Леди Джейн Грей
Брэдгейт-холл, январь 1550 года.
За окном все бело, все покрыто снежным одеялом. Во двор через главные ворота въезжает всадник, закутанный в меха. Я смотрю, как дворецкий спешит ему навстречу, щелчками пальцев сзывая конюшенных мальчишек.
Это Роджер Эшем.
Я знала, что он приедет. Доктор Айлмер, в состоянии радостного предвкушения, сказал мне неделю назад, что он приезжает.
— Но к несчастью, Джейн, для него сейчас не самое веселое время, — поделился он. — Мастер Эшем написал мне, что он устал служить у леди Елизаветы, устал от клеветы и интриг в ее доме и от происков ее казначея, который злословил у него за спиной, дабы настроить против него принцессу. Но в любом случае, как он говорит, ее образование подошло к концу в день ее шестнадцатилетия, и поэтому, не поторопись он подать в отставку, его бы позорно уволили. Ибо леди Елизавета поверила лжи Пэрри.
— Какой стыд, — сказала я. — А я-то считала ее умной и проницательной. Но раз таково ее мнение, ее уже трудно переубедить.
— Бедный мистер Эшем вернулся в Кембридж, — рассказывал Айлмер. — Он собирался продолжить научные изыскания. Однако почти сразу же — вот подарок судьбы — он получил письмо с предложением должности секретаря при посольстве Англии в Брюсселе. Он обрадовался такой возможности и немедленно согласился, полагая, что это исцелит его боль от предательства воспитанницы. Но послушайте! Когда я поведал вашим родителям о его скором отбытии за границу, они пригласили его посетить нас перед отъездом, дабы вдохновить своим умом и ученостью.
— Но это произошло по вашей подсказке, сир? — озорно поинтересовалась я.
— О да! Им самим ни за что бы не догадаться! — ответил он, весело блестя глазами.
Вот так мистер Эшем и прибыл в Брэдгейт, но его некому встречать, потому что все уехали на охоту. Кроме меня. Я осталась дома, чтобы почитать у огня.
— Господин Эшем, — говорю я с улыбкой, протягивая руки ему навстречу. — Как я рада снова вас видеть! Проходите в гостиную, здесь тепло. — Я показываю ему дорогу, по пути веля дворецкому подать гостю подкрепиться с дороги. И пока мы ждем, мы по-светски болтаем о пустяках и обмениваемся любезностями. Однако я все время ощущаю на себе испытующий взгляд мистера Эшема.
— Разве вам не хотелось поехать на охоту с родителями? — спрашивает он, когда мы остаемся одни. Я разливаю вино, отмечая мягкий, располагающий к откровенности тон. Было бы просто облегчить перед ним душу.
Скорчив гримасу, я объясняю:
— Терпеть не могу охотиться. Нет, я увлеклась чтением и хотела закончить книгу. А вы это читали? — Я протягиваю ему том в кожаном переплете.
Это «Федон» Платона. Глядя на него в изумлении, он спрашивает:
— И вы предпочитаете это охоте?
— Разумеется, — с чувством отвечаю я. — Охота — это лишь слабая тень того удовольствия, которое я нахожу в чтении Платона. Бедняги эти охотники, они и не знают, что такое настоящее удовольствие.
Эшем усмехается:
— А как же вы, сударыня, пришли к познанию истинного удовольствия в столь нежном возрасте?
— Вы смеетесь надо мной, сударь, — вспыхиваю я.
— Простите, миледи, — извиняется он с поклоном. — Я не шучу. Поведайте мне, что приблизило вас к этому знанию, которым почти никому из женщин, да и из мужчин тоже, не удается овладеть?
— Я открою вам правду, которая, возможно, вызовет у вас удивление, — говорю я. — Самое большее среди тех благ, коими Господь одарил меня, дочь столь строгих, жестоких родителей, — это мой добрый наставник доктор Айлмер. Если бы не он, то я бы сошла с ума.
Я осекаюсь и закусываю губу. Что же я говорю этому мужчине, с которым едва знакома? Что он подумает обо мне, если я так непочтительна к батюшке и матушке и забыла о законах гостеприимства?
— Простите меня, сир, — смиренно прошу я. — Боюсь, что сболтнула лишнее. Это не тема для светской беседы, как, без сомнения, не преминула бы напомнить мне матушка.
Подавшись вперед, доктор Эшем приподнимает меня за подбородок. У него такие добрые глаза.
— Вы можете быть со мной откровенны, леди Джейн, — ласково говорит он. — Я никому ничего не скажу. Иногда, когда на душе неспокойно или горько, лучше выговориться.
Я надеюсь, что благодарность написана у меня на лице. Мне так давно хотелось выговориться! Я глубоко вздыхаю.
— Вы, наверное, сочтете, что я забыла свой долг, но я ничего не могу с собой поделать. — Теперь слова из меня рвутся наружу неудержимым потоком. — Понимаете, мастер Эшем, когда я нахожусь в присутствии батюшки или матушки, что бы я ни делала — говорила, молчала, сидела, стояла или ходила, ела, пила, веселилась или грустила, шила, играла, танцевала или еще что-нибудь, — я обязана исполнять это буквально с таким совершенством, с каким Господь создал мир. Иначе меня ждут злые насмешки, жестокие угрозы, иногда заодно с тычками, щипками, пощечинами и другими вещами, которые, — я чувствую, что краснею, — воздержусь называть.
Я вздрагиваю. Он пристально смотрит на меня, догадываясь, должно быть, как глубоко меня здесь унижают.
— Я так несчастна, — горячо продолжаю я, — мне кажется, будто я в аду, то есть пока не настанет время идти к доктору Айлмеру, который умеет делать учение радостью, так что ни о чем другом я и помыслить не могу на уроке. Но после уроков я начинаю плакать, потому что все вокруг грозит мне обернуться бедой. Вот потому, сир, чтение доставляет такое удовольствие. По сравнению с ним прочие удовольствия — сущие пустяки или попросту неприятности.
Я склоняю голову, чтобы он не видел слез в моих глазах, но они не укрылись от его внимания, ибо он накрывает мою руку своей.
— Мне очень жаль, — говорит он. — Как бы мне хотелось чем-нибудь помочь вам! Однако закон наделяет родителей правом воспитывать своих детей так, как они считают нужным, а есть и такие, которые не сочли бы ваших родителей излишне суровыми.
Повисает неловкая тишина. Его сочувствие не принесло мне утешения, но он ведь ничего не может сделать, и оба мы это знаем. Так что он, прочистив горло, переводит разговор на другую тему:
— Вам и вправду очень посчастливилось иметь такого наставника, миледи. Я всегда считал, что учение должно быть легким и приятным и что наказаниям не место на уроках. Я думаю, что учитель должен поощрять, а не заставлять, хотя знаю, что многие со мной не согласны. Зайдите в любую школу, и вы увидите, что мальчиков бьют, пока они не выучат урок.
— Да, сир, вы правы, — говорю я ему. — Учение должно быть увлекательным.
Теперь я уже овладела собой.
— Не окажете ли вы мне честь ознакомить меня с вашими работами? — спрашивает доктор Эшем.
Я с радостью достаю стопку бумаг и книг и выкладываю перед ним мои переводы с греческого.
— Это ваши собственные переводы? — восхищается он. — Они великолепны.
Затем он задает мне пару вопросов по-гречески, на которые я отвечаю.
— Сударыня, у вас безупречные знания! — восклицает он.
Час проходит за таким благотворным общением, пока за решетчатыми окнами не раздаются звуки, возвещающие о возвращении охотников.
— Миледи Джейн, могу я попросить вас о чести переписываться со мной? — спрашивает мастер Эшем, поднимаясь. — Я был бы бесконечно рад обмениваться письмами со столь блестяще образованной леди.
— Это будет честью для меня, — отвечаю я, глубоко тронутая и польщенная. Мою душу переполняет радость, когда этот великий ученый говорит со мной с такой лаской и пониманием. — Как же мне вам писать? На английском, на латыни или на греческом?
— На всех трех языках! — смеется он. — Но мы еще обсудим это с доктором Айлмером. Я буду с нетерпением ждать ваших писем. За границей у меня есть ученые и образованные друзья, которые будут изумлены, узнав о ваших успехах. Вы — образец для подражания. Но кажется, прибыли ваши родители. Я передам им, как хорошо вы меня занимали. Может быть, тогда они хоть ненадолго умерят свою суровость.
Я улыбаюсь, впервые за долгое время чувствуя себя счастливой.
Брэдгейт-холл, весна и лето 1550 года.
Господин Эшем сдержал свое слово. С одобрения моих родителей и с помощью доктора Айлмера и доктора Хардинга, которого повысили до домашнего капеллана, он установил переписку, благодаря которой мне выпала великая честь познакомиться с лучшими умами нашего века. Теперь письма идут из Брэдгейта в Брюссель и Швейцарию, где такие авторитеты, как знаменитый Генрих Буллингер, заявляют о чести писать обыкновенной девочке. Они льстят мне похвалами, заставляющими меня краснеть, называя меня светилом и украшением протестантизма! Я говорю себе, что это просто фигуры речи, но втайне наслаждаюсь. С другой стороны, их похвалы укрепляют во мне стремление стать более ревностной христианкой, истинной протестанткой. Я ни в коем случае не достойна таких восхвалений, но я ведь могу стремиться к тому, чтобы быть их достойной.
Они посылают мне для чтения трактаты, которые мы затем обсуждаем в наших письмах. Я попросила помощи в изучении древнееврейского, потому что хочу читать Ветхий Завет в оригинале. И в моем общении с этими достойными мужами я стремлюсь держаться скромно и незаметно, всегда благодаря Господа за мою эрудицию. Подобно тому как я признаю веру даром Божьим, таким же даром я признаю и мою невеликую ученость.
С течением месяцев ко мне приходит уверенность в себе и понимание. Айлмер говорит, что заметил во мне перемену. По его словам, мне многое дает переписка с этими учеными мужами. По его подсказке — и, без сомнения, с видом на мое будущее — он просит Генриха Буллингера прислать мне копию трактата о семейной жизни, с тем чтобы я перевела его с латыни на греческий. Пока я пишу, доктор Айлмер заглядывает мне через плечо:
— Джейн, я думаю, что едва ли кто-либо из английской знати был так предан учению, как вы. У вас не только отличные переводы, вы во всех отношениях прекрасная рукодельница и музыкант. Если бы вы вышли замуж за короля, как надеются ваши друзья, то вы бы стали воистину выдающейся христианской королевой.
— Я не так совершенна, как вы думаете, доктор Айлмер, — протестую я. — Никто не способен быть совершенным.
— Ах, Джейн, — он улыбается, — единственный недостаток, который можно вам приписать, — это излишняя категоричность ваших суждений. Пожалуй, стоит иногда делать снисхождение к слабостям других или допускать, что не все люди могут с вами согласиться.
— Я не могу поступать иначе, чем диктует мне моя вера, — говорю я ему, неприятно пораженная его замечанием.
— Но тогда имейте в виду, что не все положения веры высечены в камне, — отвечает он. — Вы еще молоды, дитя мое, а молодые часто категоричны. Говорят, мудрость и умеренность приходят со временем. Однако, глядя на современный мир, я в этом сомневаюсь. Только запомните, что я сказал, и учитесь уравновешивать рвение милосердием.
— Прошу прощения за мои недостатки и постараюсь исправиться, — говорю я. — Я не хочу сердить вас или кого-либо другого, но моя жизнь нелегка. На самом деле я веду двойную жизнь. В одной я ученый корреспондент великих мужей, которые не по заслугам расхваливают меня. А в другой я зловредная и презренная дочь родителей с неоправданно завышенными ожиданиями, которые иногда невыносимо жестоки ко мне. — Я не могу сдержать слез. — Я живу в земной тюрьме и провожу свои дни так, словно уже мертва, тогда как вы, доктор Айлмер, вы живы и свободны.
Его лицо выражает неподдельное сочувствие.
— Я был несправедлив, — говорит он, качая головой. — У вас и без меня довольно тревог. Будем надеяться, что вскоре вы благополучно выйдете замуж. И тогда, несомненно, ваша жизнь станет гораздо счастливее.
— Боже, пусть будет так, — прошу я.
Оксфорд, осень 1550 года.
Я делаю реверанс, и король мне величаво кивает. Он, кажется, вырос и раздался в плечах, во всяком случае, держится он еще более важно. Позади него стоит сияющий граф Уорвик.
— Добро пожаловать в Оксфорд, кузина, — произносит король своим высоким голосом, который у него и не собирается ломаться, хотя ему, как мне, тринадцать лет.
Я отступаю назад, к родителям и сестре. Кэтрин впервые при дворе, и матушкин орлиный взгляд так и впивается в нее, пока она, в свою очередь, почтительно приветствует короля. Моя младшая сестра Мэри, которой уже пять лет, осталась дома с няней. Вряд ли родители когда-либо возьмут ее с собой ко двору.
Король обращается к батюшке:
— Надеюсь, ваша поездка была приятной, милорд.
— Мы хорошо доехали, ваше величество, благодарю вас. Я надеюсь, ваше величество довольны своими успехами.
— Вполне, милорд, — отвечает король. — Мы всюду обнаруживаем преданность, и мы рады видеть, что наши подданные в большинстве своем послушны нашим законам, касающимся веры.
— Его величество с нетерпением ожидает завтрашних состязаний, — вмешивается Уорвик.
— Я бы предпочел принимать участие, а не просто наблюдать за ними, — жалуется Эдуард, внезапно из короля превратившись в мальчика-подростка.
— Но ваше величество знает, что это было бы опрометчиво. Случись с вами, не дай бог, беда, ничто не помешало бы леди Марии занять престол и восстановить папскую веру.
Эдуард хмурится, снова превращаясь в короля, и вздыхает:
— Вы говорите истинную правду. Как бы мне хотелось изменить убеждения сестры. Но она так упряма.
Он вновь поворачивается к моим родителям:
— Мы надеемся, что вы присоединитесь к нам завтра на турнире.
— С удовольствием, ваше величество, — отвечает батюшка, поняв, что это знак окончания аудиенции, и пятится к дверям, низко кланяясь. Мы следуем за ним.
На следующее утро матушка буквально врывается ко мне в спальню:
— Джейн! Король желает, чтобы ты сидела рядом с ним на галерее над ареной, откуда он будет наблюдать за турниром. Прекрасные новости! Ты должна принарядиться, никаких убогих цветов вроде белого и черного! Миссис Эллен, будьте добры, золотой дамаск и рубиновую подвеску, что ей подарила королева Екатерина.
Я терпеливо жду, пока миссис Эллен приносит платье и начинает меня одевать, но под конец я осмеливаюсь возразить:
— Сударыня, королю нравится, когда женщины одеваются строго. Неужели он был бы недоволен, если бы я выбрала наряд поскромнее?
— Тьфу! Ты не можешь появиться при дворе закутанной, как монашка. Это мы уже обсуждали, и я не хочу больше ничего слышать. У меня гораздо более богатый придворный опыт, и я знаю, как должна выглядеть леди. Ну-ка стой смирно и не мешай миссис Эллен зашнуровывать корсаж.
Дальше я возражать не решаюсь.
Рыцари в блестящей броне и с перьями на шлемах во весь опор несутся навстречу друг другу с пиками наперевес. Пока они бьются на арене, обнесенной деревянным частоколом, толпа зрителей кричит до хрипоты. Мои пальцы крепко вцепились в перила галереи, где я сижу в обществе его величества и избранных вельмож.
— Он упал! Сэр Роберт упал! — кричит король, когда один из всадников с грохотом валится на землю. Я в волнении подаюсь вперед.
— Надеюсь, он не ранен, сир, — говорю я почти шепотом.
— Нет, не думаю, — отвечает он.
К счастью, упавший с лошади рыцарь поднимается на ноги. Он машет аплодирующим ему зрителям. А тем временем победитель раунда, сэр Джеймс Ноллис, приближается к галерее на своем скакуне, снимает шлем и потрясает им в знак победы.
— Эта честь предоставляется вам, миледи Джейн, — говорит король, подавая мне золотую стрелу для вручения рыцарю.
Я встаю, покраснев.
— За вашу храбрость, сир, — говорю я, вручая трофей сэру Джеймсу, который берет мою протянутую руку, целует ее и вежливо кланяется.
— Благодарю, прекрасная леди, — кричит он. — Вот это настоящая честь!
Я сажусь, смущенная всеобщим вниманием к моей персоне, а он отъезжает.
Судья турнира уже глядит на имена и щиты на рыцарском древе в конце ристалища, дабы назвать следующую пару участников. Рядом со мной король Эдуард беспокойно ерзает в кресле.
— Как бы мне хотелось быть там, — говорит он. — Мой отец был великим мастером ристаний, ему не смели запрещать. А я, я, кажется, навек обречен быть зрителем.
— Очень жаль, сир, — робко произношу я. — Разве вы не можете настоять на своем участии? Вы король, и вам должны повиноваться.
— Ах, Джейн, если бы вы знали. — Он вздыхает. — Мне не позволяют соревноваться, чтобы меня не убили. Тогда леди Мария стала бы королевой, и представьте, что бы это значило.
Он мрачнеет. Так получается, что сегодня я чувствую себя неудобно по нескольким причинам. Мой тугой кожаный корсет сильно жмет, не успев принять форму моей развивающейся фигуры, и я сижу, прямая и неподвижная, на скамеечке рядом с креслом короля, не имея возможности даже вздохнуть. Рядом со мной его величество угрюмо наблюдает за турниром, не замечая больше, кажется, ни моего присутствия, ни леди Мэри Дадли по другую его руку. Если он и нарушает молчание, то лишь для того, чтобы прокомментировать технические моменты молодому дворянину, стоящему позади нас. Раз или два я ловлю на себе сверкающий восхищением взгляд этого светловолосого ирландца, Барнаби Фицпатрика, чьи голубые глаза продолжают оценивающе меня разглядывать за спиной своего господина. Я робко ему улыбаюсь, не зная, можно ли мне посмотреть на него в ответ. На всякий случай стараюсь глядеть только на арену. Еще я остро чувствую присутствие матушки, сидящей неподалеку и следящей за мной орлиным взором.
Когда наступает перерыв и нам приносят золотые подносы с закусками, король оборачивается ко мне.
— Я узнаю подвеску, — произносит он. — Она принадлежала моей мачехе. Существует ее портрет с этой подвеской. Она была хорошей женщиной. Мне ее недостает.
— Мне тоже, ваше величество, — с тоской отвечаю я.
— Однако ее муж был глупый и опасный человек, — продолжает Эдуард более холодно. — Заговорщик и предатель. Он убил мою собаку. — Я не могу определить, что он считает более серьезным преступлением. — Вы знаете, что он задумал нас обручить?
— Я… я слышала что-то в этом роде, сир, — уклончиво отвечаю я.
Король нерешительно смотрит на меня.
— Некоторые считают, что это хорошая идея, — заявляет он, понижая голос. — То есть чтобы нам с вами пожениться. Мои наставники высказываются в пользу сего и убеждают, что это самое заветное желание приверженцев нашей новой религии. Они называют много уважительных причин для такой партии, и, наверное, они правы. Как по-вашему, миледи Джейн?
Растерявшись от его внезапного перехода к этой теме, я тупо молчу, пока наконец не понимаю, что мой ответ определит судьбы многих людей.
— Я… я, ваше величество, исполню то, что будет угодно вам и моим родителям, — чистосердечно лепечу я. — Мне говорили, что однажды я сделаю удачную партию, но я никогда и не думала заглядывать так высоко. Сир, я ваша покорная слуга и знаю свой долг.
— Мы все знаем свой долг, кузина, — недовольно замечает Эдуард, — но каковы ваши личные симпатии?
— Ваше величество делает мне такую честь. Я даже не знаю, что сказать. — Я осекаюсь, не будучи уверенной, какой ответ он хочет услышать.
— Я хотел спросить, — король приходит мне на помощь, — желали бы вы выйти за меня замуж и стать королевой Англии?
— Вашему величеству не нужно спрашивать, — отвечаю я, чувствуя, как жарко пламенеют мои щеки. — Это величайшая честь для любой леди, и это больше, чем я могу желать.
Наступает неудобная пауза. Не сболтнула ли я лишнего? Матушка пристально разглядывает нас со своего места неподалеку, и я вижу, что ее распирает от желания узнать, о чем мы говорим.
Эдуард вздыхает:
— К несчастью, я не могу этого у вас просить. По причинам государственной важности я помолвлен с принцессой Елизаветой Французской, и мои советники уверены, что государственные интересы перевешивают все прочие соображения. Но я хочу, чтобы вы знали: будь я просто Эдуард, а вы — просто Джейн, я бы предпочел жениться на вас. Мы друг другу подходим, у нас общие взгляды. Принцесса — католичка, и мне придется ее переубеждать. Бог даст, она не будет упрямой. Короли, — с печалью добавляет он, — не могут выбирать супругу по своему вкусу. Я хотел, чтобы вы это знали.
— Я понимаю, сир, — говорю я и про себя недоумеваю: неужели это конец всех грандиозных планов моих родителей? Но вместе с тем я испытываю странное облегчение. У меня такое чувство, что ужиться с этим холодным, высокомерным, равнодушным юношей было бы непросто. И я не хочу быть королевой Англии, хотя я бы ею стала, если бы Господь определил мне этот путь.
— Да, еще одно, — вспоминает король, отирая со рта крошки пирога и протягивая руку за кубком. — Этот разговор должен остаться между нами.
— Конечно, сир.
Еще не хватало говорить об этом родителям. Пусть думают, что наш с королем союз еще возможен. По крайней мере, это не даст им броситься на поиски другого мужа, что, в свою очередь, сбережет драгоценное время, прежде чем меня заключат в оковы брака.
Тилти, Эссекс, осень 1550 года.
Пантомиме не видно конца. Хотя актеры графа Оксфорда считаются лучшими во всем королевстве и разыгрывают великолепное представление, с чудесными костюмами и декорациями, я не в состоянии им наслаждаться. Голова у меня раскалывается от боли, и хотя я часто страдаю головными болями во время месячных, на этот раз не они тому причиной. Слабость и усталость предсказывают, что я, как сказала бы миссис Эллен, «что-то подхватила».
Пытаясь не подавать виду и борясь с одолевающей меня сонливостью, я украдкой оглядываю важных гостей за столом, ища в их лицах признаки скуки. Наши хозяева, лорд и леди Уиллоуби, крупные землевладельцы в этой части Эссекса, сидят с радостными улыбками на лицах, довольно кивая в такт музыке. После Оксфорда мы с родителями навестили несколько знакомых аристократических семейств, а затем остановились на два месяца у их друзей Уиллоуби. Через пару дней мы возвращаемся домой — к большому, я догадываюсь, но тайному облегчению наших хозяев. И на прощание они устроили для нас этот роскошный прием и представление.
Между лордом и леди Уиллоуби сидит леди Мария, которая приехала из своего дома в Ньюхолле и присутствует здесь в качестве почетной гостьи. Ей, кажется, здесь нравится, но трудно сказать, насколько она счастлива. Леди Марии тридцать четыре года, но выглядит она гораздо старше. Складки разочарования и скорби избороздили ее лицо, в рыжих волосах заметны седые пряди, и она по-прежнему костлява. Всем известно, что жизнь ее не баловала, особенно последние несколько лет; она ведет жесткую и нескончаемую борьбу за свою мессу, и хотя заблуждается в своих верованиях, претерпела за них многие страдания. Ходили слухи, что в начале этого года она чуть было не покинула Англию, дабы искать приют у своего кузена императора, но в последнюю минуту ее удержали друзья, объяснившие ей, что, случись королю умереть, не оставив наследников, ее шансы унаследовать престол сильно уменьшатся, если ее не будет дома. И вот она здесь, как и прежде, противоборствует брату и Тайному совету.
Хоть ей и известно, что наша семья исповедует новую веру, сегодня она приветствовала нас весьма тепло. Возможно, она сокрушается о нашем обращении не менее, чем мы о ее упрямстве и заблуждениях, но у нее сильное чувство родства, и, подняв матушку, свою кузину, из реверанса, она с любовью ее расцеловала.
— Как поживаете, миледи Дорсет? Надеюсь, неплохо. А это ваша дочь, миледи Кэтрин, не так ли? Прелестная девочка, я вам скажу, одаренная красотой. Да направят ее блаженные святые, ибо земная красота может привести к земным искушениям. А это, конечно, леди Джейн.
Она расцеловала меня в обе щеки и выказывает мне всяческое расположение, но я чувствую веющий от нее холодок. Наверное, она знает, как я осуждаю ее за приверженность к римской вере и упорство в поддержании старых, скомпрометировавших себя обычаев, когда нам всем был указан новый и верный путь к Господу. Я вижу, что она увлечена зрелищем, худая, прямая маленькая женщина, одетая так безвкусно и вычурно, как, по-моему, обычно и одеваются католички. Она слишком эмоциональна, готова тут же расхохотаться над каждой шуткой актеров. И всегда готова расплакаться, как утверждает моя матушка. Я сама имела возможность убедиться, что она живет прошлым, к месту и не к месту поминая свою «блаженную мать» или тяготясь старыми обидами. В разговоре она то и дело ссылается на свою веру — на «Деву Марию» или «блаженных святых», как будто не знает воли короля или требований закона. Мне кажется, она из кожи вон лезет, чтобы рассердить тех из нас, кто исповедует истинную веру.
Наконец длинное представление заканчивается, и мы возвращаемся в наши покои.
— Леди Мария пригласила нас навестить ее в Ньюхолле, когда мы уедем отсюда, — сообщает матушка, пока мы пересекаем двор. Я подавляю стон.
Наутро я просыпаюсь с сильным жаром и три дня провожу в забытьи, пока наконец не прихожу в себя, хотя и сильно ослабев. Миссис Эллен, которая ухаживает за мной, страшно рада моему выздоровлению.
На четвертый день я чувствую себя еще лучше, но все же не гожусь для путешествий.
У кровати возникает миледи матушка.
— Рада, что тебе легче, Джейн. Думаю, что тебе пора вставать. Мы и так задержались с отъездом в Ньюхолл из-за твоей болезни. Нельзя заставлять леди Марию больше ждать. Утром будь готова в дорогу.
— Но, сударыня, — возражает миссис Эллен, — леди Джейн еще совсем слаба. Она сможет ехать не ранее чем через два дня по крайней мере.
Миледи смотрит на меня сузившимися глазами:
— По-моему, она вполне здорова. Детей незачем баловать. А ну-ка, Джейн, вставай, съешь что-нибудь и готовься к завтрашней поездке. Мы должны отправляться.
Когда она уходит, я медленно сползаю с кровати и встаю. Голова у меня кружится, и миссис Эллен приходится меня поддерживать, чтобы я не упала. Я опускаюсь в кресло у огня, а она спешит окутать мои плечи шалью, затем приносит мне горячей похлебки. Пока я ем, она наблюдает за мной.
— Ты не хочешь ехать в Ньюхолл, правда, Джейн? — с подозрением спрашивает она.
— Нет, — отвечаю я. — Это католический дом. И я думаю, что леди Мария не очень-то меня любит.
— Понимаю, — говорит она. — Но, Джейн, ты бы не стала притворяться больной только ради того, чтобы не ехать туда, правда?
— Нет, конечно не стала бы, — чистосердечно признаюсь я. — Я и вправду плохо себя чувствую. Но я также помню о моем долге перед родителями.
— Никогда в этом не сомневалась, — говорит она с улыбкой. — Однако у твоей матушки явно были сомнения. А теперь доедай, тебе это полезно.
Я все еще чувствую слабость и головокружение, когда следующим утром мы садимся в карету, распрощавшись с лордом и леди Уиллоуби. Пока карета катит по грязной колее, считающейся дорогой, направляясь к Ньюхоллу, я сижу, борясь с дурнотой и тоскуя по своей кровати.
Ньюхолл, Эссекс, осень 1550 года.
Ньюхолл грандиозен! Это гигантский дворец в перпендикулярном стиле с фасадом длиной в пять сотен футов, красивыми оконными нишами и просторными дворами. Он принадлежал моему внучатому дяде Генриху Восьмому, который потратил на его перестройку огромные, по словам батюшки, деньги. Это при Генрихе установили красочный королевский герб над входными дверями. Благодаря щедрости короля, дворец может похвастаться и роскошными королевскими апартаментами, прекрасной длинной галереей и теннисным кортом.
Я против воли восхищаюсь великолепием, среди которого живет леди Мария, пусть мне известно, что она одна из возможных наследниц престола и богатейшая женщина в королевстве. Вместе с тем меня неприятно поражают все эти слишком явные проявления ее папистских взглядов, которые портят красоту здания. У нее даже статуи святых в часовне, что должно оскорблять любого доброго протестанта, не говоря уже об оскорблении закона. И оттого я с облегчением слышу, как мои родители, вежливо, но твердо отказываются идти к мессе, потому что это значит, что я должна следовать их примеру. Тем не менее я не хочу обижать мою добрую хозяйку и остаюсь под предлогом болезни.
— Она безнаказанно попирает закон, — замечает матушка батюшке.
Почти все домашние собрались в часовне на вечернюю службу, а мы проводим вечер в отведенных нам покоях. Кэтрин и Мэри уже отправили спать, а меня пока нет.
— Я не понимаю, почему Тайный совет закрывает на это глаза, — говорит милорд, осушая свой кубок.
— Король вынужден проявлять осторожность, — указывает матушка. — Он знает, что вызовет гнев императора, если предпримет какие-либо шаги против сестры.
— Но он пытается на нее давить, — замечает батюшка.
— Но этого мало. Она ведь его подданная, как и все мы. Эти ее мессы совершенно возмутительны.
— Я боюсь за леди Марию, — говорю я.
— И правильно делаешь, что боишься, — поддерживает батюшка. — Она навлекает на себя большую беду.
— Я не об том. Мне страшно за ее душу. Она пребывает в заблуждении, но, кажется, этого не понимает. И вводит в заблуждение души служащих своего дома. Как бы мне хотелось, чтобы она наконец пришла к осознанию правды.
— Она всегда была упряма, как и ее мать, — замечает миледи.
— Необходимо указать ей на ее ошибки, — настаиваю я.
— Многие пытались сделать это, — сухо говорит батюшка. — Даже угрозы ей нипочем. А раз так, пусть отправляется в ад. Она сама виновата.
Я поражена его легкомыслием.
— Кто-то из милосердия должен указать ей путь, — настаиваю я.
— Уж не считаешь ли ты, что тебе удастся сделать то, что не удалось другим? — спрашивает матушка, мрачно усмехаясь.
— Если ради спасения ее души, то да, я бы могла попытаться.
— Ты? Чтобы тринадцатилетняя девочка читала наставления принцессе тридцати четырех лет, ни больше ни меньше? Что за глупости! Так она тебя и послушала! Она бы восприняла это как великую дерзость.
— Не вмешивайся, Джейн, — велит батюшка. — Ты хочешь ей добра, но может настать день, когда нам понадобится расположение леди Марии, так что не надо ее сейчас против нас настраивать.
— Хорошо, сир, — отвечаю я, но сердце мое горит желанием указать леди Марии путь к свету.
На следующий день я прохожу вслед за леди Анной Уортон, одной из фрейлин леди Марии, через пустую церковь по пути к королевским покоям. Я в изумлении гляжу, как леди Анна останавливается и склоняется перед алтарем, на котором лежит то, что католики называют Святыми Дарами: хлеб и вино, использовавшиеся во время мессы.
— Зачем вы кланяетесь? — удивляюсь я. — Разве леди Мария в церкви?
Я оглядываюсь, боясь, что не проявила должного почтения к принцессе.
Нахмурившись, леди Анна отвечает:
— Нет, сударыня, ее здесь нет. Я склоняюсь перед Тем, кто создал всех нас.
Я ужасаюсь столь губительному невежеству этой несчастной последовательницы папизма.
— Зачем? — спрашиваю я. — Как мог создать нас всех тот, кого создал пекарь?
Леди Анна в свою очередь ужасается:
— Миледи Джейн! Это богохульство — так отзываться о Святом Духе! Это оскорбление!
— У меня и в мыслях не было вас оскорбить, миледи, — возражаю я. — Но я не верю, что во время мессы происходит чудо. Хлеб и вино остаются тем, что они есть, и только когда священник благословляет их, они становятся символами жертвы Господа нашего.
— Да пощадит вас Господь за вашу ересь!
И с этим восклицанием она выгоняет меня из церкви, как будто я оскверняю ее самим своим присутствием.
Леди Мария не у себя в покоях. Позже я встречаю ее в садах, где она, закутавшись в отороченный мехом бархатный плащ, выгуливает своих собачек. Ее фрейлины плетутся позади.
— Миледи Джейн, — говорит она, протягивая мне руку. Она держится заметно холоднее, чем во время прошлой нашей встречи. Выражая ей свое почтение, я догадываюсь, что леди Анна наверняка успела передать ей мои слова, сказанные в церкви. — Надеюсь, вы уже выздоровели, — продолжает леди Мария ледяным тоном.
— Я выздоровела, ваше высочество. И надеюсь вскоре возобновить занятия.
— Вы очень хорошо образованны, дитя мое, — замечает она. — Но ваше образование не идет вам во благо. И те, кто вас обучает, за многое должны ответить. Помните, пагубна не только нехватка знаний, но и нехватка скромности.
Мне хотелось бы высказать ей все, что я думаю, но я не осмеливаюсь, помня батюшкин наказ. И я смиренно склоняю голову:
— Я покорная кузина вашего высочества.
Но сказанного не вернешь, и до нашего отъезда отношения остаются натянутыми. Да, я повела себя непростительно грубо. Даже если правда была на моей стороне, то следовало придержать язык. Не знаю, что за демон владеет мною в последнее время. Никогда ранее я не отстаивала свое мнение с такой страстью, но теперь мои чувства многократно обострились и я сама себя не узнаю! Миссис Эллен говорит, что это связано с моим возрастом и что я должна научиться умерять свой пыл и держать язык за зубами.
— Не забывай, что в споре всегда две стороны, — поучает она.
— Но если дело касается веры, то только одна, — упорствую я. — Есть только один путь к Богу, и я в этом уверена.
Брэдгейт-холл, август 1551 года.
Снова нагрянула пагуба, известная под названием «потница», что случается чуть ли не каждое лето. В Лондоне люди умирают на смердящих улицах. Состоятельные подданные короля спешат укрыться в загородных поместьях, дабы избежать заражения. И мы уехали в Брэдгейт, где мои родители проводят длинные летние дни на охоте и в развлечениях. У нас гостит мачеха миледи — Екатерина Уиллоуби, герцогиня Суффолкская.
За несколько лет до моего рождения, в тот день, когда Анна Болейн произвела на свет леди Елизавету, мой дедушка, Чарльз Брэндон, герцог Суффолк, взял в жены эту Екатерину Уиллоуби. Тогда она была ослепительная красавица, наполовину испанка, — ее мать служила фрейлиной при Екатерине Арагонской — всего четырнадцати лет. Моему деду было сорок восемь, но он влюбился без памяти. Позднее новая герцогиня стала фрейлиной Екатерины Парр, вот почему я с ней и познакомилась, и убежденной протестанткой. Прежде чем мой дед умер, она успела родить ему двоих сыновей, Генри и Чарльза, моих дядей.
Теперь герцогиня в Брэдгейте, и в глубокой скорби. Оба ее маленьких сына, недолго поносив наследный титул герцогов Суффолкских, умерли от потницы. Она рыдает на руках у моей матушки в гостиной и не может найти слов, чтобы рассказать о постигшем ее горе.
— Они умерли чуть ли не в один день, — всхлипывает она наконец.
Мои родители переглядываются поверх ее вздрагивающих плеч. Эта новость, как бы ни была ужасна, но имеет для них большое значение, ибо теперь моя матушка — единственная наследница своего отца, и раз так, то к ней переходит его состояние и титул. Мой батюшка может носить ее титул по праву супруга, а это означает, что они теперь герцог и герцогиня Суффолкские и поднялись на высшую ступень сословия пэров.
Как только несчастная леди Суффолк отходит ко сну, милорд велит принести вина, дабы отметить свое возвышение.
— Кто бы мог поверить? — радуется миледи. — Нет, не то чтобы я не скорбела по моим младшим братьям, но пути Господни неисповедимы.
Батюшка разливает вино и раздает кубки. Даже Кэтрин получает кубок.
— За их светлости герцога и герцогиню Суффолкских! — кричит он.
Мы пьем вино.
— Вы знаете, что это значит для всех нас? — спрашивает миледи у меня и Кэтрин.
— Вы будете носить короны? — предполагает Кэтрин.
— Да, но только на приемах при дворе, — улыбается батюшка.
— Герцоги и герцогини занимают высшее положение среди придворной знати, — объясняет миледи. — У нас будет много привилегий. Мы будем иметь право располагаться в самых удобных апартаментах, привозить больше слуг и держать лошадей в королевских конюшнях.
— И наверняка нам станут отпускать больше хлеба, эля, дров и угля, — перебивает милорд, широко улыбаясь.
— Важнее всего, — продолжает миледи, не обращая на него внимания, — возможность сильнее влиять на короля и его светлость герцога Нортумберленда. И по этой причине, дорогой муж, я думаю, нам необходимо без промедления отправиться ко двору. Говорят, его величество переехал в Ричмонд.
— Едем немедленно, — соглашается он. — Прямо с утра. Вели паковать вещи.
— А как же леди Суффолк? — спрашиваю я.
— О Господи… я и забыла, — говорит матушка. — Ничего страшного. Пусть остается здесь, сколько захочет. Ты позаботишься о ней, Джейн.
Неделя, как они уехали ко двору, сил моих больше нет утешать бедную леди Суффолк, и тут приезжает гонец.
— Наша леди матушка заболела, — говорю я Кэтрин, прочитав письмо от батюшки. — Сначала они подумали, что это потница, и боялись, что она умрет за несколько часов.
— Бедная матушка! — тревожится Кэтрин.
— По счастью, оказалось, что это не так. Обычная лихорадка. Но меня вызывают в Ричмонд помочь за ней ухаживать, дабы ускорить ее выздоровление.
— Ты, может быть, увидишь короля! — Глаза Кэтрин взволнованно блестят.
— Может быть, — соглашаюсь я.
— А можно мне с тобой? — жалобно просит она.
— Нет, крошка. Мне жаль, но милорд велит тебе исполнять роль хозяйки в мое отсутствие.
Она огорчается.
— И о Мэри нужно позаботиться. Мы не можем бросить ее совсем одну.
Я обнимаю сестру.
— Если бы можно было, я бы охотно осталась здесь. Мне не по душе придворная жизнь. Но вот велено приехать, и у меня нет выбора.
— Как бы мне хотелось поменяться с тобой местами! — говорит Кэтрин.
— И мне! — пылко отвечаю я.
