Глава 11
Пуатье, осень 1138 года
Стоя у высокого окна, выходящего во двор, Людовик раздраженно смотрел на собравшуюся толпу. Уши чуть не лопались от неприятного гула – это выли матери и дети. Горожане Пуату и вассалы, замешанные в мятеже, собрались, чтобы выслушать его решение; насколько они знали, Людовик намеревался забрать их детей в качестве заложников. Король пришел в ярость, когда они послали гонца в Париж, умоляя о вмешательстве Алиеноры, и не меньше разъярился, что Сугерий посчитал своим долгом примчаться в Пуатье для наведения порядка.
– Я так сказал, чтобы вселить в них страх, – рычал он через плечо Сугерию. – Неужели ты думаешь, у меня есть время и возможность рассылать их отпрысков по всей Франции? Пусть себе помучатся чуть дольше, а потом я объявлю, что взамен их клятвы никогда больше не бунтовать они могут ступать с миром, но пусть усвоят этот урок. Люди будут благодарны за снисходительность и только привяжутся ко мне. – Он взглянул на аббата с бешенством. – Тебе бы следовало больше мне доверять.
Клирик сомкнул кончики пальцев обеих рук.
– Сир, нам сообщили, что вы всерьез намерены взять заложников, а мы знали, что это вызовет большие неприятности и волнения.
– А ты не отдашь мне бразды правления, ведь так? – огрызнулся Людовик. – Ты такой же, как все. Хочешь командовать мною, словно я все еще ребенок, когда, видит Бог, я давно вырос.
– Сир, это не так, – спокойно возразил Сугерий. – Все достойные правители прислушиваются к советам. Отец ваш это понимал, а никто не обладал бо́льшим величием, чем он, притом что Бог – самый великий из всех.
Людовик ненавидел, когда его сравнивали с отцом. Он знал, что из-за молодости никто не считает его ровней прежнему королю.
– Бог меня выбрал, я стал помазанником у него на виду, – отрезал он и пошел прочь, поставив официальную точку в разговоре.
Голос у Людовика был жидковатый, поэтому заявление о прощении произнес за него Вильгельм, епископ Пуатье, а сам король и Сугерий стояли рядом. Толпа во дворе восторженно взревела. Отовсюду раздавались возгласы благодарности и облегчения. Женщины всхлипывали, прижимая к груди малышей. Мужчины обнимали своих жен и сыновей. Людовик наблюдал за ликованием, не испытывая удовлетворения. Прибытие Сугерия означало, что все теперь посчитают это заслугой аббата, а не его: он попал в тень, тогда как готовился оказаться в лучах солнца.
Людовик выслушивал клятвы и обещания людей, чьих отпрысков он столь великодушно освободил, а сам терзался дурным расположением духа, который, как свинцовая корона, сдавил ему лоб и вызвал тупую боль. Как только двор опустел, король удалился в свои покои, намереваясь побыть в одиночестве, но Сугерий последовал за ним и закрыл дверь.
– Я не сказал вам раньше, сын мой, потому как не хотел отвлекать вас от дела, – тихо произнес аббат, перейдя на доверительный тон, – но, когда я уезжал, королева была нездорова.
Людовик взглянул на аббата с внезапной тревогой:
– Что это значит – «нездорова»?
– После мессы в праздник святого Дионисия с ней случился обморок. – Клирик помолчал, потом глубоко вдохнул. – Сир, с сожалением должен сообщить вам, что она выкинула ребенка.
Людовик поймал сочувственный взгляд Сугерия и отпрянул.
– Нет! – Он яростно покачал головой. – Нас благословила Пресвятая Дева!
– Сожалею, что принес вам такое известие. Искренне, от всей души сожалею.
– Я тебе не верю!
– Тем не менее это правда. Вы же знаете, я бы не стал делать ложных утверждений.
В душе Людовика разверзлась пропасть. Как будто кто-то разорвал его грудную клетку и залез внутрь, чтобы вырвать сердце.
– Почему? – воскликнул он и согнулся пополам, обхватив себя руками, чтобы сдержаться.
Мир, который он считал таким идеальным, оказался грязным. То, что даровала им в Ле-Пюи Пресвятая Дева Мария, Она же и забрала, и Людовик не понимал причин. Если это случилось в праздник святого Дионисия в его родном аббатстве, значит это какой-то знак. Он очень старался исполнять волю Господа, быть хорошим королем, – выходит, провинилась Алиенора. Но ведь она такая красивая и чудесная, как чистый хрусталь. Ему стало плохо. Все утро Сугерий скрывал от него известие, словно поджидая подходящий момент, чтобы вспороть ему брюхо, – знал и молчал.
Сугерий произносил какие-то слова утешения, но они ничего не значили для Людовика, и он с удивлением обнаружил, что маленький аббат вызывает у него чуть ли не отвращение.
– Убирайся! – всхлипнул король. – Вон! – Он принялся озираться в поисках чего-то, что можно швырнуть, но под руку попалась лишь деревянная статуэтка Пресвятой Девы, и, несмотря на охватившее его горе, он сдержался, не бросил, только схватил маленькую фигурку и потряс ею перед священником. – Этого не должно было случиться! – рыдал он.
– Сир, не следует так… – Сугерий умолк на полуслове и обернулся к гонцу, который привез весть, что вассал Алиеноры, Гильом де Лезе, сеньор Тальмона, отступил от своей клятвы и забрал себе белых кречетов, специально разводимых исключительно для пользования герцогов Аквитанских.
Птицы являлись символом достоинства, власти и доблести правящего дома, и выходка смотрителя была не только личным оскорблением, но и прямым вызовом.
Людовик расправил плечи и тяжело задышал, словно старался поглотить весь воздух в комнате. Новость разозлила его, заставив вспыхнуть бешенством.
– Если де Лезе не хочет сам прийти и присягнуть на верность нам, – прохрипел король, – значит мы отправимся к нему. И прежде чем он умрет, он поползет ко мне, сожалея о том дне, когда родился…
Отдыхая у себя в спальне, Алиенора наблюдала за Петрониллой, которая учила свою белую пушистую собачку Бланшетту сидеть на задних лапках, выпрашивая лакомства. Песика подарил ее сестре Рауль де Вермандуа.
– Ну разве не умница? – приговаривала Петронилла, размахивая кусочком оленины перед собачьим черным носом.
Бланшетта погарцевала секунду на задних лапках, прежде чем хозяйка скормила ей мясо, щедро осыпая похвалой.
– Умнейшая собака во всем христианском мире. – Алиенора выдавила из себя улыбку.
Прошел месяц с тех пор, как она потеряла ребенка. Молодое и сильное тело быстро шло на поправку, но королева теперь часто плакала и грустила. Хотя ребенок был слишком мал, чтобы получить душу, она остро переживала его потерю, как и свою неспособность исполнить долг.
Священники молились с ней ежедневно, и даже приезжал Бернар Клервоский со своими советами и соболезнованиями. Чувствуя антипатию к этому человеку, но понимая, насколько он влиятелен, она постаралась не возражать ему открыто, однако их отношения не потеплели, и он продолжал обращаться с ней как с ветреной и пустой девчонкой, нуждающейся в строгих наставлениях.
Кусочки оленины закончились, Бланшетта зевнула и растянулась перед камином, чтобы поспать. Равнодушная к рукоделию, Петронилла в редком порыве добросердечия предложила сестре помассировать ступни.
Алиенора закрыла глаза и расслабилась, когда сестра, сняв с нее мягкие лайковые башмачки, начала разминать ступни решительно, но осторожно. На Алиенору снизошел покой, она вся отдалась во власть лечебной процедуры; подобные минуты наедине в последнее время выдавались нечасто. Когда Людовик был дома, то Алиенора занималась только им: его потребностями, его притязаниями, и между сестрами возникло небольшое отчуждение.
Петронилла вздохнула.
– Вот бы так жить всегда, – сказала она. – Жаль, что это не Пуатье.
– Мне тоже жаль, – пробормотала Алиенора, не открывая глаз.
– Как ты думаешь, мы когда-нибудь туда вернемся?
– Да, конечно вернемся. – Восхитительные мечты улетучились, но Алиенора все равно не открыла глаз. – На этот раз не получилось из-за срочного дела, к тому же я была с ребенком. – Она отогнала от себя грустную мысль. – Обещаю, мы скоро туда поедем, поживем в Пуатье и Бордо, поохотимся в Тальмоне.
Глазки Петрониллы так и вспыхнули.
– А еще мы побродим по мелководью, собирая ракушки!
– Я сделаю из них ожерелье и повешу тебе на шею! – Алиенора рассмеялась, представив реакцию Аделаиды, когда та увидит, как они с сестрой плещутся на мелководье, подоткнув юбки, словно рыбачки.
При мысли о замке на мысе в Тальмоне, золотистом пляже и мерцающем на солнце море у нее комок застрял в горле. Ведь там она гуляла рука об руку с Жоффруа де Ранконом во время дворцового пикника и ходила босая по кромке воды.
У отца были там охотничьи угодья, где он держал своих драгоценных белых кречетов – самых жестоких хищников во всем христианском мире, мужественный символ герцогов Аквитании. Алиенора помнила, как стояла в мягком сумраке конюшен и держала на запястье одну из птиц. Та цеплялась за кожаную перчатку кривыми когтями и поблескивала черными глазками-бусинками. А потом она вынесла птицу на воздух, подбросила вверх и кречет полетел, резко взмахивая белыми крыльями под звон серебряных бубенцов. Запоминающаяся минута власти.
Петронилла внезапно перестала массировать и тихо охнула:
– Алиенора…
Она открыла глаза и в первую секунду ничего не увидела на свету. Еще не отойдя от своих размышлений, она изумилась и испугалась, разглядев, что к ней приближается Людовик, а на его запястье восседает белый кречет. В первую секунду она решила, что это видение. Алиенора вскочила с постели под громкое биение сердца. Разбуженная Бланшетта залилась пронзительным лаем, отчего птица сердито захлопала крыльями.
Людовику едва удалось увернуться, чтобы не попасть под крыло.
– Избавься от собаки! – рявкнул он.
Петронилла схватила Бланшетту и, бросив возмущенный взгляд на Людовика, вышла из спальни. Алиенора уставилась на мужа. В мятой и пыльной одежде, исхудавший, осунувшийся, – она с трудом его узнавала.
– А я и не знала о твоем возвращении. Ты ведь не послал гонца. Почему у тебя один из моих соколов?
– Я хотел сам тебе рассказать. – Он вынул из-за пояса перчатку с крагами и передал жене. – Де Лезе объявил, что больше тебе не подчиняется, и забрал твоих птиц, бросив тем самым вызов. Эта птица находилась в спальне, где я убил его. С тех пор держу ее при себе в знак того, на что я готов пойти, защищая твое имя. Видишь, у нее на перьях еще сохранилась кровь предателя.
У Алиеноры все сжалось внутри. Глаза Людовика напряженно и опасно поблескивали. Казалось, он в любую секунду готов выхватить меч и заколоть первого встречного просто из удали. Она вдруг очень обрадовалась, что Петронилла вышла из комнаты.
– Ты убил де Лезе? – Она надела перчатку.
– Это было необходимо, – резко произнес он. – Они бросили мне вызов. Я проявил снисходительность к жителям Пуатье, но в Тальмоне пришлось продемонстрировать суровость. – Он хмуро посмотрел на жену. – Незачем было Сугерию мчаться в Пуатье. Я отлично справлялся самостоятельно, а его приезд ослабил мои позиции. Теперь все считают меня слабаком, на вторых ролях, ведомым, но я им показал, всем показал. – Лицо его скривила гримаса. – Де Лезе отрекся от своей клятвы и опозорил нас, забрав кречетов. Догадываешься, что я сделал?
Алиенора покачала головой, настороженно глядя на мужа.
– Я собственным мечом отрубил ему руки и ноги и приказал прибить их к воротам замка – в назидание другим. Пусть никто не смеет брать то, что ему не принадлежит, или обманывать меня.
Глаза его казались почти черными из-за того, что расширились зрачки, и Алиенора испугалась, не зная, чего ожидать от него еще. Пред ней стоял не набожный и неуверенный юнец, а дикое и свирепое существо. Она протянула руку в перчатке и попросила:
– Дай мне птицу.
Людовик пересадил сокола на запястье Алиеноры, и теперь уже оба уклонялись от взмахов крыльев. Алиенора почувствовала вес птицы, ее невероятную силу. Кречет – самая большая и красивая разновидность сокола. Он уступает в силе только золотому орлу.
– Suau, mea reina. Suau, – забормотала Алиенора на своем южном наречии. – Спокойно, моя королева, спокойно.
Она поглаживала соколиную белую грудку, приговаривая ласковые слова. И постепенно птица перестала хлопать крыльями и перебирать лапами, цепко обхватив руку Алиеноры. На макушке кречета осталось коричневое пятно.
Людовик не сводил глаз с Алиеноры, по-прежнему тяжело дыша, и пока она успокаивала птицу, он тоже успокоился и уже не смотрел так дико.
– Ты поступил, как счел нужным, – сказала она.
Он напряженно кивнул.
– Да, как счел нужным, – повторил он и сжал кулаки. – Сугерий доложил мне, что ты потеряла ребенка.
Ее пронзило горе и чувство вины, но она сохранила спокойствие из-за птицы на руке.
– Этого не должно было случиться.
– В праздник святого Дионисия, как мне было сказано, – чуть ли не с упреком произнес он. – Бог, должно быть, был чем-то недоволен. Мы, наверное, провинились перед Ним, раз Он забрал свою милость. Я помолился и покаялся в соборе Пуатье.
– Я тоже молилась.
Мысль о потерянном ребенке стала ее безмолвной мукой. Она ощущала потерю так, словно ее собственная жизненная искорка не загорелась. Неужели она действительно совершила проступок? Это не давало ей покоя.
Людовик прокашлялся.
– В Пуатье я услышал от одного священника, что наш брак не будет благословлен потомством из-за близкого родства.
Алиенора горестно взглянула на него:
– Священники часто говорят от себя, а вовсе не передают слова Бога. Разве церковь не связала нас браком, разве не она благословила нас с самого начала? Так неужели та же самая церковь теперь передумала из-за какой-то прихоти? – Она заговорила с жаром, и птица сразу разволновалась, захлопала крыльями. Алиенора снова ее успокоила и обуздала свой гнев.
– Да. – У Людовика словно от сердца отлегло. – Конечно, ты права. – Он потер лоб.
– Я прикажу сокольничему поставить здесь насест для нее, – сказала Алиенора.
Людовик выдохнул, понуро ссутулился. Она увидела темные круги у него под глазами – признак огромной усталости – и кивнула на кровать рядом с собой.
– Иди сюда, – предложила она. – Поспи немного, и голова прояснится.
Он повалился на кровать, растянулся и почти мгновенно уснул. Алиенора посмотрела на его длинные руки, ноги, светлые волосы и красивое лицо, затем взглянула на сокола с коричневыми пятнами на белом оперении, и содрогнулась.
