Королева Мария

В семь часов вечера я наконец-то могу принять Ренара, который весь день добивался аудиенции.

— Ваше величество! — вскрикивает он, целуя мою руку с небывалым жаром. — Как я рад, что вы спаслись! Мы все были страшно потрясены тем, что вам едва удалось избежать беды. Сударыня, простите меня, но я предполагал, что так и будет. И я бы презрел свой долг и пренебрег преданностью вам, если бы не обратил ваше внимание на то, что этот мятеж явился результатом чрезмерного великодушия вашего величества. Я умоляю вас, ваше величество, ожесточите сердце свое против этих изменников и покажите вашим подданным, что вас не запугать.

— Вы говорите, как мои советники, господин посол, — замечаю я. — Вы все поете в унисон.

Я старюсь не выдать своих чувств, ибо он сочтет это знаком слабости, но чего бы это мне ни стоило, я настроена доказать ему — равно как и всем остальным, — что, если надо, могу быть такой же решительной и жестокой, как мой отец.

За исключением, конечно, тех случаев, когда дело затрагивает мою совесть.

Добрые черты моей натуры помогают мне обуздать свой порыв.

— Вам не стоит беспокоиться, ибо решение мною уже принято, — говорю я ему. — Больше я не стану щадить врагов и буду требовать для них высшей меры наказания. Также отныне я не потерплю ереси в моем королевстве, поскольку мы все ясно видели, что она ведет к бунтарским заговорам против меня.

— Ваше величество выказывает великую мудрость, — отвечает Ренар с выражением облегчения и удовлетворения на лице. — Знаю, что до сих пор я поощрял в вас осторожность в обращении с еретиками, но я согласен: теперь ясно, что вы должны твердо расправиться с теми, кто не желает следовать доктринам истинной Церкви.

— Разумеется. Я долго об этом думала, молилась о наставлении и ныне решила вернуть старый закон против ереси, чтобы искоренить ее, ибо она подобна опухоли, поражающей сами основы Церкви. Те, кто не раскается, будут гореть на кострах. Если мои люди не придут к спасению по своей воле, их придется принудить к этому, во благо их душ.

— Именно этого мнения придерживается и мой господин, император, так же как и принц Филипп, — говорит Ренар. — Они полагают, что адское пламя на земле проясняет разум и способствует обращению самых упрямых еретиков.

— Молю Господа, чтобы так и было, — отвечаю я, осеняя себя крестным знамением. Но затем замолкаю. Мне страшно признаться Ренару в другом принятом мною решении, и я лихорадочно подыскиваю пути доказать ему, что, когда дело касается вопросов первостепенной важности, я непоколебима.

— Возвращаясь к вопросу об изменниках, — говорю я, — я решила, что главари мятежа будут казнены. И чтобы ни у кого не возникло искушения снова поднять бунт против нас, большое число их сторонников повесят. На каждом углу в Лондоне и в городах Кента будут установлены виселицы — для показательного примера и предостережения нашим подданным. Они должны уяснить, как опасно бунтовать против своего законного монарха.

— Император будет очень рад услышать об этом, — говорит Ренар. — Также ему будет приятно узнать, что вы наконец-то решились казнить тех людей, которые остаются маяками для мятежников. Я имею в виду леди Джейн и Гилфорда Дадли. Ваше величество разумно признали, что, пока они живы, они будут у вас как бельмо в глазу. Я настоятельно советую вам, сударыня, без дальнейшего промедления привести в исполнение приговоры.

— Они будут помилованы, — спокойно говорю я.

Внезапно наступает тишина. Ренар, кажется, онемел от удивления.

— Я и не обещала казнить их, — напоминаю я ему. — Только главарей мятежа и их пособников. Поверьте, мне с муками далось это решение. Я внемлю вам и моим советникам, но леди Джейн и Гилфорд Дадли поистине ни в чем не виновны. Они не принимали участия в этом восстании…

Ренар вдруг обретает голос:

— Ваше величество, во имя Господа…

— Нет, дорогой друг, — возражаю я. — Я обещала им помилование. Я не могу нарушить слова государыни и не хочу отягощать собственную совесть их смертью.

Ренар не сдается:

— Иногда, сударыня, правителю необходимо проявить прагматизм и действовать по целесообразности. Пусть они не заслужили казни в этот раз, но леди Джейн и ее муж всегда будут для вас опасны, они всегда будут представлять угрозу для вашего трона и порядка наследования, восстановления истинной веры в королевстве. Может ли ваша совесть дозволить подвергнуть все это риску?

— Вы хотите, чтобы я отрубила голову шестнадцатилетней девочке за преступление, которого она не совершала? — в волнении вскрикиваю я. — Я — защитница правосудия в моем королевстве, а руководствоваться целесообразностью в данном случае значит презреть правосудие, нарушить клятву блюсти закон, которую я давала на коронации.

— Ваш августейший батюшка не был бы столь щепетилен, — отвечает этот хитрец. — Он бы без колебаний сделал то, что нужно. Ваше величество, я прошу вас, скрепите свое сердце, заглушите в себе голос совести, совести частного лица, будьте настоящей королевой.

— Не могу, — отвечаю я, садясь в кресло так, чтобы он не видел моих слез. Я провела немало дней, показывая храбрость перед лицом восставших, стараясь быть сильной и мужественной. Я не хочу ему уступать.

Мои страдания не трогают Ренара. Он неумолим.

— Что же, ваше величество, вы не оставляете мне выбора, — заявляет он. — Император, заботясь о безопасности своего сына и желая упрочить союз с вашим величеством, велит передать вам, что, пока леди Джейн и ее муж живы, ноги принца Филиппа не будет на земле Англии.

Я тотчас понимаю, что это шантаж. Меня будто громом поражает. Они загнали меня в угол. Мне нужен этот союз, дабы провести великие преобразования, ибо за Филиппом стоит вся мощь католического христианства. И — осмелюсь ли я признаться в этом? — мне нужен он сам. Его образ преследует меня в мечтах, вызывая странное томление; у меня захватывает дух от желания. Он мой герой, красавец, явившийся избавить меня от затянувшегося девства. Я его уже люблю и не смогу от него отказаться.

Это суровый выбор, более тяжкий, чем другие, что приходилось делать мне в моей несчастливой жизни. Но я понимаю, что император, при всей жестокости его приемов, мудрый человек. Он ясно указал мне, в чем заключается мой долг.

Я совершила это, да простит меня Бог. Я отдала приказ о казни леди Джейн и Гилфорда Дадли. Они будут преданы смерти утром девятого февраля, по прошествии всего тридцати шести часов.

Я должна твердо держаться своего решения. Я не поддамся, не пойду на поводу у женской мягкотелости. Однажды, когда я возьму в руки своего сына — сына Филиппа, наследника католической Англии, — я оправдаюсь перед моей совестью, и она успокоится.

Передо мной лежат приказы о приведении казней в исполнение. Я сижу за столом, собираясь с духом, чтобы подписать их. Даже сейчас я бы много отдала, чтобы употребить свое право даровать помилование, но я знаю, что это было бы безумием.

Я беру перо, обмакиваю его в чернильницу и дважды вывожу свое имя.