Осень 1509 года
Как-то октябрьским вечером, когда Генрих выразил недоумение, что вот уже три недели, как Екатерина с ним не танцует, а только смотрит, как это делают другие, она призналась ему, что беременна, и попросила держать новость в секрете.
— Как можно! — вскричал он. — Я хочу раззвонить об этом по всем углам!
— Можешь написать моему батюшке, — улыбнулась Екатерина, — но только в следующем месяце, не раньше. А все остальные и так скоро догадаются…
— А как ты себя чувствуешь? — озаботился он.
— Ну, легкое недомогание по утрам, — сказала она, с удовольствием глядя, как заливается радостью его лицо. — Мне кажется, это мальчик. Надеюсь, это наш Артур Генрих.
— А! Так это о нем ты думала, когда говорила со мной на стрельбище!
— Да. Но тогда я еще не была уверена, что понесла, и не хотела тебя зря обнадеживать.
— И когда, по-твоему, он родится?
— Думаю, в начале лета.
— Так нескоро! Не может быть!
— Любовь моя, это нескорое дело…
— Утром напишу твоему отцу, — сказал он. — Предупрежу, чтобы летом ждал новостей. Возможно, мы как раз вернемся домой после французской кампании. Вот будет здорово, если я принесу тебе победу, а ты мне — сына.
Генрих прислал мне своего лекаря, лучшего во всем Лондоне. Он стоит у двери в одном конце комнаты, в то время как я сижу в кресле в другом. Врач не может меня осмотреть: к телу королевы может прикасаться только король. Он не может спросить меня, регулярны ли мои месячные или мой стул: такие вопросы недопустимы. От смущения он прямо-таки парализован, смотрит в пол и тихим, робким голосом задает мне короткие вопросы.
Он спрашивает, хорош ли мой аппетит и случается ли у меня дурнота. Отвечаю, что аппетит есть, но мутит от запаха и вида приготовленной пищи, что скучаю по фруктам и овощам, которые каждый день ела в Испании, по сладостям «кафала», сваренным на меду, по «тахин» из риса и овощей. На это он говорит, что это не важно, поскольку в овощах и фруктах для человека нет никакой пользы, и, более того, он посоветовал бы мне во время беременности не есть никакой сырой пищи.
Затем он спрашивает, известно ли мне, когда я зачала. Отвечаю, что сказать наверняка не могу, но помню день, когда начались последние месячные. Он полагает, что это вряд ли поможет нам определить, когда следует ждать ребенка. Мне случалось видеть, как мавританские доктора вычисляют день родов с помощью специальной таблички. Он говорит, что никогда ни о чем подобном не слышал и что языческие уловки могут быть неблагоприятны для христианского младенца.
Он рекомендует побольше отдыхать. Просит посылать за ним при малейшем недомогании — он придет и поставит пиявки. Говорит, регулярное кровопускание для женщин — наилучшее средство от перегрева. На сем он кланяется и уходит.
В изумлении переглядываюсь с Марией де Салинас, которая всю эту «консультацию» простояла в углу комнаты.
— И это лучший лекарь в стране?!
— Как раз думаю, не выписать ли нам кого-нибудь из Испании, — тихонько, почти шепотом отвечает она.
С сожалением, близким к стыду, я покачиваю головой.
— Боюсь, мои родители извели в Испании всех ученых. Оказалось, что ученый — это почти всегда еретик, и за них взялась инквизиция. Кто уцелел, все бежали.
— Куда же?
— Бог весть! Евреи — в Португалию, а оттуда в Италию, Турцию и дальше по всей Европе. Мавры, наверно, в Африку и на Восток.
— В Турцию? Может быть, выписать лекаря оттуда? Не язычника, конечно. Но кого-нибудь, кто учился у врача-мавра? Должны же быть где-то знающие христианские лекари!
— Я подумаю, — уклончиво отвечаю я.
Понятно, что нужен лекарь получше, чем этот робкий невежа, но мне претит идти наперекор матушке и святой церкви. Если они считают, что знание — грех, то я готова пребывать в неведении. Я всего лишь женщина; мне следует руководствоваться установлениями святой церкви. Но, с другой стороны, может ли Господь желать, чтобы мы отказывались от знания? А вдруг невежество будет стоить мне сына, а Англии — наследника трона?
Екатерина не отменила своих обычных занятий. Она по-прежнему вела переписку короля, выслушивала просителей, обсуждала с членами Тайного совета государственные вопросы. И как-то она сочла нужным написать королю Фердинанду, предложив отцу прислать в Англию посла, который представлял бы здесь интересы Испании. Особенно это было важно теперь, когда король Генрих определенно настроен с приходом весны выступить в союзе с Испанией против Франции.
«Мой супруг определенно намерен выполнить вашу просьбу, — писала Екатерина отцу, тщательно переводя каждое слово в принятый между ними код. — Он понимает, что неопытен в военных делах, и очень хочет, чтобы удача сопутствовала англо-испанской армии. Я чрезвычайно обеспокоена тем, что он может подвергнуться опасности. У него нет наследника, и, даже если бы был, эта страна опасна для малолетних принцев. Если он отправится на войну, я бы хотела просить вас взять его под свою опеку. Я уверена, он многому у вас научится. Однако я настоятельно прошу вас не пускать его туда, где по-настоящему опасно. Прошу понять меня правильно. Он должен думать, что находится в самом сердце битвы, должен усвоить, как побеждать, но ни в коем случае не подвергаться настоящей опасности. И главное, — приписала она, — не дай бог ему узнать, что мы оберегаем его!»
Король Фердинанд Арагонский, который правил теперь и Кастилией от имени Хуаны, по слухам совсем погрузившейся в мрак горького безумия, ответствовал на это письмо, что его младшей дочери не стоит волноваться о безопасности своего супруга, что на войне король Генрих познает лишь возбуждение от боя и получит острые впечатления.
«Прошу тебя, не позволяй своим женским страхам отвлекать его от выполнения долга, — напомнил он дочери. — Твоя мать все годы нашей общей с ней жизни никогда не убегала от опасности. И тебе следует быть такой королевой, какой она хотела тебя видеть. Предстоящая война будет нам всем на пользу, победа в ней обеспечит нам выгоду и безопасность, и юный король должен биться в ней наравне со старым королем и старым императором. Это союз двух старых боевых коней и одного жеребенка, который, конечно же, не захочет остаться в стороне. — Король Фердинанд пропустил строчку, словно в задумчивости, и добавил: — Не сомневайся, мы позаботимся, чтобы по большей части это было игрой для него. И, разумеется, ему не нужно этого знать».
Фердинанд был прав. Генрих отчаянно рвался в бой, дабы победить Францию. Члены Тайного совета, вдумчивые советники его осторожного, превыше всего ценившего мир отца, с неудовольствием узнали о том, что наследник трона всерьез считает, что быть королем — значит воевать, и не видит лучшего способа, чем война, чтобы утвердиться и всем наконец показать, что он — настоящий король. Буйные головы, которых он собрал вокруг себя при дворе, жаждали случая выказать собственную храбрость и в свой черед подстрекали Генриха к войне. Ненависть к французам была такой глубокой, что мир выглядел неуместным и чуть ли не кощунственным. О возможном поражении никто не думал — с новым молодым королем и новым молодым его окружением победа казалась неизбежной и неотвратимой.
Ничто не могло охладить военной лихорадки, овладевшей умами, и король при первой встрече с французским послом так воинственно разговаривал с ним, что тот в совершенном изумлении написал своему повелителю: похоже, новый король не в себе, поскольку отрицает, что когда-либо посылал миролюбивое послание королю Франции (которое на самом деле было отправлено Тайным советом в отсутствие Генриха). К счастью, следующая встреча с послом прошла лучше. Екатерина позаботилась, чтобы на ней присутствовать.
— Будь с ним полюбезней, — тихо сказала она Генриху, когда церемониймейстер объявил о прибытии посла.
— К чему изображать миролюбие, когда я готов воевать?
— Прояви остроту ума. Это полезно — говорить одно, когда думаешь о другом.
— Я не хочу притворяться! Это ниже моего достоинства!
— Конечно, притворяться не нужно! Но позволь ему заблуждаться. Есть много способов победить в войне… Если он будет думать, что мы друзья, мы захватим врага врасплох. Зачем предупреждать его об атаке?
Нахмурясь, он посмотрел на нее в недоумении:
— Я не лжец!
— Нет, конечно, потому что ты сказал ему в прошлый раз, что положишь предел притязаниям его короля. Нельзя допустить, чтобы французы взяли Венецию. Ведь у нас с Венецией давний союз…
— В самом деле?
— Да, — твердо сказала она. — Англия старинный, освященный временем союзник Венеции, которая, кроме того, является естественным заслоном христианства от турок. Угрожая Венеции, французы практически открывают дорогу маврам в Италию. Это недопустимо. Однако при вашей последней встрече ты предостерег французского посла от этого шага. Предостерег, и совершенно недвусмысленно. Теперь же пришло время встретить его улыбкой. Нет нужды раскрывать перед ним наши планы. Особенно с такими, как он.
— Ты права. Раз сказал — повторяться не стоит, — подумав, согласился Генрих.
— Не будем трубить о нашей силе, — кивнула Екатерина. — Мы знаем свои возможности и знаем, как следует поступить. О наших планах они узнают тогда, когда мы сочтем нужным.
— Пожалуй, — кивнул Генрих, с приветливым выражением лица сделал шаг с возвышения навстречу послу и был вполне вознагражден, поскольку от неожиданности тот поклонился неловко и запутался в словах.
— Я выбил его из колеи! — похвастался он Екатерине.
— И мастерски! — похвалила она.
Был бы он олух, мне бы пришлось держать в узде свое нетерпение и прикусывать язычок куда чаще, чем это происходит сейчас. Но он отнюдь не олух. Пожалуй, он не глупее Артура и схватывает на лету. Беда в том, что если Артур был приучен думать, его с колыбели готовили в короли, то образование второго сына пустили на самотек, он выезжал на сообразительности и остром языке. Считалось, что он обаятельный, и этого довольно. Его хваткий ум и начитанность идут в ход, только если задет его интерес и до тех пор, пока ему интересно. Он ужасно, непоправимо ленив и всегда предпочитает, чтобы работу, требующую кропотливости, делали за него другие, а для короля это плохо, это ставит его в зависимость от подчиненных. Король, который не любит работать, всегда будет игрушкой в руках советников. Так получаются фавориты.
Когда мы приступаем к обсуждению условий контракта между Испанией и Англией, он просит меня написать их за него, он не любит писать сам, любит диктовать и чтобы у секретаря все вышло гладко и красиво. И никак не хочет выучить шифр, а это значит, что вся переписка между ним и императором, между ним и моим отцом происходит через меня: я либо пишу письма, либо перевожу их. Таким образом, хочу я этого или нет, я нахожусь в самом эпицентре планов приготовления к войне. Помимо своей воли мне приходится принимать ответственные решения, а Генрих остается в стороне.
Разумеется, я делаю это с охотой. Истинное дитя моей матери, я никогда не увильну от работы, особенно если на кону — война с врагами Испании. Я взросла в убеждении, что королевский трон — забота, а не удовольствие. Быть королем — значит править, а править — значит работать. Истинное дитя моего отца, как я могу отказаться от того, чтобы быть в самом сердце интриги, разведки, военных приготовлений. При английском дворе нет никого, кто лучше меня умел бы повести Англию на войну.
Я не глупа. С самого начала я догадалась, что мой отец планирует направить английскую армию против французов, и, пока они будут вынуждены заниматься нами, причем там и тогда, когда мой отец сочтет это нужным, полагаю, он сам вторгнется в королевство Наварру. С десяток раз я слышала, как он говорил моей матери, что, заполучи он Наварру, удалось бы сравнять северную границу Арагона, не говоря уж о том, что Наварра плодородна и славится своим виноградом и пшеницей. Отец жаждал Наварры с того самого дня, как взошел на трон Арагона. Понятно, что, получив такой шанс, он своего не упустит, а если еще заставит Англию таскать за него каштаны из огня, то тем лучше.
Но я не собираюсь воевать в этой войне, чтобы сделать одолжение отцу, хотя и дозволяю ему так думать. Я не дам ему использовать меня как инструмент. Напротив, использую его. Эта война нужна мне ради Англии и во имя Бога. Сам Папа указал, что Франция не должна зариться на Венецию, сам Папа направляет свою армию против французов. Для истинной дочери церкви это достаточная причина, чтобы вступить в войну: знать, что святой отец призывает на помощь.
А, кроме того, есть еще причина, и для меня она еще даже важней, чем эта. Я никогда не упускаю из виду предостережение моей матушки, что мавры непременно пойдут на нас снова. И если французы побьют армию Папы и займут Венецию, кто может быть уверен, что мавры не попытаются отнять Венецию у французов? Нет, Венеция, как говорил мне отец, с ее арсеналом и судостроительными верфями ни в коем случае не должна попасть в руки мавров, нельзя пускать их в город, где можно за неделю выстроить боевой корабль, за несколько дней его вооружить и за день обеспечить командой! Нет, мы пошлем английскую армию служить Папе и защитим Венецию от вторжения. И совсем не сложно убедить Генриха думать, как я.
Но нельзя забывать и о Шотландии — об этом мне всегда говорил Артур. У нас полно шпионов вдоль шотландской границы. Старый граф Суррей, Томас Говард, владеет там обширными угодьями, думаю, не случайно пожалованными ему королем Генрихом, моим свекром. Король Генрих VII был умным политиком, уж он-то не допускал других к его делам, не дарил безоглядным доверием. Если шотландцы вторгнутся в Англию, им придется идти по землям Говарда, и тот не больше меня заинтересован в том, чтобы это случилось. Он уверяет, что нынешним летом шотландцы на нас не пойдут, ограничатся обычными набегами. И данные разведки, полученные от английских купцов, торгующих с Шотландией, и от путешественников, которым поручено держать ухо востро, подтверждают мнение графа. Этим летом опасность с той стороны нам не грозит. Как раз время послать нашу армию против французов. Пусть мой Генрих погарцует всласть и поучится быть воином.
На Рождество устроили празднества, и Екатерина с удовольствием смотрела, как двор танцует и веселится, аплодировала, когда Генрих кружил дам по залу, смеялась шуткам лицедеев и подписывала счета на все выпитое и в изобилии съеденное. В подарок Генрих получил от нее красивое инкрустированное седло и с полдюжины сорочек, которые она сама сшила и украсила знаменитой испанской вышивкой черным шелком.
— Я хочу носить только те рубашки, что ты сшила сама! — сказал он, прижимая тонкую ткань к щеке. — Своими белыми ручками!
Екатерина улыбнулась, за плечи потянула его к себе так, чтобы он нагнулся, и она нежно коснулась губами его лба.
— Договорились! Я всегда буду шить для тебя рубашки!
— А вот тебе мой подарок, — сказал он и подал ей большую, обитую кожей шкатулку. Предвкушая что-то прекрасное, Екатерина подняла крышку и не разочаровалась. В шкатулке оказался рубиновый гарнитур: диадема, ожерелье, два браслета и несколько колец.
— Генрих!
— Нравится?
— Очень!
— Наденешь сегодня?
— Да! И сегодня, и в Крещенский сочельник!
В это первое Рождество своего правления молодая королева сияла от счастья. Широкие юбки не могли скрыть раздавшейся талии, и, куда бы она ни пошла, король приказывал принести ей кресло, чтобы она села, не утомляла себя. Он сочинял для нее песни, музыканты их исполняли, а она сидела, расставив ноги, слушала и улыбалась.
