Двор находился в форте Сент-Джордж, великолепном замке Генриха в Шиноне, вознесшемся на высоком утесе над рекой Вьенной. Остановка была вызвана недомоганием короля и королевы. Алиенора прекрасно знала причину своей столь знакомой тошноты: она беременна в одиннадцатый раз – понесла в ту трагическую ночь в Анжере, когда поняла, что потеряла Генри во всем, что было для нее важно. Отношения между ними так и не улучшились, и теперь пропасть, казалось, расширяется. Они по-прежнему соблюдали правила хорошего тона по отношению друг к другу, разговаривали как цивилизованные люди. Несколько раз Генрих приходил к ней в постель, но Алиенора совокуплялась словно с незнакомым человеком. Она знала: муж чувствует, что она отдаляется от него, это был уход скорее инстинктивный, чем тактический, порожденный потребностью защитить себя. Алиенора говорила себе, что в королевском браке любовь играет незначительную роль: она по-прежнему жена Генриха и королева. Она была Алиенорой – герцогиней Аквитании, королевой Англии, герцогиней Нормандии, графиней Анжу и Мена. Ее положение непоколебимо, и она не мимолетное увлечение, которому ее господин мог посвятить ночь. Алиенора не могла позволить, чтобы все это внешнее обрушилось, и потому обязана считать себя неуязвимой.

Генриха, казалось, ничуть не волновала подчеркнутая любезность жены. Алиенора полагала, что он приветствует такое ее отношение, потому что это освобождает его от необходимости ввести их совместную жизнь в нормальное русло. Не имело смысла вынуждать к чему-то Генри, если его сердце не лежало к этому. Алиенора не хотела, чтобы муж притворялся. От Генри ей нужна только честность, и будь она проклята, если станет требовать этого от него. Но сейчас она в очередной раз беременна его ребенком – настоятельная причина делать вид, что все хорошо. Но надо еще известить о своем положении.

Алиенора подошла к мужу в их соларе, когда тот латал дыру в своем охотничьем костюме, села рядом с ним на деревянную скамью, пытаясь сглотнуть подступающую к горлу желчь. Мысль о предстоящих месяцах удручала: она устала рожать. Ей приходилось делать это слишком часто. Алиеноре исполнилось сорок четыре, и она была сыта по горло. Она поклялась себе, что это будет последний.

– У меня будет ребенок, Генри, – тихо сообщила она.

– Ты не рада?

– Если по правде, то нет. Но такова воля Господа, и я должна сделать все, что от меня зависит. Но я молю тебя: пусть это будет наш последний ребенок. – Алиенора смотрела на мужа, произнося эти слова, но тот избегал ее взгляда. – Ты меня понял? – Она чувствовала, что ее сердце разбито. Алиенору обуяло жуткое безнадежное ощущение, что она навсегда закрывает дверь… и, возможно, делает это преждевременно.

Генрих не ответил. Его игла летала: то внутрь, то наружу.

– Генри?

– Это твое решение, – отозвался он.

– Тебе все равно? – осмелилась спросить она, понимая, что нарушает сложившееся между ними хрупкое равновесие.

Наконец Генрих поднял голову и посмотрел на жену. Глаза пустые, выражение непроницаемое. На щеках появился румянец. Гнева? Хоть что-то… Он, конечно, не согласится без сопротивления на ее просьбу. Будучи ее мужем, он мог настаивать на своем праве. Но кто знает, вдруг произойдет чудо и к ним вернется радость, которую они делили прежде. Если Генри скажет всего три слова: «Я хочу тебя», Алиенора была готова еще на десять беременностей.

– Это твое решение, – повторил он и снова принялся за работу. – Детей рожаешь ты. Все равно мне или нет, к делу отношения не имеет.

– Ты обвиняешь меня в том, что я эгоистично игнорирую твои потребности? – воскликнула Алиенора, забыв о своем решении сохранять сдержанность и достоинство.

– Я говорю, что сейчас не нуждаюсь в этом! – рявкнул Генрих. – Мне угрожает отлучением Томас, обещает оповестить весь христианский мир о том, что мои Кларендонские конституции незаконны. В Бретани смута, мой тамошний вассал граф Конан не в силах поддерживать порядок, а твои аквитанские сеньоры снова принялись за свое. Я себя неважно чувствую, Алиенора. Да что там, я чувствую себя чертовски плохо, а ты выбираешь это время, чтобы сообщить мне, что больше не хочешь спать со мной!

Она вздохнула с облегчением. Генрих болен. Это все объясняло. Может быть, дела обстоят не так уж плохо. Но тут, словно удар, пришла мысль о том, чту может означать его болезнь.

– Ты болен? – переспросила она. – Почему ты прежде не говорил мне? Генри, что с тобой?

– Я болен – хоть ложись и помирай, – ответил Генри, радуясь, что у него нашлось объяснение для Алиеноры – пусть и временное – его холодности к ней.

Он ни за что не мог бы признаться, что уже не любит ее, как прежде, что в его жизни появилась новая любовь. И хотя он гнулся под бременем забот, милый образ Розамунды неизменно оставался перед его мысленным взором, его страсть к ней постоянно напоминала о себе тяжестью в паху. В этом и состояла его болезнь. Конечно, он болен. Но было еще кое-что…

Томас грозил ему анафемой. Хотя к вопросам религии Генрих относился беспечно, вечного проклятия он все же побаивался, как боялся и быть отлученным от Церкви. Если это случится, то какой из него правитель? А ведь под его властью территории от Шотландии до Средиземного моря. Если человека отлучают от Церкви, от него должен отвернуться весь христианский мир, он не сможет получать Святого причастия или каких-либо других утешений веры. Он станет как прокаженный.

Но Генрих знал, что запрещено отлучать от Церкви больных. Церковь в своей мудрости и милосердии считала, что больные слабы разумом, лишены способности мыслить рационально. А потому имеет смысл – по многим причинам – улечься в кровать и изображать больного.

И Генрих слег в постель, сказав, что его поразила неизвестная болезнь. Он даже провел своих докторов: при их приближении стонал и закатывал глаза, изображая боль. Они, совещаясь частным образом после посещения короля, согласились, что его и в самом деле поразила какая-то таинственная болезнь. Если бы они не видели своими глазами его страданий, то сказали бы, что он совершенно здоров.

Алиенора чуть с ума не сходила. Генри счел излишним посвящать ее в свои планы, а потому она опасалась за его жизнь, а бессилие докторов повергало ее в отчаяние. Когда она села рядом с его кроватью, муж сделал вид, что почти лишился чувств, а ей дал понять, что предпочитает переносить страдания молча и в одиночестве. О предмете их ссоры ни один из них больше не сказал ни слова – вопрос так и остался открытым, хотя Алиенора тысячу раз на дню корила себя за то, что наговорила мужу. Она заключала сделки с Господом, просила, чтобы Он излечил Генри, а после этого примирил их. Каждый день она опускалась на колени, донимала Его, умоляла, стращала, словно Он был одним из ее подданных.

Генрих пролежал в постели два месяца, и Алиенора уже стала терять надежду на его выздоровление, уже спрашивала себя, готов ли Молодой Генрих к тяжелой миссии управления империей, но тут пришли известия из Везле.

– Бекет отлучил от Церкви всех тех, кто участвовал в написании Кларендонских конституций, – сообщила императрица, которая, несмотря на свою хрупкость, приехала из Руана, чтобы быть рядом с больным сыном. Она с трудом поднялась по лестнице в башню королевы, чтобы донести эти известия до своей выбившейся из сил невестки.

Алиенору качнуло. Итак, эта новость пришла, новость, которой все они опасались, и боязнь которой – как начала она подозревать – была одной из причин недуга Генриха.

– Сядь, Алиенора! – приказала императрица. – Ты должна думать о будущем ребенке и утешаться тем, что Генри из-за своей болезни не включен в список отлученных. Даже Бекет не осмелился зайти так далеко.

– Слава богу! – лихорадочно выдохнула Алиенора и с облегчением рухнула на стул. – Нужно немедленно сообщить Генри.

Король полулежал на кровати, подоткнув за спину подушки, и ел похлебку. Когда они сообщили ему о случившемся, лицо его перекосилось, и он зарыдал в таком гневе, что обе женщины перепугались: как бы у него не случилось обострения болезни.

– Выродок! Он мне за это ответит! Я уничтожу его. Он больше не посмеет бросить мне вызов, клянусь ранами Господними!

Тут Генрих чуть не выпрыгнул из кровати, этот больной на пороге смерти. Все следы болезни исчезли. Жена и мать удивленно и непонимающе переглянулись. А когда Генрих потребовал принести ему воды, чтобы помыться, и чистую одежду, им все стало ясно. И к Алиеноре пришло горькое осознание того, что муж вовсе не был болен. Он устроил долгое представление, даже не предупредив жену, которая по его милости страдала и мучилась страхами за его жизнь. Как, горько спрашивала она себя, после всего этого отношения между ними могут войти в прежнюю колею?

Генрих по-прежнему орал как сумасшедший, не слыша увещеваний матери.

– Сын мой, ты должен подумать о своем здоровье! – призывала она.

– Я здоров как бык! – отвечал он, потом его полные ярости глаза встретились с полными ужаса глазами Алиеноры, и Генрих снизошел до нее – на мгновение на его лице появилось виноватое выражение. Но мгновение пролетело быстро.

– Я напишу Папе Римскому и Фридриху Барбароссе, – заявил он. – Потребую, чтобы отлучение было отменено.

– Не сомневаюсь, что его святейшество согласится, – ответила императрица. – Он нуждается в твоей поддержке. Как и император Фридрих. Я же, со своей стороны, напишу Бекету – скажу ему все, что думаю о его черной неблагодарности за те милости, которыми ты его осыпал.

– Спасибо, матушка. Кто-то должен вразумить милорда архиепископа.

– Я предупрежу его, – решительно продолжила Матильда, – напишу, что единственная его надежда вернуть твою милость – в покорности, в смирении гордыни. Я напишу письмо немедленно, чтобы он знал, как я сердита. И еще, сын мой, я рада, что ты выздоровел. Это настоящее чудо, – сказала она ироническим тоном.

Императрица вышла, и когда звук ее шагов замер внизу лестницы, Генрих снова посмотрел на Алиенору, которая не произнесла ни слова.

– Я не мог никому об этом сказать, – объяснил он. – Вы должны были верить, что я болен, – так и у других не возникало сомнений.

– Ты думаешь, мое умение притворяться хуже твоего? – ответила она ледяным тоном. – Ты его и вполовину не знаешь!

Генрих вопросительно поднял бровь, но не попался на удочку. Только выяснения отношений с Алиенорой ему сейчас не хватало – его мысли были заняты другим.

– Я достану этого священника! – кипел он. – Я раздавлю его!