Я ждала Филиппа. Мои руки и шея отливали гипсовой белизной на фоне темно-красного платья. Рядом вышивали фрейлины, хотя Беатрис почти не смотрела на пяльцы, а Сорайя, казалось, в любой момент была готова вскочить. Со мной были и дочери – Элеонора неподвижно сидела у окна, а Изабелла перелистывала страницы моего молитвенника с золоченым обрезом. Я хотела взять с собой и Карла, но Утрехт настоял, что мой сын слегка простужен и ему весь день придется оставаться в своих покоях.

Когда послышался отдаленный звук трубы, мадам де Гальвен встала:

– Приехал его высочество. Нужно спуститься во двор и встретить его.

– Нет, – ответила я, не отрываясь от шитья. – Пусть приходит сам.

– Но, ваше высочество, по обычаю полагается…

– Я сказала – нет. Сядьте, мадам! Немедленно!

Мадам де Гальвен снова опустилась в кресло. Я воткнула иглу в пяльцы, вслушиваясь в звуки в коридоре за дверью. Услышав шаги, я отложила вышивание и подняла взгляд.

Дверь распахнулась, и вошел мой муж, раскрасневшийся от быстрой езды. Шляпы на нем не было, и волосы рассыпались золотистой волной по плечам, подсвеченные лучами солнца. В гневе я совсем позабыла, насколько он красив и статен, хотя и подметила опытным взглядом, что он слегка погрузнел, а щеки его несколько обветрились. Я глубоко вздохнула, напоминая себе, что передо мной тот самый мужчина, который бросил меня в Испании. И все же, увидев неподдельное удивление на его лице, я ощутила охватившую меня неудержимую страсть.

Как я могла желать мужчину, оказавшегося столь недостойным?

– Моя инфанта, – выдохнул он, горячо целуя меня, словно мы не виделись всего несколько часов. – Ты по мне скучала?

– Не больше, чем ты по мне, – холодно ответила я, чувствуя, как за нами наблюдают все находящиеся в комнате.

Филипп подошел к неожиданно залившейся румянцем Элеоноре:

– Как же ты выросла, милая!

Затем он шагнул к Изабелле, протягивая ей украшенное ленточками перо, которое, словно по волшебству, извлек из-под камзола.

– Это перо белой совы, которую поймал мой сокол во Франции. Вставь его в свою синюю бархатную шапочку, ma petite reine.

Девочка радостно засмеялась, и я на мгновение лишилась дара речи. Я поняла, что наши дочери обожают Филиппа, хотя, возможно, видели его за свою жизнь даже меньше, чем меня. Впрочем, какой ребенок не обожал бы такого отца? Но от этого он не становился в меньшей степени лжецом или прелюбодеем.

Филипп повернулся ко мне, сидевшей среди фрейлин словно изваяние. Он хлопнул в ладоши, и мне показалось, будто над головой прогремел гром.

– Всем выйти! Я хочу побыть наедине с женой.

Я заметила обиженный взгляд Элеоноры, которую мадам де Гальвен повела вместе с Изабеллой к выходу. Мои фламандские фрейлины поспешно ретировались в переднюю, за ними, тяжело ступая, последовали Беатрис и Сорайя.

После двух лет вражды и разлуки мы с Филиппом остались одни.

Я продолжала сидеть не шевелясь. Он подошел к комоду, налил себе вина и залпом осушил кубок. Лишь когда он снова потянулся к графину, я поняла, что его беспечность лишь напускная. Дрожащей рукой он поднес кубок к губам, затем с лицемерной улыбкой повернулся ко мне. Я поняла, что он намерен любой ценой делать вид, будто ничего особенного не случилось.

– Как твоя поездка во Францию? – спросила я, подавляя желание вцепиться ему в глотку.

Улыбка исчезла с его лица.

– Разве дон Мануэль тебе не говорил? Я ездил договариваться о мире. – Он неловко усмехнулся. – Добиться согласия между двумя королями не так легко, как ты думаешь. Но, похоже, мы делаем успехи. – Посмотрев мне в глаза, он повернулся и направился в другой конец комнаты. – Господи помилуй, – пробормотал он, – я целый день скакал в грязи под дождем. Мне сейчас не до расспросов.

Я сложила руки на коленях.

– Да, я слышала о твоих путешествиях, хоть и не от тебя. – И тут, как будто помимо воли, слова обвинения сами вырвались у меня изо рта: – Видимо, тебе слишком вскружила голову твоя любовница, раз у тебя не нашлось времени написать мне о твоих переговорах с Луи. Или вообще остаться во Фландрии, чтобы меня встретить.

– Любовница? – Он замер. – Понятия не имею, о чем ты.

– Да брось, – коротко рассмеялась я. – Надо же было додуматься – пока я рожала тебе сына, ты позволял своей французской шлюхе воровать мои вещи.

Глаза его сузились.

– Как я вижу, ничего не изменилось. Ты полтора года провела в своей проклятой стране, и, похоже, твоя гордыня никуда не делась. И ты еще смеешь меня упрекать? Где этот самый сын, которого ты родила, а? Откуда мне знать, жив ли он вообще?

– Он жив! – Я вскочила. – Я оставила его с моей матерью. Он… он слишком мал, чтобы путешествовать.

– Лживая сука! – выдохнул Филипп. – Ты оставила его там, чтобы твоя мать смогла использовать его против меня. Она получила, что хотела и ради чего вы с ней все замышляли. Где же вся твоя преданность?

Внезапно я едва не пожалела о содеянном. Я могла попытаться вновь с ним помириться, как уже бывало раньше, не разрушая те остатки чувств, которые нас еще связывали. Мы еще могли найти свое счастье, оставаясь теми, кем были. Немалым усилием воли я сумела убедить себя, что напрасно обманываюсь. Что бы ни утверждал Филипп, все теперь стало иначе. Теперь я сражалась за куда более великую цель, нежели наш брачный союз.

– Моя преданность – к стране, которую нам предстоит унаследовать. К стране, которую ты, похоже, готов превратить в руины, лишь бы удовлетворить свое тщеславие. Ненависть настолько ослепила тебя, что ты не видишь истины? – Голос мой невольно дрогнул. – Луи ты нисколько не интересуешь. С твоей помощью он лишь ищет способ уничтожить моего отца.

– Твой отец, – бросил Филипп, – всего лишь трусливый убийца, отравивший Безансона! Я разделаюсь с ним, даже если придется пойти на сделку с самим Люцифером!

Именно тогда я поняла, что потеряла мужа. Злобные подозрения, которые он питал к Испании и моим родителям, отравили его разум точно так же, как, по его мнению, мой отец отравил Безансона.

– Не сомневаюсь – если Луи прикажет, ты станешь лизать ему сапоги, – услышала я собственный голос, холодный и презрительный, как у матери. – Но я этого делать не стану. Испания – не Фландрия.

Филипп отшвырнул кубок. Меня охватил внезапный страх – только теперь я ощутила, насколько уязвима женщина, с которой муж может делать все, что пожелает, считая ее своей собственностью. Он подошел столь близко, что я почувствовала на лбу его горячее дыхание.

– Если ты так считаешь – можешь возвращаться в свою любимую Испанию и сидеть у смертного одра матери, мадам инфанта. Пройдет не так уж много времени, и я появлюсь там сам, чтобы занять мой трон.

Он сказал «мой трон».

Я высоко подняла голову:

– Ты забываешь, что наследница Испании – это я. Без меня ты ничего не получишь.

Глаза его превратились в щелочки. Внезапно он ударил меня открытой ладонью с такой силой, что я отлетела к столу, разбрасывая в стороны бумаги. Филипп метнулся ко мне и схватил за горло:

– Когда придет время, я займу трон. Я, и никто другой!

Я взмахнула рукой, сжав в кулаке украшенный драгоценными камнями нож для писем, и резанула Филиппа по щеке, оставив на ней кровавую полосу. Он ударил меня еще раз, а когда у меня перед глазами все поплыло, схватил меня за запястья и развернул кругом. Я попыталась позвать на помощь, но он швырнул меня лицом о стол.

Я ударилась челюстью о кожаную крышку стола. Во рту появился вкус крови. Не обращая внимания на мой сдавленный крик, он пинком развел мне ноги, одной рукой словно клещами удерживая меня за запястья, а другой задирая мне юбку. Я почувствовала, что задыхаюсь в складках парчи и жестком конском волосе подкладки. Он начал стаскивать с меня чулки. Я пыталась сопротивляться, но тщетно – он с размаху ударил меня в висок. В ушах зазвенело. Я отчаянно отбивалась ногами, в ужасе поняв, что он собирается сделать.

Внезапно наступила тишина. Затем я услышала, как он возится с гульфиком, и меня пронзила жгучая боль. Он раз за разом входил в меня, с силой ударяя о стол. То, чем мы столько раз занимались с наслаждением и страстью, превратилось в жестокое непотребство. В конце концов я безвольно обмякла, ощущая, как мое тело превращается в бесчувственный кусок мяса.

Наконец я услышала возле своего уха его хриплое дыхание.

– Кастилия моя, слышишь? Моя! И когда придет время, ты сама ее мне отдашь. Отдашь без каких-либо возражений. А если нет, если посмеешь пытаться мне помешать – каждую ночь будет повторяться то же самое. Ты будешь рожать мне детей одного за другим, пока не сдохнешь, словно корова на вертеле.

Я соскользнула на пол. Ударив меня еще раз, он повернулся и вышел, с грохотом распахнув дверь перед моими охваченными ужасом женщинами. Они вбежали в комнату, и у меня вырвался дикий, первобытный вопль, который я сдерживала до последнего.

Я лежала в своих покоях, настолько избитая и ослабевшая, что с трудом могла подняться. Сперва я не в силах была даже говорить: челюсть распухла, как и правый глаз. Одолев мои слабые протесты, Беатрис вызвала придворного врача. В некотором замешательстве осмотрев меня, он пробормотал, что переломов, похоже, нет, и прописал припарки из розмарина, после чего поспешно вышел.

Переломов нет. И то хорошо.

На пятый день я уже могла ходить не хромая и есть не только бульон, который терпеливо готовили мне фрейлины. Они превратили мои покои в тихую гавань, в обитель женского уединения, где мы договорились, что никто ничего не должен знать. Они привели ко мне маленькую Изабеллу, которая жаловалась, что скучает по маме, но по ее испуганному взгляду и неуверенному вопросу: «Тебе больно?» – я поняла, что девочка чувствует: случилось нечто ужасное. Я заверила ее, что мама просто немножко больна и ей придется подождать, когда я почувствую себя лучше и смогу к ней прийти.

Узнав от Беатрис, что Филипп отправляется завтра на охоту, я велела помочь мне одеться и проводить в галерею. Я не покидала своих покоев несколько недель, и, когда я появилась в галерее в черном парчовом испанском платье и скрывающей синяки вуали, придворные удивленно смотрели на меня, забыв даже поклониться. Пройдя мимо них, будто их вообще не существовало, я остановилась у окна во внутренний двор замка.

Кирпичные стены влажно блестели от легкого дождя. Внизу собралась ярко разодетая компания. Никто не мог меня заметить, даже если удосужился бы поднять взгляд, – одетая в черное, я казалась тенью. Я увидела, как мой муж и его напыщенные фавориты садятся в седла. Среди них был и дон Мануэль: в безвкусном камзоле из зеленого бархата, он походил на жабу верхом на пони. На его пальцах тускло поблескивали перстни. Позади ехали сокольничие и повозка с провизией на неделю. Судя по всему, мой муж собирался в тот же самый охотничий домик, куда я ездила с ним несколько лет назад.

Я видела только четырех женщин. Три из них, явно куртизанки в кричащих платьях с глубоким вырезом и набеленными лицами, меня не интересовали. Однако я отметила для себя четвертую. Ее густые светлые волосы украшала нить из моих голубовато-серых жемчужин. Даже сверху мне было видно, что особой красотой она не отличается – обычная французская кукла с бледным лицом и напомаженными губами. Мой муж подвел к ней своего коня, и у меня перехватило дыхание, когда он поправил полы ее плаща, открыв полную грудь под серым бархатным платьем – тоже когда-то моим. Он нежно погладил ее рукой в перчатке, и она рассмеялась, выгнув шею.

На ее платье я заметила золотую брошь с гербом Кастилии – ту самую, которую я дала во Франции Луи и Анне Бретонской в качестве издевательского подарка для их дочери.

В моей душе словно вспыхнуло черное пламя. Повернувшись, я направилась обратно в свои покои.

Я стала ждать. Не гуляла в саду и не навещала детей, вообще не выходила за дверь. Каждый день казался вечностью, а каждая ночь тянулась, словно целая жизнь. Но никто, к моему удивлению, не замечал поглощавшего меня целиком ненасытного кошмара.

Я знала, что на сей раз прощения не будет.

Вечером, когда должен был вернуться Филипп, я вышла в зал одна. Беатрис, помогавшая мне одеваться, умоляла разрешить ей пойти со мной. Судя по тому, что я выбрала то же темно-красное платье, в котором надо мной надругались, она поняла, что ничего хорошего от меня ждать не стоит, однако я приказала ей и Сорайе остаться. Я также распустила волосы и сняла все драгоценности. Синяки на моем лице превратились в едва заметные желтые пятна, которых вполне хватало в качестве украшений.

На меня почти никто не обратил внимания – лишь несколько человек, оказавшихся ближе всего к дверям, что-то удивленно пробормотали. Все уже наверняка слышали о случившейся в моих покоях ссоре и моем последующем уединении, но я специально пришла попозже. Столы уже отодвигали к стенам, освобождая место для танцев, и все спешили успеть надраться. Филиппа в его кресле на возвышении не было, а слева от него, на месте, которое раньше занимал Безансон, сидел дон Мануэль. Увидев меня, он замер, еще больше выпучив черные глаза. Потом вскочил и кинулся по ступеням вниз, расталкивая придворных, как будто у него горел пол под ногами.

Проследив за его взглядом, я увидела Филиппа. Раскрасневшийся, с кубком в руке, он о чем-то болтал с мужчинами. То и дело раздавался грубый хохот. Неподалеку от них, на скромном, но достаточно видном месте перед роскошным гобеленом сидела та самая женщина. Сегодня на ней было переливающееся платье, которое тоже принадлежало мне, перешитое под размер ее более обширной груди. Золотистые волосы – единственное, чем, на мой взгляд, она могла похвалиться, – каскадом падали до пояса, а на шее у нее висела моя жемчужная нить. Сидя в окружении дам сомнительного достоинства, она жестикулировала пухлыми руками, то и дело поглядывая на Филиппа.

На груди у нее снова красовалась моя брошь.

Окинув ее взглядом, я направилась прямо к ней, прокладывая путь среди придворных. В ноздри ударяла вонь пота и мускуса, но их пронзительный смех и звон кубков почти не достигал моих ушей. Дон Мануэль вырвал рукав из пальцев пьяного вельможи и со всех ног поспешил к Филиппу, комично размахивая руками. Я едва не рассмеялась. Он мог орать до хрипоты, но музыка и прочий шум пирушки заглушали все звуки, пока не стало слишком поздно.

Я остановилась перед женщиной. Побледнев, она встала. Карминовая помада на губах не могла скрыть уродливую язвочку в уголке рта. Дамы вокруг нее судорожно вздохнули и попятились. С нескрываемым удовольствием я поняла, что ко мне все еще относятся с уважением.

– На вас надето кое-что, вам не принадлежащее, – сказала я.

– Ваше высочество? – Она уставилась на меня.

– Эта брошь моя. Платье и жемчуг – тоже. Верните их мне. Сейчас же.

– Сейчас же? – Голос ее сорвался на визг, хотя, возможно, виной тому была лишь безмерно удивившая ее просьба.

– Да. – Я шагнула ближе. – Или мне самой их забрать, мадам?

Глаза ее расширились.

– Ничего подобного, – заявила она, поджав губы. – Это подарок его высо…

Не дав ей закончить, я метнулась к ней и с треском сорвала брошь с ее платья. Вскрикнув, она споткнулась о кресло и упала, разметав юбки. Я вцепилась ей в волосы, нашаривая на шее жемчужную нить. Клок волос остался у меня в руке. Я взглянула на него, затем на женщину. Она стояла на коленях, пытаясь уползти. Наклонившись, я снова ухватила ее за волосы и дернула назад. Она свалилась навзничь, раскинув ноги в белых чулках и непрерывно издавая истерические вопли.

Я дернула за жемчужную нить. Вопль сменился сдавленным хрипом, затем застежка подалась, и жемчуга оказались в моей руке вместе с обрывками золотистых локонов. При виде расцветающей на ее горле ссадины меня пробрала радостная дрожь. Женщина закинула руки за голову, ловя ртом воздух. Никто из только что льнувших к ней дам даже не пошевелился: они стояли с раскрытым ртом, словно окаменевшие раскрашенные статуи.

Позади меня послышались тяжелые шаги. Обернувшись, я увидела налитые кровью глаза Филиппа. Рядом с ним яростно таращился на меня дон Мануэль, словно тролль из детской сказки.

– Никогда больше, – сказала я. – Я скорее умру, чем выполню хоть одно твое желание.

– Стража! – взревел он. Стоявшие позади стражники протолкались через оцепеневшую от ужаса толпу придворных. – Взять ее и запереть в ее покоях. Она сошла с ума!

Глядя на окруживших меня стражников, я намотала жемчужную нить на запястье.

Две недели спустя во Фландрию пришло известие о смерти моей матери.