Очень скоро перед строителями королевского дворца в Дартфорде встала непростая задача: надо было куда-то девать могилы. Вопрос был очень деликатный. Монахов, монахинь, а также их настоятелей и настоятельниц обычно погребали там, где они жили. Но не годится разрушать одно здание и на могилах тех, кто посвятил себя Господу, возводить новое. Королю это могло принести несчастье. Но строители с честью справились со своей задачей.

Новое кладбище находилось по другую сторону дороги, идущей мимо монастыря, и довольно далеко от него. Так что умершие теперь любовались длинной каменной стеной и небольшой рощицей, пребывая в счастливом неведении относительно того, что на том месте, где их погребли в первый раз, выросло великолепное новое здание. Здесь, вдали от королевской резиденции, покоились и настоятельница Элизабет Кросснер, которая в свое время приняла меня в Дартфорд, и сестра Елена — мастерица, учившая меня ткать гобелены, и трагически погибший брат Ричард, отличавшийся выдающимся умом… а также десятки других братьев и сестер. Здесь же лежал и мой отец, сэр Ричард Стаффорд; он приехал в Дартфорд за несколько недель до своей кончины и умер в монастыре. Я хотела, чтобы отец всегда оставался рядом со мной.

Джеффри Сковилл тоже захотел похоронить жену и дочь на этом кладбище.

Я отправилась туда в первый же день после своего возвращения в город. Дом мой, как ни странно, нисколько не изменился. Томясь в темнице Гравенстеена, я думала, что если мне и суждено вернуться на родину, то я уже больше никогда не буду такой, как прежде. Однако когда я вновь вошла в свой дом на Хай-стрит, мне показалось, что тут все осталось таким же, как и раньше. Предусмотрительный Жаккард Ролин настоял, чтобы я перед отъездом внесла арендную плату за полгода вперед. Он любил повторять, что у человека разумного в запасе всегда должно быть несколько вариантов.

Как мне жить дальше? Стоит ли посылать за Артуром, убеждать кузена Генри снова отдать мне мальчика на воспитание, чтобы я могла выполнить обещание, которое дала умирающему отцу? Теперь я уже сомневалась в том, что смогу достойно воспитать ребенка. Да, в Рочестере я проявила настойчивость и твердость духа, я нашла в себе силы исполнить деяние, которое, я убеждена, было правильным и справедливым. Но на пути к его свершению я наделала столько ужасных ошибок, разрушила столько жизней, что от одной мысли об этом у меня мурашки бежали по спине, а сердце замирало от стыда.

В таком случае что меня ждет в будущем? Я села перед своим станком и уставилась на почти полностью законченный гобелен. На нем была выткана красивая сильная птица с зеленым и фиолетовым оперением, она поднималась из охваченного пламенем гнезда, чтобы вновь возродиться из пепла.

Раздался стук в дверь. Может, не отзываться? Я не была расположена сейчас к разговорам, кто бы там ни пришел.

Оказалось, что это Агата Гуинн, некогда бывшая в Дартфорде наставницей у послушниц. В церкви Святой Троицы она услышала, что якобы кто-то видел, как я захожу в свой дом.

— Джоанна, где вы пропадали так долго? — воскликнула она.

— Путешествовала.

— А-а… Это, наверное, связано с Эдмундом… Он скоро вернется? Нам всем в Дартфорде очень его не хватает.

— Не знаю. — Я опустила голову.

Агата рассказала, что Оливер Гуинн с помощью господина Хэнкока отправил прошение о том, чтобы его брак с бывшей монахиней признали действительным, и, как ни странно, получил положительный ответ.

— Я очень рада за вас.

В дверь опять постучали. Ну, начинается, не успела вернуться, как… одним словом, никакого покоя. Кто там еще из старых знакомых объявился?

Но на этот раз за дверью стоял королевский паж.

— Ее величество королева Анна, — с достоинством произнес он, — специально прислала меня из Лондона, чтобы приобрести гобелен, вытканный госпожой Джоанной Стаффорд.

— Ее величество хочет купить мой гобелен? — не поверила я.

Паж важно кивнул.

Новость ошеломила меня.

— Королева Анна хочет преподнести его в подарок супругу. Ее величество через переводчика приказала мне сообщить вам, что вы вольны назначить любую цену — в разумных пределах, конечно.

— Какая большая честь! — вскричала Агата. — Первый же гобелен попадет к самому королю! Да после этого, Джоанна, у вас просто отбоя от заказчиков не будет. Поздравляю!

— Спасибо, — ответила я и склонила голову еще ниже, чтобы спрятать навернувшиеся на глаза слезы.

Передо мной снова всплыло милое, доверчивое лицо Анны Клевской: именно такой я видела ее на корабле, отплывающем из Кале. Как ей хотелось стать королевой и доброй женой для Генриха!

— Видите ли, гобелен еще не до конца закончен, — сказала я пажу. — Осталось доработать кой-какие детали.

Договорившись, каким образом послать во дворец гобелен, когда он будет готов, я распрощалась с посланцем королевы и Агатой и отправилась по Хай-стрит в сторону бывшего монастыря. И совсем скоро добралась до кладбища.

Могилы Беатрисы Сковилл и ее дочери я нашла на самой окраине погоста, рядом с молодым дубом. Земля теперь совсем замерзла и была холодна как лед, но я все равно опустилась на колени, чтобы помолиться.

— А я и не знал, что вы вернулись, Джоанна, — раздался за спиной мужской голос.

Я подняла голову и увидела Джеффри Сковилла. Голубые глаза его были унылы, из них исчез прежний задорный блеск. В каштановых волосах пробивалось несколько седых прядок. А ему ведь в этом году еще только исполнилось тридцать.

— Мне очень жаль вас, Джеффри, искренне жаль! Позвольте выразить вам самое глубокое сочувствие, — проговорила я.

— Я конченый человек, Джоанна. Жизнь потеряла всякий смысл.

У меня перехватило дыхание.

— Уж я-то знаю, что значит чувствовать себя конченым человеком.

— Как с этим жить, Джоанна? Эх, если бы вы только знали, как я жалею обо всем, что было, — хрипло продолжал он. — Я ведь так и не дал Беатрисе той любви, которой она заслуживала.

— Уверена, Джеффри, вы были хорошим мужем.

Он вздрогнул:

— Да ничего подобного. Я был с Беатрисой, а думал только о вас, Джоанна. Никому этого не понять. Все эти два года я прожил как в лихорадке, в бреду. Пытался освободиться от вас, Джоанна, словно от наваждения, но так и не смог, до сих пор не могу. Не видел, слепец, что Господь даровал мне эту красивую, готовую ради меня на все женщину, которая любила меня так, как никто и никогда не любил… и не полюбит.

Я не могла без слез слушать его.

— Я тоже много страдала, Джеффри, — сказала я, задыхаясь от плача.

— Знаю.

В руке Джеффри держал какую-то книгу. Увидев, что я смотрю на нее, он кивнул.

— Это Библия в переводе Уильяма Тиндейла. Вы наверняка осудите меня, Джоанна, за то, что я ее читаю. Ну и пусть! Это единственная книга, которая приносит мне утешение.

Я глубоко вздохнула:

— Я рада, что она помогает вам.

Сложив руки, я продолжала молиться. Прошло несколько секунд, и рядом со мной раздался негромкий глухой стук. Я повернула голову. Это Джеффри бросил на землю маленький мешочек, тот самый, в котором он хранил опал «Черное пламя».

— Видит Бог, я отдал бы все на свете за то, чтобы Беатриса хоть на минутку оказалась сейчас здесь, рядом со мной… за возможность хотя бы словечком с ней перекинуться. Я бы сказал ей, как жалею о том, что все так получилось.

Я закрыла глаза и продолжала молиться, прося Господа упокоить душу Беатрисы и хоть немного утешить Джеффри. Он больше не сказал ни слова. Я слышала его медленные удаляющиеся шаги. Потом стало совсем тихо, только ветер шумел в ветвях деревьев.

Вдруг я почувствовала, как что-то мягкое падает мне на руки, на голову. Я открыла глаза. Шел снег. Колени мои и пальцы совсем застыли от холода. Я с трудом поднялась на ноги.

На том месте, куда Джеффри бросил свой мешочек, уже ничего не было. Несколько минут я внимательно осматривала все вокруг. Должно быть, Сковилл забрал свой опал.

На кладбище не было ни души. Ко мне тянулись тени деревьев, на которых не осталось ни листочка. Где теперь души тех, кто покоится здесь? Должно быть, они уже прошли Чистилище и теперь восседают рядом с Христом и Его Матерью, Девой Марией, в Царстве Божием.

Когда я закончила молиться, снегопад прекратился. На кладбище было тихо и уныло, приближались вечерние сумерки. Я быстро направилась обратно в город, порой переходя на медленный бег, чтобы разогнать кровь и согреться.

Когда я добралась до Хай-стрит, уже наступила ночь. Народу на улице было совсем мало, всего несколько человек. Надеясь, что меня никто не узнает, я пониже надвинула на голову капюшон.

Подойдя к своему дому, я увидела, что перед ним стоит какой-то человек с большим свертком в руках. Он стоял неподвижно, будто поджидая моего возвращения. Уж не сеньор ли Хантарас прислал его? Было бы наивно думать, что мне больше не угрожают люди, которые хотели убить короля и чей заговор я расстроила.

В этом городе я теперь совершенно одна, мне не к кому обратиться за помощью, на Хай-стрит у меня совсем не осталось друзей. Разве что Джеффри Сковилл, хотя и он теперь живет далеко от центра города.

— Сестра Джоанна? — послышался мужской голос. — Вы уже вернулись?

— Да. — Я перевела дыхание и попыталась успокоиться. — Чем могу вам служить, сэр?

Ночной гость шагнул мне навстречу, и в лунном свете я разглядела его. Лицо его было мне знакомо — и вместе с тем я никак не могла вспомнить, где прежде видела этого человека.

— Я Джон, — тихо сказал он.

Он был без бороды, и я только сейчас признала его. И одежда на нем была чистая. Более того, он никогда не обращался ко мне в такой форме, как абсолютно нормальный человек.

— Вы уже выздоровели, Джон? — осторожно спросила я.

— Да, сестра, — кивнул он. — С самого Рождества не слышу никаких голосов. И теперь живу со своим двоюродным братом. Помогаю ему, собираю дрова для камина и каждый день хожу в церковь.

Он покрепче прижал к себе вязанку дров.

— Джон, неужели вас вылечили? — благоговейным шепотом спросила я. — Неужели это правда?

— Да, сестра. Говорят, это просто чудо.

Но голос его почему-то был печален, звучал как-то подавленно. Он еще раз покрепче перехватил вязанку и поинтересовался:

— А брат Эдмунд, он тоже скоро вернется?

— Увы, этого я не знаю, Джон.

— Он был моим другом.

— Да.

Я уже дрожала от холода. Но только ли от холода?

— Фома Аквинский однажды сказал: «Ничто на свете не ценится больше, чем истинная дружба».

Он опустил голову:

— Спасибо вам, сестра. Буду молить Бога, чтобы Он дал мне еще раз свидеться с братом Эдмундом.

Джон сделал шаг назад и повернулся, чтобы идти. Но снова оглянулся.

— Нам многое нужно простить друг другу, — сказал он напоследок.

Ночь была невыносимо холодной, но я все не заходила в дом: смотрела, как Джон размашистым шагом уходит со своей вязанкой дров, пока он не растворился во мраке, окутавшем Хай-стрит.