Шофера, которого отыскал для меня метрдотель, звали Ларшер. Он потребовал за свои услуги просто грабительскую сумму. Вдобавок отказался ехать на моем «роллс-ройсе» под тем предлогом, что машина будет привлекать к себе внимание. Пришлось оставить автомобиль в гараже отеля и лезть в его дребезжащий «кадиллак» с грязными сиденьями, на которые уже были нагружены его собственные вещи. Стремление парижан со всех ног бежать из города приняло жуткие формы, граничащие с безумием, даже самые богатые и привилегированные жители готовы были выложить любую сумму за любое транспортное средство, лишь бы поскорее выбраться. И роптать было просто неуместно. Приказав консьержу написать на чемоданах мое имя и пристроить их где-нибудь в отеле, я уехала с одним чемоданом, утешая себя слабой надеждой, что остальные вещи не переместятся в шкаф к какой-нибудь нацистской фройляйн.

Я не продумала заранее, куда ехать, и размышляла, не попросить ли убежища у Адриенны. Но в конце концов решила не делать этого: наверняка у нее в доме и так будет много народу. Поеду-ка лучше в «Ла Паузу», а там уж видно будет, что делать дальше.

Мы храбро двинули по забитым транспортом и людьми дорогам, медленно продвигаясь вперед, лавируя между телегами, нагруженными пожитками и престарелыми членами семей, переполненными до отказа автобусами и частными автомобилями, застревая между повозками, запряженными мулами, окруженные тысячами людей с детьми, устало тащившимися по обочинам, гроздьями облепивших велосипеды, вздрагивая всякий раз, когда над головой слышался гул самолета. Уже совсем скоро я поняла, что мы никогда не доберемся до цели.

Но уже ничего нельзя было поделать. Через три дня нашего странного путешествия прошел слух, что Италия присоединилась к Германии и в отместку за британский воздушный налет на Турин бомбит Ривьеру. Позади зажигательными бомбами бомбили пригороды Парижа, вынуждая перепуганных жителей бросать все и спасаться кто как может, большей частью пешком. Возвращаться назад не могло быть и речи, даже если бы очень хотелось.

— Поехали в Корбер, — предложила я Ларшеру, после того как мы отдали за бензин придорожным правительственным спекулянтам больше, чем я платила за бриллианты. — У племянника там дом.

Корбер стоит на берегу реки По, совсем рядом Пиренейские горы и испанская граница. Ходили слухи, что Франко заключил с Гитлером союзный договор. Может, хоть там у нас не будет больших неприятностей.

А воспоминания о прошлом, как ни пыталась я их изгнать, все возвращались и терзали мне душу. Давно уже, почти с самой юности, я не бывала выброшенной в бурное житейское море практически с пустыми руками, а потому вцепилась в свой чемодан с сумочкой, как утопающий хватается за соломинку. А ситуация становилась уже совсем жутковатой, человек превращался в свирепого дикаря. Пока мы ехали, я видела тому множество свидетельств. Под проливным дождем мы проезжали мимо испуганных людей, которых, видимо, недавно ограбили; мужчины сидели в грязи, закрыв лицо окровавленными руками, а рядом беспомощно стояли их жены и детишки, валялись опустошенные мародерами и бандитами чемоданы.

Несколько дней мы пробивались по грязным объездным дорогам, стараясь избегать накрывшего всю страну хаоса, и наконец достигли берегов реки По. Дневной ливень, слава богу, закончился, и сквозь тучи проглянуло тусклое солнце. Я уже подумывала, не постоять ли немного, отдохнуть, но не поддалась искушению и приказала ехать дальше к Лембеи. До сих пор мы странствовали вслепую. Я понятия не имела, пал ли уже Париж или еще нет, захватили ли немцы нашу столицу, сожгли ли ее дотла, окажемся ли мы, а с нами и все, кому удалось бежать, в ловушке, не придется ли нам пойти на отчаянный шаг и пересечь границу Швейцарии или Испании.

Когда мы добрались до Корбера и подъехали к дому племянника, крытому красной черепицей, я была уже чуть жива от усталости. Кое-как выбралась из заляпанной грязью машины, из дому выскочила жена Андре, голландка Катарина, а за ней и моя внучатая племянница. Все тело мое ломило от долгой езды. Катарина крепко обняла меня:

— Габриэль, слава богу, вы здесь! Мы так боялись, как бы что не случилось. Что творится в Париже… Это ужас, просто ужас!

Я ничего не знала и ждала самого худшего. Пробормотала, что со мной все в порядке, просто я очень устала, и обернулась к девятилетней племяннице. Она очень выросла с тех пор, как я несколько лет назад в последний раз видела ее, когда Андре с Катариной приезжали в гости и я водила их в ресторан «Рица» на чашку чая. Я помнила крепкую светловолосую девчушку, которая только начала ходить; она набивала рот эклерами, пока Катарина не проворчала, что у нее заболит животик, кстати, так оно и вышло. Теперь девочка очень серьезно смотрела на меня голубыми, как у мамы, глазами; лицо ее было таким же привлекательным, как у Андре, и я сразу вспомнила с болью в сердце, что примерно так в ее возрасте выглядела и моя бедная сестра Антуанетта. Потребовались усилия, чтобы подавить непрошеные слезы.

— Типси, — тихо сказала я, назвав ее детским ласковым прозвищем, — ты меня помнишь?

Она с готовностью кивнула:

— Да, конечно, вы тетушка Коко, дама с жемчугами. Когда мы приезжали к вам в гости в Париж, вы угощали меня эклерами.

Несмотря на страшную усталость, я улыбнулась:

— Да, я твоя тетушка Коко. Но на этот раз, увы, без жемчугов и эклеров.

Ларшер уже выгружал багаж. Я протянула Типси руку:

— Ты проводишь меня в дом?

Не говоря ни слова, она взяла меня за руку и повела в их уютную виллу.

Я проспала двенадцать часов подряд. Когда в конце концов я проснулась, то приняла ванну, смыв с себя грязь и сажу, и спустилась на кухню посидеть с Катариной. Типси тоже была там, примостилась рядом с мамой и хмуро слушала вместе с нами сопровождаемую треском помех радиопередачу, в которой подтверждались слухи о сдаче Парижа немцам. Враги ворвались в город вслед за колонной чудовищных танков, прошли парадом по Елисейским Полям, собрав вокруг молчаливые толпы зевак, всех тех, кто не успел вовремя бежать или был вынужден вернуться обратно, когда все дороги были уже блокированы нацистскими солдатами. На Триумфальной арке и на Эйфелевой башне немцы водрузили свой красный флаг с черной свастикой. Гитлер объявил, что скоро лично прибудет в Париж, чтобы все осмотреть и решить дальнейшую судьбу города. Потерпев столь позорное поражение, наше трусливое правительство бежало в Виши, южную столицу Франции, где я в первый раз пыталась завоевать известность. Оно уже успело унизиться до того, что отказалось от сопротивления, предложило упразднить Французскую республику и наладить дружественное сотрудничество между оккупированными территориями и южной частью Франции.

Я не в силах была больше сдерживаться. Опустила голову, и чувство скорби полилось из меня потоком горьких рыданий.

— И никто не выступил против них. Ни один человек. Ни один человек и пальцем не пошевелил, чтобы остановить их.

Катарина протянула было ко мне руки, но Типси опередила ее, она обвила мне руками шею, крепко прижалась ко мне:

— Не плачьте, тетушка Коко. Не надо. Париж ведь еще не погиб.

Я не могла говорить — так крепко она прижималась ко мне своей костлявой грудкой, но теперь, после стольких дней, когда изо всех сил приходилось сдерживаться, я дала волю чувствам. Мися и Кокто, квартира со всем имуществом, ателье — все это пока там, и что с ними — неизвестно.

Да, Париж не погиб. Но что-то перевернулось в душе, и я поняла: к прежнему возврата нет.

Передачи по радио удавалось слышать не всегда, часто за треском помех невозможно было разобрать ни слова, и этот факт казался еще более зловещим, чем сами новости, но мы все-таки узнали, что Гитлер решил пощадить Париж и сделать его трофеем победителя и присоединить к Третьему рейху. Дикторы, которым отныне платили немцы, выходили в эфир и ликующими голосами объявляли, что нацисты — наши друзья, а друзей бояться не надо.

— Если ты, разумеется, не еврей и не коммунист, — роняла я, глядя на Катарину. — Иначе полезай в подвал и сиди тихо.

Я стала потихоньку приходить в себя, даже осмелела: на меня благотворно действовала оторванность Корбера от внешнего мира, его волшебная сельская тишина и покой. Несмотря ни на что, я была все еще жива.

К несчастью, Катарина от знакомых в деревне узнала, что немцы захватили в плен и посадили в лагеря тысячи наших солдат. Мы боялись, что среди них вполне мог быть и Андре, хотя давно уже понятия не имели, где он и что с ним, и разузнать не было никакой возможности. Катарина нашла под досками пола спрятанную жестянку с деньгами, и, глядя на нее, я не могла не усмехнуться, вспомнив о точно такой же своей жестянке в Мулене. Мы с ней отправились в поселок попросить знакомого, работавшего в местном отделении телеграфа, добыть более подробную и достоверную информацию, за деньги конечно; он пообещал попробовать, но я почти сразу поняла, что у него ничего не выйдет.

— Чтобы навести подробные справки, надо ехать в Париж, — сказала я, когда по заросшей извилистой тропинке мы с Катариной возвращались домой, топча подошвами полевые цветы; вдали возвышались горы, нас окружала величественная и равнодушная природа. — Наверное, мне стоит самой съездить туда и все разузнать.

Она бросила на меня испуганный взгляд:

— Вы же недавно бежали из Парижа, а по радио говорят, что немцы остановили наступление. Может, сюда они не придут, оставят нас в покое.

— Да, но если Андре попал в плен, ему угрожает опасность. Кто-то же должен найти его, а у тебя на руках Типси. Ты должна оставаться здесь. Я — совсем другое дело. — Я беззаботно пожала плечами. — Мне за себя волноваться нечего.

Похоже, я ее не убедила, но через несколько дней, когда Типси соблазнила меня поиграть с ней в мяч, а заодно поплести венки из маргариток, я предложила план. Он был, конечно, еще сырой и довольно рискованный, как, впрочем, любые планы сейчас, включающие в себя передвижение в пространстве, но я объяснила Катарине, что я человек известный, можно сказать, важная персона, меня трудно подозревать в каких-нибудь кознях.

— Я знаменитый модельер, понимаешь? Я заплатила за номер в «Рице» вперед. И могу вернуться в любое удобное для меня время. Меня все знают, и немцы меня не тронут.

Она закусила губу, глядя на свои потрескавшиеся от работы руки. Хотя я никогда не жалела для Андре денег на его расходы, они с женой решили жить скромно, дом у них был простой и всегда опрятный, потребностей было немного. Средств у Катарины было больше чем достаточно, чтобы как-то прожить еще несколько месяцев, чего нельзя было сказать обо мне. Я бежала из Парижа почти с пустыми руками — несколько платьев, еще кое-какая одежда, совсем немного. И еще у меня кончалось успокоительное, осталось буквально несколько капель; шприцы и лекарство для инъекций лежали в чемоданах в «Рице». Я плохо спала, боялась смотреть в зеркало на свое изнуренное, осунувшееся лицо, черные круги под глазами, впалые щеки землистого цвета, потрескавшиеся губы; тут уж ни губная помада, ни пудра не помогали. Я выглядела как и в ту ужасную ночь в Виши, когда меня разыскал Бальсан: из зеркала тогда на меня смотрела рано постаревшая молодая женщина, только вот теперь я не была молодой.

— Мне скоро пятьдесят восемь, я уже стара, чтобы от них бегать, — продолжала я, сжимая руку Катарины. — Эти подвиги не для меня. В общем, я должна вернуться. Ради Андре.

Она подумала и наконец кивнула:

— Но вы ни в коем случае не должны рисковать. Обещайте, что не будете. Андре бы это очень не понравилось. Если там будет для вас небезопасно, если почувствуете, что вам что-то угрожает, немедленно возвращайтесь обратно.

— Конечно-конечно, — заверила я ее.

Разумеется, я не стала поднимать вопрос о том, что возвращение в Париж может оказаться еще более непростым, чем мое поспешное бегство. А вернувшись в столицу, я не могла рассчитывать на то, что это пройдет незамеченным. Немцы, особенно высшее офицерство, наверняка знают, кто я такая.

— Будьте осторожны, — говорила Катарина. — Со всех сторон ходят слухи про евреев… Говорят, в Польше их всех сгоняют в гетто, как скот.

— Ну, я, положим, не еврейка. Так что насчет этого не беспокойся. Найду Андре и привезу его домой. На что еще может сгодиться тетушка Коко в наши дни, как не стать шпионкой?

Эти слова оказались пророческими, хотя тогда я и не догадывалась об этом. И все же, поцеловав ее в щеку, пожелав спокойной ночи и поднявшись наверх в спальню, я поняла, что очень боюсь, гораздо больше, чем признавалась себе в этом.

В первый раз в моей жизни Париж стал для меня местом, куда ехать мне было страшно.

Взяв с собой Ларшера, который успел отъесться козьим сыром и ветчиной, нанести изрядный урон запасам вина в местной таверне, я отправилась в Виши. Держащееся на волоске правительство, окопавшееся в этом городе, наверняка сотрудничало с Гитлером и его новым порядком, и многие из бежавшей элиты нашли убежище именно здесь, поскольку доступ к роскошным прибежищам на Ривьере был отрезан бомбардировками.

Когда мы доехали до Виши, у нас почти закончился бензин. Я была поражена совершенно беззаботной жизнью курорта: бистро и рестораны были переполнены, по бульварам разгуливала модно одетая публика с таким видом, будто ничего не произошло. Я обратила внимание, что женщины ходят в огромных элегантных шляпах — новейшая тенденция моды, — но, по мне, эти шляпы были слишком пышные — такие носили еще в 1910 году. Я нашла, где остановиться — в мансарде жандармского пансиона, — и разослала по отелям свое имя. Мне сообщили, что, увы, все номера заняты. Кое-как помывшись чуть теплой водой в ванне, покрытой окалиной и какими-то ржавыми полосами, я надела свой лучший костюм из джерси, накрасилась и отправилась в курортный ресторан обедать.

Не успела я распробовать консоме, как вдруг услышала чей-то голос:

— Коко! Коко, дорогая, неужели это вы?

Я подняла голову и увидела, что ко мне спешит хорошенькая брюнетка в узкой юбке из твида и в тон ей жакете. Она улыбалась, изображая явно преувеличенную радость.

— Да, это действительно вы. Господи, как это чудесно — увидеть хоть одно знакомое лицо!

Вглядевшись, я сразу узнала ее. Это была Мари-Луиза Буске, светская львица, одна из многих, кто добросовестно посещал маскарады Громонов. Заметив тень недоверия на моем лице, она тут же надула губки и прижала ладонь к груди:

— Неужели вы меня не помните? Ведь я ваша преданнейшая покупательница! Посмотрите, на мне ваш наряд!

— Ну конечно я вас помню, — сказала я и встала, чтобы расцеловать ее в обе щеки, хотя, по правде говоря, губами к ним не прикоснулась. — Прошу вас, садитесь за мой столик. Каким ветром вас занесло в Виши?

И она поведала мне уже знакомую историю, которую наверняка могли рассказать тысячи людей. Перед самым вторжением нацистов Мари-Луиза уехала из Парижа, прихватив с собой только то, что смогла увезти. И теперь жалела об этом.

— Здесь так скучно, просто ужасно, — жаловалась она. — Жуть, честное слово. Такая провинция. Здесь никто ни о чем не беспокоится, ничем не интересуется… Да и в самом деле, о чем тут можно беспокоиться, чем интересоваться?

— Да-да, — отозвалась я и посмотрела на сидящую поблизости парочку: они чокались бокалами с шампанским и громко смеялись. — Я обратила внимание: жизнь здесь бьет ключом, словно в самый разгар сезона.

Мое едкое замечание не прошло незамеченным. Мужчина за столиком повернулся и пристально посмотрел на меня:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что здесь живут веселые и жизнерадостные люди.

Мари-Луиза недаром слыла опытной светской львицей. Она с очаровательной улыбкой живо обернулась к сердитому джентльмену:

— А вы хоть знаете, месье, с кем разговариваете? Это же сама Коко Шанель, к вашему сведению.

В ответ он только проворчал что-то неразборчивое. Видно было, что он не слышал моего имени, да и ему было все равно, кто я такая, но зато сидевшая рядом его жена прекрасно это знала: она робко тронула его за плечо, одновременно обратив ко мне виноватый взгляд:

— Не будь так неучтив, дорогой. Она очень знаменита.

— Правда? — Мужчина снова повернулся к нам спиной. — И давно? Ей, наверное, уже лет сто, не меньше.

Я до боли сжала в руке вилку. Но Мари-Луиза его замечание пропустила мимо ушей.

— Я надеялась, что хоть вы собираетесь вернуться в Париж. Скажите, что это так. Я просто в отчаянии. Громоны остались там, многие наши друзья тоже. Говорят, для нас там совершенно безопасно.

Я не могла не заметить, как Мари-Луиза подчеркнула это «для нас». Она имела в виду людей со средствами и положением в обществе, которые способны легко пережить позор оккупации.

— Немцы вовсе нас не ненавидят, — продолжала она. — Они обожают Францию. Они живут в «Рице», ходят в театры и Оперу, обедают в ресторанах. У них есть деньги, и они их тратят, как в старые времена. Très jolie! — Она рассмеялась так же весело, как и парочка за соседним столиком, а у меня болезненно сжалось сердце. — Так вы поедете со мной? — спросила Мари-Луиза. — Женщинам сейчас опасно ездить в одиночку, но вот вдвоем… — Она помолчала. — Полагаю, у вас есть шофер?

Я кивнула:

— Зато нет бензина. Мы едва доехали.

— У меня есть один знакомый чиновник в правительстве, он может продать нам бензин по норме! — заявила она, хлопая в ладоши от радости, а потом подмигнула и поглядела по сторонам. — Всем нужен бензин, — продолжала она, понизив голос. — Это сейчас новый контрабандный товар. Бензин и мясо.

— По норме до Парижа не хватит, — задумчиво сказала я, — но лиха беда начало…

Итак, решено. Мари-Луиза едет со мной. Отправимся завтра на рассвете, чтобы проскочить подальше, пока дорога свободна. Хотя, думала я, оглядывая посетителей ресторана, ни один из этих дураков в Виши, похоже, никуда не спешит.

На следующее утро, пока Ларшер грузил машину вещами — заявление Мари-Луизы о том, что она осталась ни с чем, обернулось двумя чемоданами, набитыми дорогущими модными платьями, изрядно, правда, измятыми, — я пошла прогуляться и выкурить последнюю сигарету — еще один дефицит, который начал меня уже понемногу раздражать. Остановившись возле крошащейся стены еще времен Древнего Рима, я увидела сидящего на ней мальчишку в драных коротких штанишках. Заметив его голодный взгляд, впалые щеки, худые как щепки руки и ноги, я почувствовала, как болезненно сжимается сердце. Словно само время остановилось и повернуло вспять. Перед глазами встала картина: мы с сестрами, в застиранных платьицах с обтрепанным подолом, несемся что есть духу через кладбище. Я шагнула было поближе, но тут мальчик поднял голову, посмотрел на меня и, словно чего-то испугался или от неожиданности, упал со стены.

Я не успела подбежать и подхватить его, он ударился о каменистую землю и громко закричал от боли. Я склонилась к нему, встала на колени и услышала за спиной быстрый топот шагов.

— Это мой сынок! — раздался встревоженный голос.

Я подняла голову и увидела женщину в грязном домашнем халате, под которым выпирал большой живот. Мальчик стонал, держа на весу и баюкая поврежденную руку. Я снова повернулась к нему:

— Не надо шевелить. Пошлите за доктором. Мне кажется, он сломал руку.

— За доктором! — воскликнула она, когда мальчик поднял на нее жалобные глаза. — А денег где взять на доктора?

Я расстегнула сумочку, достала из бумажника помятую банкноту в сотню франков. Это были мои чуть ли не последние наличные деньги, но не могла же я допустить, чтобы мальчик страдал. Я знала, что такое голод и боль, в юности именно в этом самом городе я натерпелась и от того и от другого. Я улыбнулась было мальчику, протянула деньги, но вдруг выражение его лица изменилось. С поразительным проворством он выхватил у меня банкноту, вскочил на ноги и рванул прочь так быстро, что только пятки засверкали, странно даже, что так можно бегать на таких худых ногах.

Сидя на корточках, я вздохнула и снова повернулась к его матери. Та фыркнула:

— Спасибо вам, мадам, уж не знаю, как вас звать. Теперь хоть у нас с сыночком будет что вечером поесть.

Переваливаясь как утка, она пошла прочь, крикнув что-то своему шустрому сообщнику. Я встала, отряхнула брюки и рассмеялась. Печалясь по поводу несчастий, которые переживает бедная Франция, я утратила бдительность, и этим воспользовались обыкновенные воры. Ловко, однако, они провели меня.

Не в последний раз, кстати.