Фрэнсис Брэндон, маркиза Дорсетская

Король поправляется медленно. В сочельник он не выходил из своей спальни, а Святки — которые обычно при дворе отмечают шумно и веселятся в течение целых двенадцати праздничных дней — прошли очень тихо. Королева распустила своих замужних фрейлин по домам, так что сейчас я в Брэдгейте, где мы проводим Рождество.

Я беспокоюсь о королеве и однажды вечером у нас в спальне за кубком пряного вина делюсь своими опасениями с Генри.

— Она не просто сидит с королем, она спорит с ним по вопросам религии, — говорю я. — Некоторые из ее заявлений весьма противоречивы, но король как будто не замечает. По ее словам, ему нравятся такие споры, потому что служат упражнением для ума. Но я слышала, что католики при дворе, особенно епископ Гардинер и лорд-канцлер Райотсли озабочены тем, что королева заражает короля еретическими убеждениями.

— И это правда?

Кивнув, я понижаю голос:

— Боюсь, что да. Ее часто видят в компании моей добрейшей мачехи, графини Суффолкской, и братьев Сеймуров. Ты знаешь, что Том Сеймур вернулся ко двору?

— Но она же не настолько глупа, чтобы спутаться с ним? — недоверчиво спрашивает Генри.

— О нет. Но ты догадываешься, каких они правил. Ярые реформаторы, если не протестанты, вот кто они. А среди ее фрейлин есть такие, особенно миледи Дадли и миледи Лейн, которое приносят ей кое-какие книги, она потом прячет их в ящик под замком в своем кабинете. Иногда они втроем читают их взаперти. Конечно, никто из нас ее не выдаст — и ты и она оба знаете, что я разделяю ее взгляды, — но она рискует головой.

Милорд встревожен.

— Я тоже целиком за реформы и думаю, что многое в учении Лютера не лишено смысла. Я рад, что Сеймуры оказывают влияние на принца. Помяни мое слово, после смерти короля все изменится, и, возможно, к лучшему. Но это в будущем. Что меня беспокоит — так это настоящее. Если папская клика обвинит королеву, остальные падут следом за ней или, по крайней мере, попадут под подозрение. Смотри же, Фрэнсис, держись подальше от этих книг. Если станут спрашивать, ты о них ничего не знаешь.

— Я не так глупа, — обижаюсь я.

К февралю королю полегчало, и я возвратилась во дворец, где меня ожидала еще одна неприятность.

Моя добрейшая мачеха, молодая графиня Суффолкская, прибегает однажды к королеве в страшном возбуждении.

— Ваше величество, болтают недоброе. Эта женщина, Энн Эскью, еретичка, которая сидит в Тауэре, назвала вас в своем признании.

— Боже мой! — Екатерина взволнованно встает. — Но клянусь, я никогда не имела с нею дел. Это, должно быть, мои враги заставили ее сказать такое.

— Что же нам делать? — спрашивает леди Лейн, с потемневшим от ужаса лицом.

— Мы не должны ничего делать, — слабым голосом отвечает королева, — если не желаем привлечь к себе внимания. Нам остается только ждать, чтобы они нас обвинили.

Но обвинения не следует, и слухи, дошедшие до нас, оказываются лживыми, ибо, когда признание Энн Эскью печатают и пускают в продажу, там не обнаруживается каких-либо упоминаний о королеве. Мы можем лишь предполагать, что сплетни распространяют те, кто желает ей смерти. Отныне королева всегда настороже. Больше не будет запрещенных книг, тайком проносимых в ее покои, это уж точно.