Это выражается в возникновении симпатии к лицам, у которых предполагаются схожие трудности, это становится мотивом для заключения брака, это может даже определять выбор партнера по браку или любви. Освобождение от ранней детской мастурбации действительно является делом отнюдь не легким или безразличным.

Прекращение клиторной мастурбации означает отказ от части активности. Теперь пассивность берет верх, обращение к отцу происходит преимущественно с помощью пассивных побуждений. Вы видите, что такой сдвиг в развитии, устраняющий фаллическую активность, подготавливает почву для женственности. Если при этом не слишком многое теряется из-за вытеснения, эта женственность может осуществляться нормально. Желание, с которым девочка обращается к отцу, – это ведь первоначально желание иметь пенис, в котором ей отказала мать и которого она ждет от отца. Но женская ситуация восстанавливается только тогда, когда желание иметь пенис замещается желанием иметь ребенка; ребенок, таким образом, согласно эквивалентам древней символики, занимает место пениса. От нас не ускользает то, что девочка еще раньше, в ненарушенной фаллической фазе, хотела ребенка, ведь таков был смысл ее игры с куклами. Но эта игра не была, собственно, выражением ее женственности, она служила идентификации с матерью с намерением заменить пассивность активностью. Она играла роль матери, а куклой была она сама; теперь она могла делать с ребенком все то, что мать обычно делала с ней. Только с появлением желания иметь пенис кукла-ребенок становится ребенком от отца и отныне самой желанной женской целью. Велико счастье, если когда-нибудь впоследствии это детское желание найдет свое реальное воплощение и особенно если ребенок будет мальчиком, который принесет с собой долгожданный пенис. В связи «ребенок от отца» акцент достаточно часто смещен на ребенка, а не на отца. Так старое мужское желание обладать пенисом еще просвечивает сквозь сложившуюся женственность. Но может быть, это желание иметь пенис мы должны, скорее, признать исключительно женским.

С переносом желания ребенка-пениса на отца девочка вступает в ситуацию эдипова комплекса. Враждебность к матери, которой не нужно создаваться заново, получает теперь сильное подкрепление, потому что та становится соперницей, которой достается от отца все, чего желает от него девочка. эдипов комплекс девочки долгое время скрывал от нас доэдипову связь с матерью, которая столь важна и оставляет такие стойкие фиксации. Для девочки эдипова ситуация является исходом долгого и трудного развития, чем-то вроде предварительного освобождения, некой точкой покоя, которую она не так-то скоро оставит, тем более что теперь недалеко и начало латентного периода. В отношении эдипова комплекса к комплексу кастрации обращает на себя внимание различие полов, которое, вероятно, чревато последствиями. эдипов комплекс мальчика, когда он желает свою мать, а отца хотел бы устранить как соперника, развивается, конечно, из фазы его фаллической сексуальности. Но угроза кастрации принуждает его отказаться от этой установки. Под влиянием опасности потерять пенис эдипов комплекс оставляется, вытесняется и в наиболее нормальном случае разрушается до основания, а в качестве его наследника вступает в силу строгое Сверх-Я. У девочки происходит почти противоположное. Комплекс кастрации подготавливает эдипов комплекс, вместо того чтобы его разрушать, под влиянием зависти к пенису нарушается связь с матерью, и девочка попадает в эдипову ситуацию как в какую-то гавань. С устранением страха кастрации отпадает главный мотив, который заставляет мальчика преодолеть эдипов комплекс. Девочка остается в нем неопределенно долго и лишь поздно, да и то не полностью освобождается от него. В этих условиях должно пострадать образование Сверх-Я, оно не сможет достичь той силы и независимости, которые и придают ему культурное значение, и феминисты не любят, когда им указывают на последствия этого момента для обычного женского характера.

А теперь вернемся назад: как вторую возможную реакцию на открытие женской кастрации мы выделили развитие сильного комплекса мужественности. Под этим подразумевалось, что девочка как бы отказывается признать этот неприятный факт, упрямым протестом еще больше преувеличивает свою прежнюю мужественность, не хочет отказываться от своих клиторных действий и находит себе прибежище в идентификации с фаллической матерью или отцом. Что может быть решающим для такого исхода? Мы не можем представить себе ничего иного, кроме конституционального фактора, большей меры активности, что обычно характерно для самца. Сущностью процесса является то, что в этом месте развития не происходит сдвига к пассивности, который открывает поворот к женственности. Крайним проявлением этого комплекса мужественности кажется нам влияние на выбор объекта в смысле открытого гомосексуализма. Хотя аналитический опыт показывает нам, что женский гомосексуализм редко или никогда не продолжает прямо инфантильную мужественность. Сюда же, по-видимому, относится и то, что и такие девушки на некоторое время принимают отца в качестве объекта и попадают в эдипову ситуацию. Но затем вследствие неизбежных разочарований в отце они вынуждены регрессировать к своему раннему комплексу мужественности. Не следует переоценивать значение этих разочарований; их не минует и девушка, склонная к женственности, но без того же результата. Превосходящая сила конституционального фактора кажется неоспоримой, но две фазы в развитии женского гомосексуализма очень хорошо отражаются в практике гомосексуалистов, которые так же часто и так же явно играют друг с другом в мать и ребенка, как и в мужчину и женщину.

То, что я вам тут рассказал, это, так сказать, предыстория женщины. Это результаты самых последних лет, возможно, они заинтересуют вас как попытка кропотливой аналитической работы. Так как темой является сама женщина, я позволю себе на этот раз упомянуть поименно некоторых женщин, которым это исследование обязано важными работами. Д-р Рут Мак-Брунсвик первой (1929) описала случай невроза, истоки которого прослеживаются в фиксации на доэдиповой стадии и когда эдипова ситуация вообще не была достигнута. Он имел форму паранойи ревности и оказался поддающимся терапии. Д-р Жанна Лампль де Гру достоверными наблюдениями установила (1927) столь маловероятную фаллическую активность девочки по отношению к матери, д-р Елена Дейч показала (1932), что любовные акты гомосексуальных женщин воспроизводят отношения матери и ребенка.

Проследить дальнейшее развитие женственности через половое созревание вплоть до периода зрелости не входит в мои намерения. Да и наши знания недостаточны для этого. Некоторые черты я суммирую ниже. Ссылаясь на предысторию, я только хочу подчеркнуть, что развитие женственности по-прежнему подвергается нарушениям со стороны остаточных явлений предварительного периода мужественности. Регрессии к фиксациям тех доэдиповых фаз имеют место очень часто; в некоторых историях жизни дело доходит до неоднократного повторения периодов, в которых преобладает то мужественность, то женственность. Частично то, что мы, мужчины, называем «загадкой женщины», возможно, ведет начало от этого проявления бисексуальности в жизни женщины. Но во время этих исследований, по-видимому, назрел другой вопрос. Движущей силой сексуальной жизни мы называем либидо. Сексуальная жизнь подчинена полярности мужского—женского; таким образом, кажется необходимым внимательно рассмотреть отношение либидо к этой полярности. Не было бы неожиданностью, если бы оказалось, что каждой сексуальности подчиняется свое особое либидо, так что один вид либидо преследует цели мужской, а другой – цели женской сексуальной жизни. Но ничего подобного не существует. Есть только одно либидо, которое служит как мужской, так и женской сексуальной функции. Мы не можем сами приписать ему пол; если мы, согласившись на отождествление активности и мужественности, пожелаем назвать его мужским, нам не следует забывать, что оно [либидо] представляет также стремление к пассивным целям. Словосочетание «женское либидо» все же лишено всякого оправдания. Оно вызывает у нас впечатление, что либидо стесняют, когда принуждают к служению женской функции, и что природа, если говорить телеологически, менее серьезно считается с ее притязаниями, чем в случае мужественности. А это, мыслимое опять-таки телеологически, может иметь свое основание в том, что проведение в жизнь биологической цели вверяется агрессии мужчины и некоторым образом независимо от согласия женщины.

Сексуальная фригидность женщины, частота которой, кажется, подтверждает это пренебрежение, является всего лишь недостаточно понятым феноменом. Иногда она носит психогенный характер и тогда подвластна воздействию, в других случаях она позволяет предполагать конституциональную обусловленность и даже вклад анатомического фактора.

Я обещал рассказать вам еще о некоторых психических особенностях зрелой женственности, как они проявляются при аналитическом наблюдении. Мы не претендуем этими утверждениями на окончательную истину; кроме того, не всегда легко отделить то, что можно приписать влиянию сексуальной функции, а что – социальному воспитанию. Итак, мы приписываем женственности более высокую степень нарциссизма, которая и влияет на ее выбор объекта, так что быть любимой для женщины – более сильная потребность, чем любить. В физическом тщеславии женщины все еще сказывается действие зависти к пенису, поскольку свои прелести она тем более высоко ценит, что они представляются ей компенсацией за первоначальную сексуальную неполноценность. Стыдливости, которая считается отличительным женским качеством, но является гораздо более обусловленной традициями, чем следовало бы думать, мы приписываем первоначальное намерение скрыть дефект гениталий. Мы не забываем, что позднее она приняла на себя другие функции. Полагают, что женщины внесли меньший вклад в открытия и изобретения истории культуры, но, может быть, именно они открыли один вид техники – технику плетения и ткачества. Если это так, то попытаемся отгадать бессознательный мотив этого достижения. Сама природа как будто подает пример такому подражанию, заставляя гениталии с наступлением половой зрелости обрастать волосами, скрывающими их. Шаг, который надо было сделать далее, состоял в том, чтобы скрепить волокна друг с другом, которые на теле выступали из кожи и были лишь спутаны. Если эта неожиданная мысль кажется вам фантастичной и вы считаете влияние отсутствия пениса на формирование женственности моей идеей fix, то я, естественно, обезоружен.

Условия выбора объекта женщиной достаточно часто до неузнаваемости изменяются социальными отношениями. Там, где он может проявиться свободно, он часто происходит по нарцисстическому идеалу мужчины, которым девушка хотела стать. Если девушка остановилась на привязанности к отцу, то есть на эдиповом комплексе, то она выберет его по типу отца. Поскольку при переходе от матери к отцу враждебность амбивалентного эмоционального отношения осталась направленной на мать, такой выбор должен обеспечить счастливый брак. Но очень часто случается то, что вообще ставит под угрозу подобное разрешение амбивалентного конфликта. Сохранившаяся враждебность следует за положительной привязанностью и переходит на новый объект. Супруг, который сначала получает в наследство чувства к отцу, со временем наследует и чувства к матери. Таким образом, легко может произойти то, что вторую половину жизни женщины заполняет борьба против своего мужа, как первую, более короткую, – сопротивление по отношению к своей матери. После того как реакция изжита, второй брак может легко сложиться гораздо более удовлетворительно. Другой поворот в сущности женщины, к которому не подготовлены любящие, может произойти после рождения в браке первого ребенка. Под впечатлением собственного материнства может снова ожить идентификация с собственной матерью, которой женщина вплоть до брака оказывала сопротивление, и привлечь к себе все имеющееся либидо, так что с навязчивым повторением репродуцируется несчастный брак родителей. То, что прежний фактор отсутствия пениса все еще не утратил своей силы, обнаруживается в неодинаковой реакции матери на рождение сына или дочери. Только отношение к сыну приносит матери неограниченное удовлетворение; оно вообще является из всех человеческих отношений самым совершенным и наиболее свободным от амбивалентности. На сына мать может перенести свое честолюбие, которое она должна была подавить в себе, от него она ждет удовлетворения всего того, что осталось у нее от комплекса мужественности. Даже брак нельзя считать устойчивым, пока женщине не удастся сделать и мужа своим ребенком и разыгрывать перед ним мать.

Идентификация женщины с матерью позволяет различить два слоя – доэдипов, который основан на нежной привязанности к матери, считающийся образцом, и более поздний из эдипова комплекса, когда мать устраняется и заменяется отцом. Многое от обоих остается для будущего, и можно по праву сказать, что ни один не преодолевается в процессе развития в достаточной мере. Но фаза нежной доэдиповой привязанности является для будущего женщины решающей; в ней подготавливается приобретение тех качеств, благодаря которым она позднее будет соответствовать своей роли в сексуальной функции и достигать поразительных социальных успехов. В этой идентификации она приобретает также привлекательность для мужчины, которая превращает его эдипову привязанность к матери во влюбленность. Лишь тогда сын зачастую получает то, чего он добивался для себя. Создается впечатление, что любовь мужчины и любовь женщины разделяются психологическим различием фаз.

То, что женщине мало свойственно чувство справедливости, связано с преобладанием зависти в ее душевной жизни, потому что требование справедливости перерабатывает зависть, создавая условие, при котором от нее можно отказаться. Мы говорим о женщинах также, что их социальные интересы слабее, а способность к сублимации влечений меньше, чем у мужчин. Первое, правда, проистекает из асоциального характера, который, несомненно, присущ всем сексуальным отношениям. Любящие находят удовлетворение друг в друге, и даже семья еще противится принятию в более широкие сообщества. Способность к сублимации подвержена самым значительным индивидуальным колебаниям. Я не могу не упомянуть впечатления, которое все время получаешь при аналитической деятельности. Мужчина около тридцати лет представляется молодым, скорее незрелым индивидуумом, от которого мы ждем, что он в полной мере использует возможности развития, которые ему открывает анализ. Но женщина того же возраста часто пугает нас своей психической закостенелостью и неизменяемостью. Ее либидо заняло окончательные позиции и кажется неспособным оставить их ради других. Путей для дальнейшего развития нет; дело обстоит так, как будто весь процесс уже закончен, не может подвергнуться отныне никакому воздействию и даже как будто трудное развитие на пути к женственности исчерпало возможности личности. Мы как терапевты жалуемся на это положение вещей, даже если нам удается устранить недуг путем разрешения невротического конфликта.

Это все, что я хотел вам сказать о женственности. Разумеется, все это неполно и фрагментарно, да и не всегда приятно звучит. Не забывайте, что мы описали женщину лишь в той мере, в какой ее сущность определяется ее сексуальной функцией. Это влияние заходит, правда, очень далеко, но мы имеем в виду, что отдельная женщина все равно может быть человеческим существом. Если вы хотите знать о женственности больше, то спросите об этом собственный жизненный опыт, или обратитесь к поэтам, или подождите, пока наука не даст вам более глубокие и лучше согласующиеся друг с другом сведения.