Я уже собиралась отправиться на поиски отца, но тетушки не дали мне уйти, они сбежали вниз, изловили и притащили обратно к себе на чердак. Я как могла сопротивлялась, пиналась, но они заперли все двери и приказали нам собирать пожитки. Вытащили наш старый, видавший виды парусиновый саквояж и швырнули его на кровать.

— Я никуда не пойду, — сказала я им. — Я вас ненавижу. Мама из-за вас умерла. Это вы убили ее.

— Габриэль, прошу тебя, перестань, — прошептала Джулия.

Но я продолжала злобно смотреть на тетушек.

— Если не будешь слушаться, — прошипела одна из них, — отдадим тебя старьевщику. Хочешь целыми днями ковыряться в отбросах? Что ты там пела отцу? Что умеешь работать? Ну давай иди работай.

Братья, съежившись, прижались друг к другу в углу. Джулия дернула меня за руку.

— Габриэль, — умоляющим голосом произнесла она, — ну перестань же. Давай собираться. Тебе что, трудно?

Тетушки уселись за стол, чтобы наблюдать, как мы укладываемся. Я повернулась к ним спиной и стала разбирать свою скудную одежонку, сшитую мамиными руками, измятую, во многих местах штопаную-перештопаную.

На следующее утро явился какой-то старик в берете и с зажатой в зубах сигаретой. Мы едва успели обняться и попрощаться с Альфонсом и Люсьеном, как тетушки затолкали нас в его тележку, на кучу твердых как камень мешков с мукой.

— Сидеть смирно! — приказал он.

Одна из тетушек высыпала в ладонь старика несколько монет из кошелька. Я узнала его: этот вышитый кошелек принадлежал моей маме.

Тележка дернулась и медленно тронулась в путь. Джулия прижала к себе Антуанетту, старик щелкнул кнутом по костлявой спине мула, и мы затряслись по разбитой горной дороге. Подпрыгивая на глубоких выбоинах, мы крепко вцепились друг в друга. Остатки мужества совсем покинули меня. Когда уже опускались сумерки, тележка свернула на пыльную узенькую дорожку, и через некоторое время мы остановились перед крепкими деревянными воротами в высокой стене.

За стеной в полумраке смутно виднелась каменная башня и группа каких-то строений, но я едва обратила на них внимание — так встревожил меня вид довольно большой группы женщин в черном и с белыми апостольниками на голове. Возница принялся разгружать мешки, а монахини повели нас внутрь и уже во дворе разделили. Нас с Джулией отправили в одно крыло, а Антуанетту — в другое, поскольку она была еще маленькой, как сказали монашки, и должна жить с детьми ее возраста.

Лицо Джулии было мертвенно-бледным от усталости.

— Мы здесь совсем чужие, — сказала я.

Одна из сопровождающих нас монашек сразу же повернула ко мне голову:

— В совершенном мире дети не бывают чужими. Но этот мир далек от совершенства. Ничего, постепенно привыкнете.

Она привела нас в дормиторий, где сразу сотня любопытных лиц повернулась и стала разглядывать нас. Я сжала кулаки.

— Мы здесь долго не задержимся, — объявила я, хотя вопросов мне никто не задавал. — Скоро за нами приедет папа и заберет отсюда, вот увидите.

Джулия дернула меня за руку.

— Габриэль, прекрати сейчас же, — прошептала она.

Задули свечи, и огромное помещение наполнилось храпом и вздохами спящих. Чтобы никто не слышал, я закрыла голову подушкой и заплакала. На следующий день, куда бы я ни повернула голову, мой взгляд натыкался только на черный или белый цвет или промежуточные между ними оттенки: черные одеяния монахинь, развевающиеся на ветру и создающие впечатление, будто эти женщины не идут, а плывут по воздуху; черный цвет наших форменных платьев, скромных и прочных. Накрахмаленное белоснежное белье, сложенное в стопки на полках шкафа или аккуратно постеленное на наших узеньких койках, мерцающая, словно ореол, белизна головных уборов монахинь и всевозможные оттенки унылого серого, начиная от меняющего в свете дня оттенок плитняка, которым были выложены полы, и заканчивая монотонными голосами тех, кто обязан был за нами надзирать.

Первые несколько недель пребывания в монастыре я чувствовала себя глубоко несчастной. Отчаянно скучала по братьям, ведь я привыкла жить с ними вместе. Скучала по маме. Жизнь наша с ней была, конечно, суматошная, но все равно мне очень не хватало мамы.

— Зато здесь нам ничто не угрожает, — сказала как-то вечером Джулия. — Разве ты не видишь? Здесь с нами не может случиться ничего плохого.

Но я не хотела этого видеть. Я не могла принять этой жизни, потому что если бы приняла, значит смирилась с мыслью, что отец никогда больше не вернется. Я все никак не могла поверить, что он нас бросил.

— Нет, здесь просто ужасно, — ответила я. — Ненавижу их всех.

— Ты не права. — Джулия протянула руку к моей койке и сжала мне пальцы. — Надо быть им благодарными. Разве не лучше для нас самих, что мы оказались здесь? Что бы мы делали одни-одинешеньки, кто бы о нас позаботился? — (Я отвернулась.) — Ты просто попробуй, — услышала я ее шепот. — Ты же сильная. Мама всегда говорила, что на тебя можно положиться. Обещай, Габриэль, что попытаешься. Ты ведь так нужна нам с Антуанеттой.

Я очень любила своих сестер, поэтому послушалась Джулию и попробовала смириться. В последующие недели я изо всех сил старалась как можно больше улыбаться и быть вежливой, послушно вставала до зари на звон колоколов, тащилась вверх по крутой лестнице и по выложенной камнем дорожке шла в часовню слушать заутреню. Потом нас вели в трапезную на завтрак, после завтрака начинались занятия, затем второй завтрак и ежедневные хозяйственные работы, после этого мы снова отправлялись в часовню на вечерние молитвы и обратно в трапезную обедать, а с наступлением темноты ложились спать и опять вставали на рассвете, и все начиналось сначала. Ничего интересного здесь не происходило, но и плохого тоже ничего не случалось. Не было вечно брюзжащих тетушек, не ломился в дверь хозяин дома, требуя платы за жилье. Неожиданно впервые в жизни я стала понимать, что мне полагается делать и чего от меня ждут. Жизнь подчинялась определенному порядку, постоянному, неизменному и монотонному, но, как ни странно, дающему некоторую опору в жизни и даже надежду.

Шли дни, они складывались в недели, те, в свою очередь, в месяцы, и незаметно для себя самой я стала воспринимать Обазин своим домом.

Впервые я жила в таком месте, где во всем соблюдалась идеальная чистота, строгая и безукоризненная, достигаемая с помощью щелочного мыла, которым и мы тоже умывались каждое утро; чистота была здесь во всем: в молодых побегах розмарина, придающих запах свежести нашему белью, в воде с известью, которой мы тщательно мыли полы. Мыши не шуршали за облупившимися стенами, вши или блохи не заводились у нас в волосах или в простынях, уличная грязь не проникала через крепкие окна или дверные щели. Может быть, жизнь в Обазине была серой, регламентированной правилами и во всем предсказуемой, но она была идеально чиста.

Меня удивляло, как хорошо мы здесь питались. Кормили нас три раза в день — горячая овсяная каша и суп, свежий козий сыр, теплый хлеб только что из печи, фрукты и овощи из своего сада и огорода, ветчина и жареная курица, а на Рождество даже сладкий пудинг с изюмом. Но мне все было мало; пришлось научиться скрывать свой вечный голод, как и свое недовольство; я упорно отвергала все предложения подружиться и всегда старалась держаться только с Джулией.

— Вот видишь? — часто говорила она. — Здесь нам очень даже неплохо.

И действительно, нам было неплохо, как ни противилась я признавать это. Не сказать, конечно, что в монастыре жилось легко и вольготно. Девочки мы были живые, подвижные, и от этого страдала наша учеба. Очень скоро я поняла, что к учебе у меня нет никаких способностей, в отличие от Джулии, которая аккуратно заполняла свои тетрадки правильным, красивым почерком, и рядом с ними мои тетрадки, все в кляксах и исправлениях, выглядели очень неопрятно. Монашка, которая курировала наш класс, сестра Бернадетта, каждый день оставляла меня на час после занятий, но это было бесполезно, все равно я писала как курица лапой.

— Ты должна постараться, Габриэль, — уговаривала меня сестра Бернадетта. — Ты не любишь писать, вот и не стараешься. Если хочешь добиться успеха, всегда надо стараться.

«Старайся, старайся, старайся» — эти слова я слышала с утра до вечера. Это выводило меня из себя, я очень расстраивалась, потому что прежде считала себя сильной и способной, и Джулия так всегда говорила, а теперь выходило, что я ни на что не способна.

Впрочем, огромное удовольствие я получала от чтения. Быстро расправившись с детскими сказками, я перешла к книгам серьезней, и монастырская библиотека стала моим излюбленным местом, где я могла подолгу рыться в книгах. Благодаря книгам я словно сама побывала в тех местах, о которых и мечтать не могла, я буквально глотала одну книгу за другой, начиная с Житий святых и кончая историями о героях древности и мифами. Мне даже стало нравиться шествие в часовню, которое мы совершали два раза в день, потому что рисунки на дорожке, непонятные символы и знаки, связанные с монастырем, например пятиконечная звезда, казались мне загадочными и возбуждали любопытство. Но вот молитвы, как и уроки, были для меня сущим мучением.

Закрыв глаза, я пыталась говорить с Богом. Я спрашивала у Него, вернется ли за нами Papa, увижу ли я снова своих братьев. Мне очень хотелось ощутить Его присутствие. Монахини постоянно твердили нам, что Бог слышит все, что мы Ему говорим, что Он слышит нашу молитву. Но я ничего не чувствовала, кроме твердого пола, от которого болели коленки. И как я ни старалась, я слышала только свой голос, эхом звучащий у меня в груди. Я незаметно поглядывала на других девочек, видела их доверчивые лица, воздетые вверх, словно к небесам, исполненные чистой веры взоры. У Джулии всегда было при этом такое лицо, будто она переносилась куда-то в иные сферы, где сам Господь беседовал с ней.

Почему же я не чувствовала такого же утешения? Почему Бог не обращал внимания на мои молитвы?

Я стала искать пути, как улучшить мои достоинства. Постепенно я стала понимать, что в своем упорядоченном мире монахини ценят тех людей, кто усердно трудится, смиренно и без суеты, в частности тех, кто часами может сидеть на одном месте, вышивая монограммы на приданом для каких-то неизвестных женщин. Сестры в Обазине прекрасно умели шить и вышивать, и им платили за эту работу деньги, которые потом шли на содержание сирот.

О, эти бесконечные стежки, монотонная работа иголки с ниткой! Я воображала себе все эти груды простыней и наволочек, носков и передников, юбок и ночных сорочек, вздымающиеся на стеллажах до самых стропил. Невозможно представить, что кто-то нуждается в таком огромном количестве этих вещей. И тем не менее поток их не прекращался, как вода, льющаяся на мельничное колесо. Кончики пальцев моих так огрубели, что я уже ничего ими не чувствовала, даже уколы иголкой. Каждый день я приступала к новому заданию с жаром, каковой сестра Бернадетта хотела бы видеть у меня на занятиях грамматикой. Только здесь я могла отличиться, только здесь я выделялась среди других. Мама часто говорила, что я словно родилась с иголкой в руке.

Однажды мне дали задание подрубить целую простыню. В конце дня сестра Тереза, которая заведовала нашей швейной мастерской, ходила между столами и внимательно наблюдала за нашей работой. Она остановилась у моего столика и взяла сложенную простыню:

— Какие красивые у тебя стежки. Габриэль, кто научил тебя так шить?

— Мама, — ответила я. — Она была швеей. И я иногда помогала ей.

— Сразу видно. У тебя прекрасно получается. Сколько тебе лет?

— Скоро будет четырнадцать, сестра. — Произнеся эти слова, я сама удивилась. Неужели так быстро прошли целых два года?

Сестра Тереза взяла мою руку и стала ее разглядывать.

— Какие маленькие у тебя ручки. Идеальные для шитья, — улыбнулась она. — Если так пойдет дело, скоро ты и сама станешь швеей, откроешь свою мастерскую. Ты бы хотела открыть свою мастерскую?

Я никогда не думала об этом. Для меня стать швеей значило разделить судьбу своей матери, с утра до вечера чинить чужую одежду; жалкая работа, такой много не заработаешь. Теперь у меня каждый день есть еда, не очень-то хочется снова голодать. Но вот иметь собственную мастерскую…

— Да, сестра, — тихо ответила я. — Мне кажется, хотела бы.

— Хорошо. В следующий раз я попрошу тебя украсить вышивкой носовой платок. Хорошая швея должна досконально знать все стороны своей профессии. — Она окинула меня строгим взглядом. — А это значит, надо знать и грамматику, и математику тоже, поэтому, я надеюсь, ты будешь очень стараться и на уроках сестры Бернадетты.

Она повернулась и пошла по проходу обратно, а я облегченно вздохнула. Что ж, если сестра Тереза считает, что я могу проторить свою дорогу в жизни, может, это и вправду так.

А увидев, как сестра Тереза, глядя на наволочку Джулии, укоризненно качает головой, я только укрепилась в этой мысли. Возможно, моя сестра умеет хорошо писать, но руки ее, столь искусно обращающиеся с пером, иголку держать не умеют, становятся неуклюжими и неловкими.

Со своего места Джулия бросила на меня унылый взгляд, а Мари-Клер, кудрявая блондинка, наша соседка по дормиторию, любимица всех монахинь, всегда неизменно вежливая и обходительная, но за их спиной насмехавшаяся над ними, криво усмехнулась.

— А стежки-то у тебя на простыне все наперекосяк. Ты никогда не станешь швеей. Из тебя вообще ничего путного не выйдет, — прошипела она.

Она злилась на меня, потому что я отказалась присоединиться к кружку ее обожателей, а я в свою очередь презирала Мари-Клер, потому что она безжалостно дразнила Джулию. Я всегда защищала сестру, но, видя, как округлились ее бедра, как похорошела ее девичья грудь (не то что у меня, я все еще оставалась плоская как доска), все остальные девчонки ей просто завидовали. Это наша Антуанетта была еще совсем ребенок и жила в детском крыле, а Джулии уже исполнилось пятнадцать, она, в сущности, превратилась в женщину, и ее красота, ее робкий, застенчивый вид вызывали зависть и делали из нее мишень для насмешек. Мари-Клер и ее подруги совали Джулии в туфли тряпицы со следами менструации, плясали вокруг нее, взявшись за руки, хором обзывая ее нехорошими именами, пока однажды я не набросилась на них с кулаками и не пригрозила кое-кому выбить зубы, если они будут так продолжать.

А теперь я внимательно рассматривала шов, о котором говорила Мари-Клер. А когда увидела, что она права, то чуть не задохнулась от ярости. Шов-то и вправду оказался неровным. Мне вдруг захотелось схватить ножницы и искромсать простыню в клочья, но я все-таки взяла себя в руки.

— А зато я знаю, что ты делаешь по ночам под одеялом. Когда вырастешь, станешь шлюхой. Придется изгонять из тебя нечистую силу, как из луденских монахинь.

Я до сих пор еще не совсем понимала, что такое шлюха, но чтение книг подсказывало, что это нехорошая, грязная женщина, а увидев, как вспыхнуло испуганное лицо Мари-Клер, сразу поняла, что попала в точку, и губы мои сами собой разъехались в довольной улыбке.

Но Мари-Клер, недолго думая, тут же доложила обо всем сестре Терезе.

— Габриэль Шанель — злобная тварь, — прошипела она. — Говорит, что я одержима бесами, назвала меня шлюхой.

— Габриэль! — горестно воскликнула сестра Тереза и немедленно потащила меня к аббатисе.

— Это правда, что мне про тебя сообщили? — спросила аббатиса, позвякивая связкой ключей на поясе.

— Да, преподобная матушка, — послушно ответила я.

Ну вот, мелькнула мысль: я ведь только что нашла себе цель в жизни, а сейчас меня возьмут и вышвырнут отсюда за плохое поведение.

— Ну а ты хоть знаешь, что приличные дамы таких слов не употребляют? Где ты научилась таким словам?

— В книжках написано, матушка. Я… я читать люблю.

— Читать? — как эхо переспросила аббатиса.

Она и представить себе не могла, что я сейчас уже могу повторить по памяти все деяния и подвиги Карла Великого, пересказать историю нашего монастыря со дня его основания священником Этьеном Кающимся до осквернения в дни Революции, но мне не хотелось хвастаться, ведь это тоже было бы неприлично.

— И много ли ты читаешь, дитя мое?

Вопрос был задан прямо, без обиняков, но я не могла понять, хочет она похвалить меня или в ее словах кроется какая-то ловушка.

Я опустила глаза. Разве тут можно ответить правдиво, сказать, что чтение для меня — бегство от реальности, ведь меня отправили в этот монастырь, не спрашивая моего согласия?

— Только тогда, когда я могу этим укрепить свою веру, — наконец пробормотала я.

— Понятно. — Аббатиса облегченно вздохнула. — Искать Божественную истину похвально при условии, что это не ведет к искушению. В сердце простой девушки не должно быть места для бесплодных желаний и амбиций. Мы должны покоряться только воле Всемогущего Бога.

Слова ее прозвучали жестко, у меня даже дыхание перехватило. Если желания — грех, значит ли это, что я обречена? Но разве я не молилась Богу, не просила Его помочь мне найти то, к чему у меня есть способности?

Но аббатиса на этом отпустила меня, правда, кое о чем предупредила:

— С этой минуты я ограничиваю твой допуск в библиотеку. Тебе надо поменьше читать и побольше молиться. И чтобы больше никаких разговоров о бесах, ты меня поняла? — прибавила она, когда я направилась к двери. — Другие девочки тебя уже боятся. Скромнее надо быть. Мне кажется, Габриэль, ты слишком много думаешь. Тебе надо научиться быть терпимой к людям.

С таким же успехом она могла попросить меня достать луну четками. Но с этого дня я старалась хотя бы внешне вести себя смиренно. Через некоторое время ограничения допуска в библиотеку смягчились, а престарелая сестра Женевьева, заведующая библиотекой, после второго завтрака вечно клевала носом и не слышала, как я, крадучись, на цыпочках, проходила мимо, спрятав под передником очередную книжку. И когда в свободное время другие девочки уходили на двор, играли, прыгали через скакалку, я забиралась куда-нибудь в тихий уголок и читала. Читала и по ночам под одеялом в тусклом свете свечного огарка, рискуя устроить в дормитории пожар. Читала и во время мессы, делая вид, что держу в руках сборник церковных песнопений, и обрекая свою бессмертную душу на вечные муки. Другие девочки знали об этом, но никто не осмеливался донести на меня. Все хорошо помнили мою отповедь Мари-Клер. А у каждой из них тоже были свои секреты.

В общем, мне нужно было лишь быть осторожной и не попадаться.

Чтобы посмотреть, как я умею вышивать, сестра Тереза дала мне носовой платок и показала в книге рисунок цветка камелии.

— Я хочу, чтобы ты украсила этот платочек по краям вот такой вышивкой. Справишься?

Я кивнула и стала внимательно разглядывать рисунок, пока не запомнила все его нюансы. Потом, не обращая внимания на быстрые взгляды Мари-Клер, подшивающей ночную сорочку, вдела нитку в иголку и стежок за стежком принялась вышивать. Работа оказалась не такой уж простой. Вышивала я в жизни всего несколько раз, когда помогала матери, по большей части это были простенькие узоры на манжетах, а этот рисунок был гораздо сложнее, со скругленными углами, и здесь требовалась большая аккуратность и точность. Я несколько раз ошиблась, и пришлось переделывать; подняв один раз глаза на Мари-Клер, я увидела, что она самодовольно ухмыляется. Стиснув зубы, я решила довести работу до конца, чего бы это мне ни стоило, пусть увидит, на что я способна. Но едва я закончила вышивать первую камелию, ко мне подошла сестра Тереза:

— Ого, Габриэль, да ты молодец, очень даже красиво получается.

Я тут же позабыла и про Мари-Клер, и про всех остальных. И сразу наша мастерская со стропилами наверху и белыми оштукатуренными стенами, с большим распятием над дверью, рядами столов, над которыми склонились девичьи головы, словно перестала для меня существовать. Остались только я и моя иголка, с каждым стежком которой, как по волшебству, рождались камелии. И когда в следующий раз я подняла голову, то с изумлением обнаружила, что в комнате, кроме меня, никого нет.

Я встала и поморщилась от боли — отсидела задницу. Поднялась со своей табуретки в углу и сестра Тереза. Она медленно, словно плыла по воздуху, подошла ко мне. Подол ее одеяния колыхался и отбрасывал на пол подвижные тени.

— Ну что, закончила? — спросила она, и я кивнула.

И до меня вдруг дошло, что за работой я забыла обо всем, кроме своих расцветающих перед глазами камелий, пропустила молитвы, а также, судя по всему, и обед. А вдруг она скажет, что я не справилась?

Сестра Тереза взяла платок, перевернула, чтобы посмотреть на крохотные узелки с изнанки, потом внимательно оглядела вышивку.

— Прекрасная работа, — тихо сказала она, и я, не веря собственным глазам, увидела, как увлажнились ее глаза. — Просто прекрасная, деточка. В первый раз в наших стенах я вижу девушку, которая так хорошо вышивает.

Я не знала, что ей ответить. Ее похвала была столь неожиданна, что я смотрела на платок в ее руках и молчала.

— Когда я поняла, как это нужно делать… стало уже не очень трудно, — пробормотала я.

— Не очень трудно? Да это же один из самых сложных узоров, сложней я просто не нашла! Камелия — святой символ нашего ордена, мы выращиваем ее в нашем саду, но мало кому удается воспроизвести этот цветок так красиво. — Она помолчала. Следующие слова она произнесла так тихо, что я едва их расслышала. — Неужели сам Господь водил твоей рукой? Не сам ли Бог говорит с тобой?

Я посмотрела ей прямо в глаза. Вот наконец предо мной шанс заработать вечную награду. И если бы я солгала, то могла бы стать сначала послушницей, а потом монашкой и до конца дней своих укрыться, замуровать себя в безопасной тиши этого монастыря. Но сестра Тереза так нетерпеливо смотрела на меня, что я не могла заставить себя обмануть ее.

Не говоря ни слова, я отрицательно покачала головой.

Она глубоко вздохнула:

— Не бойся, тебя не ждет кара Божия. Господь всех нас любит. Он не может заставить всех и каждого служить только Ему одному. Мы нужны Ему всякие, и в миру тоже.

— Я боюсь, — подняв голову, прошептала я.

Еще никогда и никому я не признавалась в этом, даже Джулии. Страх был моим злейшим врагом, он мог пустить в душе моей корни и остаться в ней навсегда.

Сестра Тереза улыбнулась:

— Тебе нечего бояться, глупышка. Ты разве не знаешь о том, что мы будем присматривать за тобой, помогать, если надо, даже когда ты покинешь нас? Всех, кто подает мало-мальские надежды, по достижении восемнадцати лет разошлют по другим монастырям совершенствовать свое мастерство и подыскивать место. Это наш долг. Мы не хотим, чтобы наши девочки сбились с пути.

— Это правда? — недоверчиво спросила я.

— Мы сделаем все, что в наших возможностях, — закивала она. — Ты не должна ничего бояться, я сердцем это чувствую. Твое мастерство спасет тебя, дитя мое. Бог и в самом деле любит тебя, Габриэль. Не сомневайся в этом.