Я не знала, что та кошмарная ночь в Бошам-Тауэре будет первой в череде многих. До самого утра, пока рассвет не рассеял черноту, страх сковывал меня. На следующий день я то просыпалась, то снова проваливалась в сон, но с постели почти не вставала. Я словно не замечала того, что дверь камеры периодически открывалась, входил бифитер и ставил поднос с едой, а спустя какое-то время уносил ее так и не тронутой. Я все время думала о монахах-картезианцах, о том, как они за свою веру умирают от голода в Ньюгейтской тюрьме. Разве я могла прикасаться к еде, пока они страдают? Да и зачем мне вообще жить? Меня будут допрашивать, издеваться надо мной, насмехаться над моими словами. Герцог Норфолк и другие негодяи станут делать это снова и снова, и так до тех пор, пока не наберут фактов, которые покажутся им достаточно основательными, чтобы покончить со мной, моим отцом и другими членами семейства Стаффордов.

Но на второе утро, когда дверь распахнулась и не Бесс, а какая-то другая женщина — старше и выше, с длинным лицом и темными волосами, почти полностью спрятанными под белым капюшоном, — опустила на пол деревянный поднос с едой, я все-таки поковыляла к нему. И, словно животное, набросилась на еду — затвердевший кусок сыра. Я стыдилась собственной слабости, но не могла подавить в себе желание жить, пусть даже короткий остаток моей жизни будет ужасен.

Поев, я упала на тюфяк и проспала несколько часов — на сей раз никакие сны меня не посещали.

Я проснулась, чувствуя себя физически окрепшей, но теперь меня мучил страх. Когда начнутся допросы? Не попытаются ли они сломать меня уже сегодня? Я молилась и ждала, прислушиваясь к шагам в коридоре. Но никто не появлялся, кроме бифитеров и слуг.

Так продолжалось день за днем. Утром приходила служанка в белом капюшоне. Впоследствии я узнала, что ее зовут Сюзанна. А во второй половине дня приносил обед один из двух бифитеров, работавших в Бошаме: Генри или Амброуз. Еда была почти протухшая, эль горчил. Ела и пила я очень мало.

Через неделю бифитер по имени Амброуз объяснил мне положение дел:

— Если хотите получать приличную кормежку, иметь в камере какую-нибудь мебель или топливо для камина — что угодно, то вы должны платить. Таковы правила.

Несколько секунд я сдерживалась, потом рассмеялась:

— Вы видите здесь монеты или драгоценности, сэр?

— У вас есть родные, — терпеливо объяснил он. — Я помогу переправить им письмо, можно все устроить. Родственники обычно платят.

Я решительно покачала головой:

— Это не мой случай. Я никому не буду писать.

Амброуз удивленно моргнул:

— Я думал, вы из благородной семьи.

— Уже нет, — пробормотала я. — Уже нет. — И отвернулась от бифитера.

Я слышала его удаляющиеся шаги по коридору, потом слышала, как он рассказывал своему товарищу, что я отказалась просить родных о помощи.

До меня частенько доносились обрывки разговоров за дверями камеры, но с того дня они не имели никакого отношения ко мне или к моему отцу. Однажды утром того заключенного в коридоре, чей плач я постоянно слышала, увели. Его слезы были страшным испытанием для меня, но вскоре я обнаружила, что есть кое-что и похуже — не слышать их. Ясное дело, беднягу увели на смерть, куда же еще?

Как-то утром, когда я неподвижно лежала в полудреме, дверь в камеру распахнулась и появилась роскошно одетая леди Кингстон. На этот раз на ней был остроконечный головной убор, украшенный крохотными драгоценными камушками.

— Вы здоровы, госпожа Стаффорд?

Я пожала плечами. Вопрос показался мне более чем неуместным.

— Вид у вас неважный. — На ее лице появилось озабоченное выражение, и я подумала, что это, скорее всего, одна из тех масок, которыми эта женщина ловко пользуется, чтобы завоевать доверие заключенных, а потому ничего не ответила.

Она вложила что-то в мои руки. К моему удивлению, оказалось, что это несколько книг, довольно увесистых. На каждой обложке было выгравировано: «Сумма теологии, сочинение Фомы Аквинского».

— Спасибо, — прошептала я, поглаживая обложки.

— Вам еще что-нибудь нужно? — спросила жена коменданта.

— Теперь уже ничего. Благодарю вас, леди Кингстон.

Она пару минут смотрела на меня, а затем с чувством сказала:

— Вы не похожи на других, госпожа Стаффорд. Обычно женщины засыпают меня просьбами. — И вышла из комнаты.

Если бы не книги, оставшиеся у меня в руках, я бы решила, что она привиделась мне во сне, настолько странным был этот визит. Не прошло и часа, как ко мне заявился еще один посетитель. В мою камеру пришел лейтенант и с обычной своей немногословностью приказал мне следовать за ним. Я почувствовала, как на меня накатила волна страха вперемешку с горечью. Принести мне книги накануне моего уничтожения — это казалось чрезмерной жестокостью даже для Тауэра.

Лейтенант повел меня не тем путем, которым я пришла сюда. Мы оказались на галерее, и я заморгала, почувствовав, что глаза мои отвыкли от яркого солнца. Мы прошли по всей галерее футов тридцать, потом лейтенант остановился. Я ждала, что он откроет дверь, но мой тюремщик вместо этого развернулся и повел меня обратно — туда, откуда мы пришли. Затем снова остановился.

— Что мы делаем? — поинтересовалась я.

— Сэр Уильям и леди Кингстон приказали отвести вас на прогулку, госпожа Стаффорд, — пояснил лейтенант.

— Зачем?

Он не ответил, только сделал движение головой вперед, и мне не оставалось ничего другого, как ходить с ним туда-сюда по галерее. На дальнем ее конце я могла, вытянув шею, увидеть росшие на лужайке шелковицы: листва на них стала еще гуще.

— Не могли бы вы рассказать что-нибудь о моем отце? — попросила я.

— Не положено. Не советую и дальше задавать вопросы, или я верну вас в камеру, — резко сказал он.

У меня не было ни малейшего желания спешить обратно. Это была лучшая из прогулок, какие я когда-либо совершала. А потому я больше не задавала никаких вопросов, пока лейтенант не решил, что гулять уже достаточно. И тогда я рискнула-таки поинтересоваться:

— А сколько времени я уже нахожусь здесь, в Тауэре?

Я думала, что лейтенант опять откажется отвечать. Но он сказал:

— Двадцать три дня.

Я удивилась, что он назвал эту цифру моментально, словно она была у него наготове.

На следующей неделе условия моего содержания в тюрьме чудесным образом изменились. Теперь Сюзанна или бифитеры приносили мне тушенную с кореньями баранину, вареную говядину, жареных каплунов или жаворонков, а также эль. Все это подавалось на оловянной посуде. Появилась мебель — стул и стол. В камере у меня стали чаще убирать. На каменный пол клали свежий тростник. Мне даже выдали свежее белье.

— А кто за все это платит? — спросила я у Амброуза.

Он пожал плечами и недоуменно развел руками:

— Понятия не имею, но, кто бы этот человек ни был, деньги у него явно есть.

Большую часть дня я читала, совершенствуя свою латынь, впитывая мудрость Фомы Аквинского. Я изучала то, как он трактует четыре главные добродетели: благоразумие, справедливость, умеренность и мужество. Особым смыслом были для меня наполнены его слова о твердости характера. В отсутствие мессы и святого причастия учение Фомы Аквинского утешало меня безмерно.

Раз в неделю появлялся лейтенант, и мы молча совершали прогулку по галерее. Я с благодарностью воспринимала любую возможность выйти из душной затхлой камеры на свежий воздух. По виду лейтенанта было заметно, что он тяготится этой своей обязанностью. Мне хотелось задать множество вопросов: узнать, почему Кингстон ввел эти прогулки, кто платит за мою еду и почему меня до сих пор не допрашивали. Но, видя перед собой напряженные плечи тюремщика, я благоразумно помалкивала, понимая, что ответов все равно не получу.

Представьте, как я была удивлена, когда однажды утром он сам нарушил молчание, поинтересовавшись:

— А чем вы занимались целые дни в монастыре?

Я искала там восторженного единения с милосердным, мудрым и любящим Богом. Вслух же я ответила:

— Ну, мы выполняли различные религиозные ритуалы.

— Но почему недостаточно одной мессы — отправления обрядов в церкви? — спросил лейтенант. — Какой прок от всех этих монахов и монахинь, которых держат взаперти?

— Мы собираемся вместе и ищем благодати в молитве и смирении, — терпеливо сказала я. — В Дартфорде, как и во всех других монастырях, мы следуем правилам святого Бенедикта. Сестры собираются восемь раз в сутки в определенное время: на полуночную молитву, лауды, молитву первого часа, молитву третьего часа, шестого часа, девятого часа, вечерню и комплеторий. Есть еще и месса. Мы поем и читаем, молимся за упокой души усопших.

Он прищурился:

— А если кто-то заплатит монастырю достаточно денег, то за спасение его души или во прощение еще даже не совершенных им грехов будет прочтено больше молитв?

Теперь я почувствовала враждебность собеседника. Таковы были убеждения тех, кто хотел уничтожить Католическую церковь, кто верил, что спасение души можно заслужить одной только верой.

Ухмыльнувшись, он продолжил:

— Я слыхал, будто монахини изучают латынь и всякие науки, пишут книги. Это правда?

— Да, — процедила я сквозь зубы.

— Словом, долгие годы богатые монахи и монахини сидят в своих монастырях, распевают псалмы, пишут книги, читают молитвы на латыни… — Лейтенант остановился. — Ну и какой, спрашивается, от всего этого прок? Чистилище — это суеверие. Так говорят новые учения. А все эти моления в монастырях призваны укоротить мучения грешников в чистилище… — Его лицо искривилось в презрительной гримасе. — Когда мы умираем, наши души немедленно предстают перед Господом — нашим Создателем и Судией.

Я отшатнулась от собеседника, потрясенная ненавистью, с которой он излагал самую настоящую ересь. Он говорил словами Лютера.

Заметив мою реакцию, лейтенант наклонился ко мне, и на его лице появилась улыбка.

— Я знаю, что вы сейчас думаете. Нет, я не лютеранин, но до чего же прав был Мартин Лютер, когда сказал: «Женщины должны оставаться дома, сидеть тихо, вести хозяйство и рожать детей». Это, по моему мнению, их единственное предназначение.

— А теперь, когда я выслушала ваше мнение, — охрипшим голосом проговорила я, — позвольте мне вернуться в камеру.

Поклонившись, он проводил меня обратно.

Как-то вечером небеса разверзлись и на Тауэр обрушилась гроза. Гремел гром, хлестал ливень. Я стояла, прижавшись к окну, надеясь, что на лицо попадут капли дождя. Внезапно дверь распахнулась, и вошла Бесс с подносом. Я радостно вскрикнула, и на широком, испещренном оспинами лице служанки появилась улыбка.

Пока я ела, она объяснила, почему все это время не могла приходить ко мне. Обязанности между служанками строго распределены: Сюзанна обслуживает заключенных в Бошам-Тауэре, а она — в Белой башне. Кроме того, Бесс всегда должна быть под рукой у леди Кингстон, чтобы исполнить любые ее распоряжения.

— Мы были очень заняты с леди Дуглас — я в жизни никогда так не уставала.

— А кто это такая?

— Леди Маргарита Дуглас — племянница короля, дочь его старшей сестры. Вы не знали? Она здесь уже несколько месяцев. Бедняжка обручилась с одним придворным без разрешения короля, и он их обоих отправил сюда, обвинив в измене. Члены королевской семьи не могут заключать браки на свое усмотрение. Это как-то там связано с престолонаследием. — Бесс вздохнула. — А у нее, видишь ли, случилась любовь, и… — Очередной раскат грома заглушил слова служанки. Через окно в камеру ворвался сильный порыв ветра.

— А почему вы не промокли? — спросила я, с любопытством глядя на сухое платье Бесс.

— Все здания соединены туннелями, — пояснила она. — Ну ладно, мне пора, долго у вас задерживаться нельзя. Это может показаться подозрительным. Сегодня я смогла прийти только потому, что Сюзанну отпустили навестить родственников в Саутуарке.

— А что решили насчет меня? Вы ничего об этом не слышали?

Бесс покачала головой:

— Ни единого слова. Я всегда внимательно прислушиваюсь к разговорам, но леди Кингстон, да и все прочие тоже, ни разу о вас не упоминала.

Две недели спустя Бесс опять исхитрилась зайти ко мне, но новостей по-прежнему не было.

— Это так странно, словно вас здесь и нет, — сказала она.

«А ведь она права: меня действительно больше не существует», — подумала я, не слушая щебет Бесс, которая принялась рассказывать про леди Дуглас, постоянно закатывавшую истерики.

Жаркие летние дни прошли. Ночи стали холоднее. Как-то во время очередной прогулки с лейтенантом я заметила пряди золотистых листьев в кроне шелковиц. И мне стало невыносимо грустно — я своими глазами видела ход времени. Что случилось с моим отцом? Что творится сейчас в Дартфордском монастыре? В горле у меня защипало, по щекам побежали слезы. Лейтенант отвернулся и сделал вид, что ничего не произошло.

В тот день начался самый трудный период моего долгого пребывания в Тауэре. Тупая тоска угнетала тело и разум. Я больше уже не могла сосредоточиться на чтении трудов Фомы Аквинского. Бывали дни, когда я вообще не поднималась с постели. А по ночам меня охватывал такой ужас, что я давала волю слезам. Я много думала о своей матери. Да, в последние годы жизни у нее было не только подорвано здоровье, но и надломлен дух. Она спала в затемненной комнате. Сердце мое тягостно сжималось, когда я шла по коридорам Стаффорда, держа в руках поднос с едой и зная, что вот сейчас я распахну дверь и снова увижу ее — съежившуюся в кровати, неподвижную, погруженную в отчаяние. Как я теперь понимала это состояние полнейшей безнадежности.

Но однажды прохладным осенним вечером все изменилось. Помню, я удивилась, услышав позвякивание ключей в замке: ведь поднос с едой у меня уже забрали!

В камеру в состоянии крайнего возбуждения влетела Бесс.

— Ваш отец в Тауэре! — воскликнула она, даже не успев отдышаться.

— Что? — Я бросилась к ней.

— Я слышала, что сэра Ричарда Стаффорда содержат в нижнем уровне Белой башни. Его привезли два дня назад. Ждите — завтра обязательно что-то должно произойти.

Я взяла руки Бесс в свои:

— Пожалуйста, перескажите мне все, что вы слышали. Слово в слово.

— Я вошла, чтобы убрать со стола, а леди Кингстон как раз в этот момент спросила мужа: «Это правда, что он собирается лично допросить завтра Джоанну Стаффорд?» А сэр Уильям ей ответил: «Да, именно поэтому ее отца и привезли сюда два дня назад. Норфолк вызвал его, чтобы он разобрался с семейкой Стаффордов. Если не считать короля, то он — единственный человек, к которому прислушивается Норфолк».

— И это все?

— Да. Но еще раньше я слышала, как один из бифитеров говорил, что в Тауэр привезли нового узника, очень благородного происхождения, и что его поместили в нижнем уровне Белой башни. Вероятно, речь шла о вашем отце.

Все мое безразличие, отчаяние и страх разом исчезли, на смену им пришла яростная решимость. Теперь у меня появилась цель. «Мой отец жив. Он здесь. И я должна найти способ увидеться с ним».

Бесс мрачно сказала:

— Госпожа Стаффорд, меня могут за это высечь и даже заклеймить, но я принесла с собой бумагу и перо. Если вы напишете отцу письмо, я отнесу его и подожду ответа.

Но в моей голове уже созрел и утвердился иной план.

— Нет, Бесс, — ответила я. — Сегодня ночью ты отведешь меня к отцу. И я знаю, как это сделать.