Действие третье
Сбросить лишние побрякушки
1914–1919 годы

Телеграмма пришла, когда я была в Довиле, — короткое сообщение от Боя, что его призвали на военную службу. Все лето новости поступали одна зловещее другой, прежде всего о страшном убийстве эрцгерцога Фердинанда Австрийского в Сараеве. За этим последовало объявление Австрией войны Сербии и агрессивные действия Германии, которая объявила войну России и потребовала от Франции и Британии нейтралитета, что правительства обеих стран, разумеется, отвергли.

А я все еще оставалась в блаженном неведении. Летний сезон в Довиле обещал быть еще более прибыльным, чем предыдущий, жара стояла жуткая, воздух был как в бане. Каждый свободный час, призывая на помощь продавщиц и Адриенну, мне приходилось снова и снова заполнять полки. Китти Ротшильд привела своих знакомых; тут были и принцессы, и графини, и жены известных художников, например мадам Дега, и все они буквально опустошали мои запасы.

Прочитав телеграмму, я похолодела. Я уже давно поджидала приезда Боя, а он все запаздывал. Из Парижа я уехала рано, надо было подготовить бутик, а он остался закончить кое-какие дела. И вот я стояла и тупо смотрела на телеграмму с тремя короткими фразами:

Призван в действующую армию. Магазин не закрывай. Люблю, Бой.

Всего три фразы. Девять слов. Точка.

Над моим плечом склонилась Адриенна. Не успела она испуганно вскрикнуть, как я схватила ее за руку и потащила в заднее помещение.

Лицо у нее было белое как мел, она вся дрожала.

— Молчи, не говори ни слова, — прошипела я. — У нас покупатели. Это не может быть чем-то серьезным, иначе Бой не стал бы писать, чтобы мы не закрывались, нельзя допустить, чтобы об этом стали болтать. Мы должны заниматься своим делом, подождем новых известий.

— Но Морис… Он ведь тоже в Париже. Его тоже призовут в армию!

— Он сообщит тебе, если надо будет, разве нет? А теперь давай-ка вернемся. Надо заканчивать с каймой для принцессы де Сен-Совёр. Ты же знаешь, она терпеть не может, когда торчат нитки.

Двигаясь словно лунатик, Адриенна вернулась к работе. Я сунула телеграмму в карман свитера и пошла за Адриенной, внимательно за ней наблюдая. Она монотонно отвечала на вопросы принцессы, а другие клиентки бросали в ее сторону пытливые взгляды.

— Что-то случилось? — спросила Китти Ротшильд, когда я пересчитывала ее покупки, а Андриенна рассеянно записывала все в гроссбух.

— Она только что узнала об объявлении войны, — ответила я, поскольку, если честно, сама была слишком растеряна, чтобы с ходу придумать что-нибудь убедительное. — Беспокоится за своего барона Нексона.

— Всего-то? — Китти пожала плечами. — Было бы о чем. Все закончится еще до того, как мы вернемся в Париж. Эти немцы такие забияки… Прямо как мальчишки.

Я рассмеялась и расцеловала ее в обе щеки.

— Demain, — сказала она, прощаясь, и служанка, нагруженная моими черно-белыми коробками с покупками, нетвердой походкой двинулась за ней, — снова приедет Сесиль Сорель, а еще мадам Сантос-Дюмон: им не терпится посмотреть на ваши новинки. Plus tard!

Она послала мне воздушный поцелуй и важно выплыла из магазина вслед за принцессой. Вдвоем они раскупили половину всего, что у меня было.

Адриенна снова заплакала. Я велела ей возвращаться в гостиницу. В нынешнем состоянии от нее толку было мало, и мне хотелось подсчитать сегодняшнюю выручку без ее причитаний.

Мы будем продолжать торговать, мы не закроемся, как и просил Бой. Но когда я вытаскивала свои бухгалтерские книги, руки мои дрожали.

Легкомысленное и небрежное заявление Китти Ротшильд жило в моем сердце до конца лета, но вот оно закончилось и унесло с собой всех временных обитателей-солнцепоклонников. Довиль опустел. Война с забияками-немцами обрела наконец свой чудовищный смысл: нам грозит страшная участь быть сожранными живьем.

В Париж я не вернулась. Зачем, если там нет Боя? Но Адриенна отправилась, села на первый попавшийся поезд и, задыхаясь, пообещала написать, как только будут какие-нибудь новости.

— Лучше позвони, — сказала я. — Ты что, забыла, у нас в отеле есть телефон?

Возвращаясь по призрачным улицам города в «Нормандию», я удивлялась своему упорному нежеланию поддаваться тревоге, своему невозмутимому спокойствию. И только стоя на балконе, где я по капельке цедила коньяк, затягиваясь сигаретой (много я никогда не пила) и любуясь прекрасным видом на Ла-Манш, я поняла, что это была совсем не беззаботность или безразличие.

Я отказывалась даже думать о том, что с ним что-то может случиться.

Медленно тянулись месяц за месяцем. Я получила от Боя еще одну телеграмму, в которой он сообщал, что ему присвоено звание лейтенанта британских войск и что его дивизия стоит на Марне. Довиль снова был полон народу, но на этот раз беженцами, поскольку немцы с боями прорвались через Бельгию и угрожали Парижу. В город они не вошли, но одного вида их касок было достаточно, чтобы толпы женщин штурмовали поезда или бежали в ближайшие гавани, откуда можно спастись, сев на корабль, плывущий через пролив. У меня снова было по горло работы, и я послала срочную телеграмму Адриенне — телефоном она пользоваться так и не научилась, — мол, хватит хныкать по своему Морису, который вступил в армию добровольцем и отправился на фронт, чтобы остановить наступление немцев до того, как нас заставят приветствовать кайзера, и приезжай, для тебя найдется работа. Несколько раз она отказывалась, потом наконец приехала. К тому времени у нас уже буквально не хватало рук, чтобы выполнить все заказы. Многие женщины теперь страстно желали поддержать общее дело, в официальных отчетах сообщалось о множестве убитых и раненых на фронте, формировались добровольческие отряды сестер милосердия в госпиталях.

А им требовалась удобная повседневная одежда, практичная, а главное, ноская, в которой можно работать. И нечаянно так случилось, что мои модели спортивной одежды оказались именно тем, что нужно, и я с головой окунулась в работу, создавая специальные платья-халаты, отвечавшие необходимым требованиям. Матроны из высшего общества, которые перчаток никогда самостоятельно не снимали, теперь засучили рукава моих рубашек с открытым воротом и совали рулончики марли и пузырьки с морфином в карманы жакетов, сшитых по моей модели. И снова женщины Довиля носили одежду моих фасонов, но мне это не приносило никакого удовлетворения. Судьба была благосклонна ко мне, но какой ценой? Весь мир рушился. Мне не хватало sang froid видеть все это, душа болела и ныла.

Конечно, варианты, которые прежде я даже не рассматривала, в нынешней ситуации быстро становились возможными. Узнав, что немцы оккупировали Руайо, а конюшни для отборных призовых лошадей превращены в казармы, я ушла в заднюю комнату, чтобы подальше от всех прийти в себя от страха и успокоиться.

Если от опасности не защищен замок Бальсана, если Париж под угрозой, что тогда будет с Боем?

Пришли обнадеживающие известия: Морис жив, и Адриенна немного успокоилась. Чтобы с ней жить и работать, требовалось немало терпения, и, как только прошел слух, что можно возвращаться в Париж, я оставила довильский бутик на попечение весьма внушительной главной швеи и села с Адриенной на парижский поезд.

Лишенный здоровых, трудоспособных мужчин, Париж был похож на кладбище, где обезумевшие от горя и неизвестности матери, дочери и жены жадно ловили ежедневные сводки с именами погибших. Однако дела на улице Камбон шли лучше, чем я ожидала. Здесь тоже в одежде ценились практичность и удобство, поэтому я выставила те же самые модели одежды, что и в Довиле, кроме платьев, разумеется. Целые дни я проводила в ателье, а после работы шла в «Риц», поскольку в баре отеля любили проводить время офицеры союзных войск, снабжавшие меня самыми свежими новостями с фронта.

Их рассказы потрясали меня, я дрожала от ужаса. Потери доходили до десятков тысяч, германский сапог разбивал вдребезги целые армии. Каждый вечер, вернувшись домой, в квартиру на авеню Габриэль, я долго не могла освободиться от страшных образов, они кружились и мелькали в разгоряченном сознании: Бой в траншее, разорванный снарядом на куски, повисший на колючей проволоке с вывалившимися внутренностями, и прочие не поддающиеся описанию жуткие кошмары. Порой приходили телеграммы, но я не могла заставить себя их читать и отдавала Антуанетте, просила, чтобы первой прочитала она. Когда из Мулена пришло известие, что умерли родители Адриенны, мои дедушка с бабушкой по отцу, причем от старости, я шепотом прочитала благодарственную молитву, а потом проводила Адриенну на поезд, чтобы она успела на похороны. Дала ей денег на цветы и банковский чек для моего пятилетнего племянника Андре, которого я распорядилась немедленно послать учиться в закрытую школу в Англию. Хотя он был еще совсем маленьким и мы с ним никогда не встречались, я не хотела подвергать его жизнь здесь риску.

О своем давно потерянном отце и братьях я и не вспомнила. Прошло слишком много времени, как мы не виделись, и не было причин притворяться, будто у нас есть что-то общее, кроме кровного родства.

Главное, чтобы остались в живых мой племянник и Бой, и мне было все равно, кто погибнет вместо них.

Весной 1915 года Бой прибыл на побывку после почти целого года отсутствия, худой, изможденный, но живой. Сразу завалился спать и проспал как убитый почти двое суток, а когда проснулся, тут же заявил, что после войны он обязательно напишет книгу о том, что пережил. Он сказал, что назовет ее «Размышления о победе», достал из брезентового вещмешка томики Наполеона, Бисмарка и Салли и положил эти потрепанные, испачканные окопной грязью книги на кровать. Он читал их, когда рвались бомбы и ядовитый газ заполнял траншеи. Закрыв лицо руками, я расплакалась, и на душе полегчало: со слезами меня покинул страх и тревога за него.

— Ну не надо, не надо, моя Коко, — бормотал он, обнимая меня, — успокойся, моя храбрая львица. Терпеть не могу, когда ты плачешь, кто угодно, только не ты.

Бою дали всего несколько недель отпуска, а потом он должен был возвращаться на фронт, и эти несколько недель он предложил провести в Биаррице, курортном городе неподалеку от испанской границы и, в общем-то, не очень далеко от По, где мы с ним полюбили друг друга. Испания отказалась вступать в войну, и беззаботность с примесью некоторой тревоги смягчала атмосферу курорта, где отдыхали аристократы, дельцы черного рынка, скучающий haute monde и ищущие развлечений отпрыски богатеньких родителей, для которых страдания тысяч людей были не более чем досадное недоразумение.

Бой нуждался в серьезном отдыхе, и я не обращала внимания на его причуды, на его расточительность в это время всеобщего отчаяния. Мы танцевали до упаду в «Мирамаре» и «Отеле дю Пале», ездили в Сен-Жан-де-Люз по дороге вдоль побережья на новеньких, сверкающих хромом автомобилях. Устраивали пикники на берегу с нашими новыми знакомыми: наследником сахарных заводов Константином Сэ и его знаменитой любовницей-примадонной Мартой Давелли. Лебединой шеей, загадочными черными глазами и широким ртом Марта чем-то неуловимо напоминала меня. Она настаивала на том, чтобы я по ее примеру коротко подстриглась, и тогда, надев одинаковые платья, мы могли бы дурачить своих любовников. Я поддалась на ее уговоры, но позволила подстричь свои волосы только до плеч. И когда мы вошли в казино в похожих белых платьях и с жемчугом на шее, Бой нарочно поцеловал не меня, а ее, а потом повернулся ко мне с шаловливой улыбкой:

— Здравствуйте. Позвольте узнать, с кем имею честь?

Ему надо было только отдыхать, ничего больше. Марта крепко подружилась с нами и стала моей клиенткой, но у меня и в мыслях не было, что наша поездка даст мне что-то еще, однако как-то вечером, незадолго до отъезда Боя в Париж, а оттуда опять на войну, она вдруг заговорила:

— Почему бы Коко не открыть магазин в Биаррице? Закончится эта противная война, и сюда повалят толпы народу. Цены на недвижимость здесь растут быстрее, чем на бензин. После ее успеха в Довиле она здесь наверняка удвоит или утроит свою клиентуру.

Бой внимательно посмотрел на меня сквозь облако табачного дыма, плавающего над нашим столиком. Мы уже успели изрядно выпить шампанского, и я плохо соображала. Когда мы с ним шли до нашего номера в отеле «Мирамар», у меня было такое чувство, будто я плыву в каком-то пузыре. И раздевать меня пришлось тоже ему.

Уже погружаясь в пьяный сон, я вдруг услышала его голос:

— А знаешь, это неплохая идея.