Как и обещала, Мися появилась в моем магазине на следующее утро, одетая на скорую руку. Любая другая женщина в таком наряде выглядела бы совершенно нелепо. Я продала ей три шляпки, четыре свитера и пять юбок, хотя она сопротивлялась как могла, раздраженно заявляя, что уже не в том возрасте, чтобы оригинальничать. И правда, ей уже было сорок два, то есть она была на одиннадцать лет старше меня, но она была легка, подвижна и вела себя совершенно непринужденно; таких знакомых у меня еще не было. Совершенно без тормозов. За ланчем в «Рице» она поведала мне о своем детстве: она росла в холе и довольстве и тем не менее всегда была одинока. Ее мать умерла в Петербурге во время родов.

— Помчалась туда вдогонку за моим отцом, скульптором, а он не хотел иметь с ней ничего общего, — сообщила она.

После чего заботу о ней взяли на себя дед с бабкой. Они жили в Брюсселе, и в их доме давал концерты сам Лист. Потом этот бабник и донжуан, ее папаша, забрал Мисю к себе и сунул в монастырскую школу Сакре-Кёр в Париже.

— О, как я ее ненавидела! Эти монашки все были лесбиянки, вечно подглядывали, как мы купались.

В конце концов она сбежала оттуда и стала зарабатывать уроками игры на фортепьяно и позировать для художников — до первого своего замужества.

— Первый муж мой был поляк, дальний родственник, Таде Натансон. Он основал журнал «La Revue blanche», который помогал пробиться молодым художникам. Я познакомилась с ним, когда позировала Лотреку для рекламы журнала… Милый мой карлик. Мой первый брак был настоящей катастрофой! Таде в постели был ужасен. Просто никакой, и у меня начался роман с Альфредом Эдвардсом, владельцем «Le Figaro». Таде нужен был для журнала благотворитель, и Альфред согласился, но поставил условие, что Таде даст мне развод, чтобы мы могли пожениться. Вот так я и переехала в этот дом на улице Риволи, где познакомилась с Равелем и Энрико Карузо. Помню, с Карузо мы пели неаполитанские дуэты, а Равель нам аккомпанировал на фортепьяно. Какой восторг!

Она тараторила без передышки и тем не менее как-то незаметно умудрилась проглотить свой крок-месье и опрокинуть уж не знаю сколько чашек чая, — видимо, это от чая на зубах у нее были пятна.

— Альфред был настоящий мужлан, деревенщина. В постели, конечно, тигр, что и говорить, но в других отношениях совершенный мужлан. Спал со всеми подряд. С мужчинами, женщинами — ему было все равно. Мы развелись в девятом году. Я подняла скандал, и он оставил мне этот дом. Это было самое меньшее, что он мог для меня сделать, тем более что я занималась его ремонтом. А сколько гениев, перешагнувших его порог, я взрастила! Через пять лет встретила Серта. Обожаю его работы. Он будет очень знаменитым художником. Он расписывал стены в Отель-де-Виль, и несколько американских миллионеров наперебой приглашают его расписывать и декорировать свои дома в Нью-Йорке. Я бы очень хотела побывать в Нью-Йорке, а вы, милочка? Американцы бывают такие консервативные, но они все же очень любят современное искусство, и, в отличие от многих здесь, у них есть на это деньги. Я постоянно твержу Серту, чтобы он принял хотя бы один заказ, но он, видите ли, каталонец, ленив и слишком разборчив в еде. Говорит, в Америке едят только белый хлеб, поэтому и отказывается туда ехать. — Она наконец перестала трещать и замолчала. Но ненадолго. — Ну а вы? Как так случилось, что вы стали держать ателье и жить с таким завидным мужчиной, как месье Кейпел? Ну давайте рассказывайте, не стесняйтесь. Если хотите, чтобы мы подружились, рассказывайте все без утайки.

Я рассказала, но только чтобы утолить ее любопытство, слегка приглушив все, что касалось моего успеха, хотя она сразу заметила это, когда я вскользь упомянула магазины в Довиле и Биаррице. На деньги в любом их виде у нее было такое же безошибочное чутье, как на подающих надежды художников, но ничто не приносило ей такого удовольствия, как чья-нибудь неудача, потому что это означало, что она могла подобрать осколки и снова сложить, и тогда подобранный будет ей всегда по гроб жизни обязан. Я заметила это в ее доме, когда она рассуждала про Дягилева: «Безнадежный романтик, но слишком жаден, обожает потакать собственным слабостям. Глотает все подряд без разбору: мужчин, шоколад, талант, деньги. Если бы не я, он бы давно стал нищим, просил бы на улицах милостыню, но я очень, очень люблю его». Я сразу подумала: будь осторожна, Коко, не то и ты падешь жертвой ее разрушительных инстинктов.

Вот так мы и подружились, но лишь потому, что этого упорно хотела она: Мися регулярно являлась с визитами ко мне и таскала меня по блошиным рынкам в Сен-Жермен-де-Пре, где могла часами рыться в старом хламе, к которому мне противно было притрагиваться. Она стала, пожалуй, единственной моей подругой после Эмильены, с которой я потеряла всякую связь, но я так и не смогла понять, чего Мися хотела больше: преклоняться передо мной или меня уничтожить. Кокто окрестил ее подпольной акушеркой, и я на всю жизнь запомнила это прозвище, хотя наша с ней дружба стала одной из самых долгих в моей жизни.

Шел четвертый год войны, самый страшный и разрушительный, с ужасающими потерями на фронтах, пока союзники ждали прибытия американских войск. В России разразилась революция, а в результате полная анархия, убийство царской семьи, массовые расстрелы и убийства или изгнание из страны без гроша в кармане русских аристократов и дворянства.

На премьере нового балета Дягилева «Парад», где снова случился скандал и вся публика была до предела возмущена, чего и следовало ожидать, Мися высморкалась — она простудилась, и врач назначил ей постельный режим — и только потом заговорила, гнусавя сквозь заложенный нос и растягивая слова:

— Все так оно и есть, разве нет? Дураки есть и здесь, в Париже, дураки есть и в Москве. Только здесь дураки выступают на сцене, а там дураков расстреливают.

Чаша терпения Боя переполнилась. Перед балетом мы пригласили Мисю с Сертом к нам на обед, где Бой преподнес им экземпляр первого издания своей книги, получившей, кстати, множество хвалебных отзывов в прессе за глубокие размышления о войне, но Мися, едва взглянув на нее, принялась разглядывать мои коромандельские ширмы, а потом стала уговаривать меня подарить ей одну из них, и это буквально взбесило Боя.

— У нее для ширмы нет места, — уверяла я его уже в театре. — Она же тащит в дом все, что под руку попадет. Сам видел, что у нее там творится. Попадись ей носорог, она бы и его затащила к себе в гостиную.

Но отвращение к Мисе было столь велико, что после балета Бой сразу отправился домой, и сидеть на праздничном обеде в честь «Русского балета» мне пришлось без него. Здесь я познакомилась с великолепным, осанистым Дягилевым, в его русской шапке из собольего меха и шерстяном пальто, богато вышитом славянскими орнаментами. Он был пьян, нежно поглаживал одного из своих танцоров, но мне улыбнулся и сказал, что нам надо как-нибудь вместе отобедать, поскольку Мися якобы сообщила ему, что я настоящее сокровище. Меня представили композитору Стравинскому, чьи редеющие белокурые волосы и близорукий взгляд вызвали во мне чувство, очень похожее на нежность, а также художнику, который расписывал декорации для балета в стиле кубизма; его звали Пабло Пикассо. Он очень смущал меня своим пристальным взглядом и явно выраженным мужским началом. Пикассо уже успел увлечься одной из ведущих дягилевских балерин, Ольгой Хохловой, на которой впоследствии женится. Но меня он поразил как мужчина, обладающий поистине ненасытным аппетитом ко всему и ко всем.

В квартиру на авеню Габриэль я попала уже далеко за полночь, но в ней никого не оказалось. На столике в прихожей Бой оставил записку. Его неожиданно вызвали в Англию.

Смяв записку, я взяла ножницы и отправилась в ванную комнату. Встала перед зеркалом и с преднамеренным вызовом, который мгновенно высушил накатившиеся на глаза слезы, обрезала спадавшие на плечи волосы до уровня подбородка. Так я выразила свой протест перед непредсказуемой реальностью.