Меня заперли в моих комнатах. Я сидела, скорчившись на полу в плаще и платье, подтянув колени к подбородку и делая вид, будто не замечаю ненавистных женщин, которые в сопровождении стражника приносили мне поесть. Я не притрагивалась к еде, не слушала их мерзкое кудахтанье и требования прекратить недостойное поведение. Лишь услышав среди них голос Иоанны, я вскочила и накинулась на нее словно бешеная, швырнула подвернувшимся под руку блюдом так, что его содержимое разлетелось во все стороны. Вскрикнув, она стрелой вылетела за дверь и больше не возвращалась.

После этого ко мне пустили Беатрис. Она шепотом рассказала, что Сорайю и Лопеса прогнали со службы, дом окружили, а ворота заперли на засов. Свежую еду привозили из города и оставляли за воротами, где ее забирал кто-то из стражников.

– А что с моей дочерью?

– Она здесь. Ей не сделали ничего плохого. Донье Хосефе разрешили остаться и ухаживать за ней. Но Вильена постоянно наблюдает за инфантой, как и за всеми остальными, хотя она еще совсем дитя.

Я смотрела на нее сквозь слезы. Только теперь я осознала, что мои волосы спутанными космами падают на лицо, и ощутила дурной запах собственного немытого тела.

– Я пошлю за горячей водой, чтобы вы могли помыться, – сказала Беатрис. – Позвольте мне о вас позаботиться.

Возражать я не стала. Переодевшись в чистое платье, я даже немного поела и начала размышлять над тем, что меня ждет. Как ни пыталась Беатрис, она ни от кого не смогла добиться толку, однако сказала, что Сорайя осталась в Аркосе. Она поселилась в городе и ежедневно приходила к воротам, умоляя, чтобы ее впустили, но каждый раз получала отказ. Лишь после неоднократных просьб Беатрис Вильена предоставил мне пергамент, воск и чернила для писем, которые он, естественно, намеревался просматривать перед отправкой.

Милости от отца я не ожидала и писать ему не стала, но написала своей сестре Каталине в Англию, излив ей свою душу и прося прощения, что не могу помочь ей в трудную минуту, но не в силах допустить даже мысли отказаться от вверенного мне матерью трона. Впрочем, отдавая письмо Беатрис, я сомневалась, что оно вообще дойдет до Каталины, а вспомнив кошмарную сцену с отцом, вновь спросила себя: стоило ли отказываться от предложения Генриха Тюдора и тем подписывать себе приговор? Даже направилась к двери, чтобы позвать Вильену и сказать ему, что передумала, – но тут же остановилась. Я никогда не смогла бы так поступить, а отец никогда бы меня не отпустил. Возможно, это вообще не входило в его намерения, мой отказ лишь развязал ему руки и позволил осуществить замыслы, которые он вынашивал со дня смерти Филиппа.

Шли недели. Я послала еще несколько безобидных писем маркизе де Мойя в Сеговию и моему сыну Карлу во Фландрию, но бо́льшую часть времени посвящала ведению этих записей, дабы запечатлеть свой жизненный путь.

И я продолжала ждать. Однажды вечером, принеся ужин, Беатрис рассказала, что никаких важных вестей прежде не было, поскольку отец отсутствовал в Кастилии, подавляя какой-то мятеж на юге. Но теперь он вернулся, достигнув согласия с повстанцами.

Она наклонилась ко мне, и глаза ее лихорадочно блеснули на усталом лице:

– Я подслушала, как Вильена говорил этой лисице Иоанне, будто адмирал послал его величеству письмо, в котором возражал против вашего заточения. Он писал, что Кастилия никогда не откажется от борьбы за свою законную королеву и его величеству надлежит как следует подумать о спасении своей души, прежде чем совершить поступок, которого ему никогда не простят ни Господь, ни Испания.

Я сжала ее руку, и голос мой дрогнул:

– В таком случае еще не все потеряно.

Беатрис обняла меня:

– Что бы ни случилось, я всегда буду с вами, mi princesa.

Той же ночью за мной пришли.

Откинув с лица волосы, я увидела собравшиеся вокруг моей постели безликие фигуры. В свете факела блеснула сталь. Испуганно вскрикнув, рядом проснулась Беатрис. Взгляд мой упал в изножье кровати – там стоял Сиснерос, чьи глаза пылали словно угли на белом как смерть лице.

– Пора вставать, ваше высочество.

Поднявшись с постели, я почти не чувствовала, как Беатрис снимает с меня ночную сорочку и одевает в теплое темное платье.

– Ты знаешь, куда мы едем? – прошептала я, пока она дрожащими руками пристегивала рукава.

– Нет, – прошептала она в ответ, взглянув мне в лицо полными слез глазами.

Я взяла ее за руку, борясь с нахлынувшей волной парализующего страха.

Полчаса спустя я вышла в холодный зал вместе с Беатрис. Кроме Сиснероса и Вильены, там присутствовал целый отряд стражи. Сердце мое забилось быстрее. Взглянув в сторону двора, я увидела на пороге донью Хосефу с закутанной в шаль моей дочерью на руках. Разбуженная посреди ночи Каталина плакала. Я тотчас же шагнула к ней.

Вильена щелкнул пальцами. Стражник забрал Каталину у доньи Хосефы и вышел. Донья Хосефа разрыдалась, прижимая шаль к лицу.

Я повернулась к Вильене:

– Куда вы забираете мою дочь?

– Крестьянка и ваши фрейлины останутся здесь. Вы и инфанта поедете с нами.

– Останутся здесь? Но они нужны мне. Они должны поехать со…

– Вам будут прислуживать другие. – Он схватил меня за локоть, вонзая пальцы в кость. – Идемте и не смейте возражать.

– Руки прочь, изменник! – выдохнула я.

Встретившись с моим взглядом, он отпустил меня и махнул в сторону двери:

– Ваш паланкин ждет.

Я оглянулась. Беатрис стояла в окружении стражников, а рядом с ними, с высоко поднятой головой, – моя сводная сестра Иоанна. Она издевательски присела в реверансе, и у меня перехватило дыхание.

Ночь была беззвездной и безлунной. Между четырьмя лошадьми-тяжеловозами висел закрытый паланкин. При виде его я споткнулась и оглянулась назад, а когда увидела, как на повозку под руководством коннетабля грузят гроб Филиппа, у меня подогнулись колени. Коннетабль обернулся, и меня приковал к месту вид его ужасного шрама и пронизывающий взгляд единственного глаза. Губы под черной бородой изогнулись в похожей на улыбку гримасе. Как и его жена Иоанна, он всегда служил моему отцу.

Передо мной возникла похожая на призрак фигура. Сиснерос наклонил голову:

– Здесь не Ла-Мота. Отсюда вам не сбежать.

– Когда-нибудь вы за это поплатитесь, – дрожащим голосом проговорила я. – Поплатитесь за все, что совершили. Будь жива моя мать, она бы приказала вас обезглавить. Вы наплевали на ее память.

Сиснерос вздрогнул:

– Инфанта Каталина поедет с вами. – Он отвернулся и взмахнул плащом, словно кожистыми крыльями.

Я села в паланкин. Там я обнаружила свою дочь, смотревшую на меня широко раскрытыми глазами. Я прижала ее к себе. Сопровождающие сели в седла, и мы тронулись с места. Паланкин тошнотворно качало из стороны в сторону.

Стражники освещали дорогу просмоленными факелами. Выехав из Аркоса, мы повернули на юг. Сквозь щель в занавесках я разглядела на обочине местных жителей, успевших узнать меня за то время, что я здесь провела. Люди угрюмо смотрели на нас. Какая-то женщина подняла кулак, и ее примеру последовали другие, бросая молчаливый вызов.

Я смотрела на них, безымянных забитых крестьян, которые обрабатывали землю, женились, воспитывали и хоронили детей, жили и умирали. Никогда еще я не ощущала такой близости к ним, как в этот миг. Только теперь я поняла, как сильно пришлось страдать и им.

В толпе внезапно послышались негромкие причитания, горестный стон на забытом языке мавров. Я прильнула к занавескам, отчаянно вглядываясь в темноту, и увидела Сорайю, которая стояла на коленях возле группы женщин, хватая горсти земли и посыпая ею голову. Она подняла перепачканное лицо, и мы посмотрели прямо друг другу в глаза.

Поспешно подъехавший стражник рывком задернул занавески, но я еще успела услышать крик:

– Dios bendiga y cuide a Su Majestad! Да хранит и благословит Господь ваше величество!

Они все знали. Мой народ знал, как со мной поступили.

Я стала одной из них – из тех, кто однажды восстанет, чтобы отомстить за предательство.

После этого рядом с паланкином всегда ехал стражник. Казалось, будто путешествие длилось годы. Не имея возможности выглянуть, я баюкала на руках Каталину и напевала колыбельные. Ее запах переполнял мою душу, принося покой, которого я иначе лишилась бы навсегда. Мое дитя оставалось со мной. Я так крепко обняла девочку, последнее мое утешение, что она проснулась, открыла глаза цвета морской волны, и во взгляде ее была такая печаль, что мне захотелось плакать.

– Мама, куда мы едем?

– Домой, – прошептала я, улыбнувшись сквозь слезы. – Мы едем домой, hija mia.

Ближе к рассвету я попыталась отодвинуть занавеску. Стражник все так же ехал рядом, но на этот раз не стал мне мешать. Вглядевшись, я увидела высокие каменные склоны и сразу же поняла, что мы в окрестностях реки Дуэро, в Кастилии.

Под пологом уходящей ночи охотились совы. Я не сводила глаз с устремляющихся к земле силуэтов, на мгновение очарованная их изяществом. Я дома, внезапно подумала я. Наконец-то я вернулась на родину, туда, где началась моя жизнь.

Я не смотрела на мрачные очертания крепости впереди, на ее окрашенные рассветом в кровавые тона стены. Не видела, как надо мной, подобно зубастой пасти, нависла решетка ворот, и не слышала скрипа массивных цепей, возвращавших ее на место.

Лязг ее эхом отдался по всей Кастилии: над выбеленными известью сельскими домами и засушливыми равнинами, над моим опустевшим домом в Аркосе и угрюмыми бастионами Ла-Моты, над улицами Толедо и стенами Бургоса. Пока не достиг пустого зала, где в одиночестве сидел на троне король, задумчиво сплетя перед собой руки.

И там эхо смолкло.