ГЛАВА XIII. Еще раз комиссары

— Ну, господа, не будем терять времени, — проговорил Норбер Моони, — расстанемся скорее с этим ледяным адом!.. Теперь уже немного осталось нам терпеть.

Я сейчас же отправлюсь осмотреть все инсоляторы и машины, а Виржиль и Каддур приведут их в действие не позже, как по прошествии сорока восьми часов, мы отправимся в обратное путешествие с Луны на Землю… а затем — еще шесть суток, одиннадцать часов, восемь минут, — и мы уже будем на месте…

— Как? — воскликнула Гертруда Керсэн. — Почему мы на этот раз пробудем на три часа дольше в пути, чем в первый раз? Почему Луна теперь будет спускаться к Земле дольше, чем тогда?

— Потому, что тогда она находилась на более близком расстоянии от Земли, чем теперь… Но теперь нам прежде всего следует позаботиться о том, чтобы возобновить наши запасы кислорода еще на эту последнюю неделю нашего пребывания на Луне. Виржиль, пойди и займись этим делом, пока я пойду делать осмотр всех машин и инсоляторов… Доктор, не желаете ли отправиться вместе со мной?

Не только доктор, но и Гертруда, и сэр Буцефал стали проситься у Норбера Моони взять их с собою. Всем казалось как-то особенно приятно по прошествии этой длинной ночи снова увидеть яркое солнышко и погреться под его благотворными лучами… Таким образом эта ревизия и необходимый осмотр конических рефлекторов на большой круговой дороге пика Тэбали превратились из делового обхода в приятную прогулку.

Не прошло и двадцати минут с тех пор, как длилась эта полезная и вместе приятная прогулка, как неожиданное появление Виржиля в дверях обсерватории смутило покой маленькой компании. Бедняга, очевидно, находился в страшно возбужденном состоянии: он махал руками, воздевал их к небу, словом, всячески старался дать понять своему господину, что случилось нечто необычайное, и что он зовет его поскорее вернуться в обсерваторию… Все поспешили к Виржилю, желая узнать, в чем дело.

— Ах, господин Моони!.. Какое ужасное несчастье! — воскликнул добрый парень, как только его господин со своими спутниками очутился в закрытом помещении, так что мог слышать, что ему говорят.

— Что случилось?.. Какое несчастье? — тревожно осведомился Норбер Моони.

— Наш хлорат калия!..

Так что же? Говори скорее, в чем дело! Что случилось с хлоратом калия?

Вы сами знаете, господин Моони, что с наступлением ночи у нас оставалось еще в запасе в складах целыx восемь непочатых бочек!.. Ну, а теперь оказывается, только одна!

— Как так только одна! А остальные?

— И меня это крайне удивляет, но, тем не менее, это так: все бочки, кроме одной, пусты!

Норбер Моони не верил своим ушам. Как могло случиться такое? Это казалось совершенно невозможным и неправдоподобным. Он поспешил в склады обсерватории, где стояли бочонки с хлоратом калия. Они были расположены по местам, чинно в ряд, в том самом порядке, в каком он оставил их четырнадцать дней тому назад, при наступлении ночи. Однако Виржиль был безусловно прав: при осмотре оказалось, что все они были пусты, кроме одной!

Появлялось только одно возможное объяснение: кто-то украл содержимое семи бочек хлората калия, и виновниками этого преступления могли быть только трое заключенных. Но это все равно, кто бы ни украл их, положение тем не менее становилось критическим, почти безысходным, отчаянным. Одной бочки хлората калия, конечно, никак не могло хватить на изготовление достаточного количества кислорода, необходимого для дыхания всей этой маленькой колонии в течение восьми суток…

У Норбера Моони сердце сжалось смертельной тревогой. Неужели ему суждено было видеть, как здесь же, на его глазах, в этом новом мире, столь далеком от родной земли, куда волею случая и отчасти по его вине была занесена Гертруда, неужели ему суждено было видеть, как она будет погибать от недостатка воздуха, задохнется, как ласточка под колоколом пневматической машины?! Нет, нет, тысячу раз нет!.. Лучше уж все на свете, только не это! Лучше уж казнь виновных, ограничение всех остальных, лучше собственная смерть, чем мука видеть, как Гертруда Керсэн будет задыхаться без воздуха, хотя бы только в продолжение одной минуты!

Но прежде всего было необходимо разъяснить эту тайну. В сопровождении Виржиля и Каддура молодой Ученый отправился в помещение заключенных, где трое бывших комиссаров встретили их появление с величайшим равнодушием. Все было тщательно осмотрено и обыскано. Ведь такое количество хлората калия — не иголка, мысленно говорил себе Норбер Моони, ведь его не так-то легко спрятать. Мы все обыщем и найдем!..

Однако, как ни обыскивали все вокруг, даже подымали плиты пола, нигде не нашли ровно ничего.

Тогда приступили к осмотру всех окрестностей флигеля, служившего тюрьмой. Круговая дорога, магазины и склады, — все здание обсерватории было обыскано и осмотрено с величайшей заботливостью, старанием и вниманием, при свете электрических фонарей, с помощью заступов, лопат и молотов. Но по-прежнему нигде не было ни следа.

Однако трудно было допустить возможность, что его издержали или дали ему выветриться и испариться. Уже в продолжение четырнадцати суток не было извержения; все стыло и все мерзло. Кроме того, эти люди уже по одному тому, что они были заключенные и что на них смотрели, как на пленных, не могли бы проделать этого, не будучи замечены, так как за ними постоянно присматривали, а на израсходование или истребление содержимого семи бочек хлората калия потребовалось бы немало времени и немало возни.

У Норбера Моони и доктора Бриэ начинало зарождаться другого рода подозрение. Неужели было возможно, чтобы это сделал Каддур?.. Но нет!.. Такого рода предположение было слишком гадко, слишком возмутительно и недопустимо. Для этого надо было, чтобы карлик был просто чудовищем!.. А все его поведение за последнее время, с самого того момента, как он был принят в число своих, близких людей этой маленькой колонии «изгнанников Земли», явно противоречило подобному предположению! Что касается самого Норбера Моони, то он отвергал подобную мысль всеми силами своей души, как самую жестокую и возмутительную несправедливость по отношению к Каддуру. А между тем!.. Что можно было думать?.. Где искать разгадку, решение этого трудного, запутанного вопроса? Он не знал, что думать и что предпринять.

Как бы инстинктивно предугадывая то подозрение, какое падало на его голову, бедный Каддур более всех печалился и огорчался пропажей хлората калия. Он страшно волновался, бегал вправо и влево, искал с каким-то лихорадочным рвением, пристально посматривая по сторонам.

Но и это рвение, и усердие его обращалось как бы улику против него, потому что в этом усматривали что-то неестественное, — и бедняга как бы чувствовал это. Вдруг он подошел к Норберу Моони и, став прямо перед ним, сказал:

— Вор или Костерус Вагнер, руководитель этих негодяев, или же — я! Если я не сумею доказать, что это он, я пущу себе пулю в лоб!

— Зачем принимать так близко к сердцу, дорогой мой Каддур? — ласково проговорил Норбер Моони, стараясь его успокоить. — Докажите нам виновность Костеруса Вагнера, — и я не желаю ничего лучшего!

— В таком случае разрешите мне допросить его в вашем присутствии!

— Хорошо, вернемся в помещение заключенных! По дороге Каддур объяснил, что заключенные могли легко пробраться ночью, в то время, когда все спали, в склады обсерватории через то большое отверстие в стене их помещения, через которое они получали воздух. Они одни могли совершить эту кражу — и они способны сделать такую вещь.

— Но какая могла быть у них цель сделать это? — спросил Норбер Моони.

— Ну, это мы вскоре увидим! — отвечал Каддур и в этом действительно не ошибся.

На его расспросы относительно исчезновения хлората калия Костерус Вагнер без всякого сопротивления признался, что виновником этой кражи является он и его товарищи. Вернее сказать, он не только признался в этом, но даже прямо похвалялся своим поступком.

— Я не сказал вам ничего об этом раньше, потому что вы не спросили меня! — самодовольно говорил он. — Но если бы вместо того, чтобы подкапывать и выстукивать стены, да искать под половыми плитами, — насмешливо продолжал он, — вы бы удостоили меня вопросом, то я сразу бы сообщил вам о том, что вас так сильно интересует!

Такое нахальство превосходило всё.

— А могу я спросить вас, — воскликнул Норбер Моони, — каким образом и с какой целью вы совершили это гнусное воровство, или кражу?

— Каким образом? Это наша тайна, да и не все ли вам равно? Ну, а с какой целью, — это сейчас скажу Нам уже надоело сидеть здесь запертыми, точно звери в клетке, и работать как негры для успеха какого-то дурацкого предприятия, сам успех которого мне кажется весьма сомнительным. Я стал придумывать тогда, какой залог нам бы взять в свои руки, чтобы принудить вас возвратить нам свободу, — и нашел… Теперь я заявляю вам свои требования: или вы тотчас же без промедления возвратите нам полную свободу и примите нас в число равноправных участников общей вашей жизни, — или же вам придется обойтись без хлората калия! Вот и все!..

— Довольно! — воскликнул Норбер Моони, — я не хочу ничего более слышать. Пойдемте, Каддур!

И он вышел из помещения трех бывших комиссаров с немного облегченным сердцем, что хлорат калия все же мог еще быть найден. А в крайнем случае всегда можно будет принять условия этих негодяев и таким образом купить себе право на жизнь, то есть право дышать воздухом… Конечно, если бы речь шла только о нем лично, то он сумел быдоказать им, что он нисколько не боится их или их угроз, — но теперь, когда вопрос дыхания и жизни являлся вопросом не для одного его, но и для Гертруды Керсэн, и для всех остальных, это было делом совсем другого рода.

— Ну, что вы скажете на это, Каддур? Что бы сделали вы на моем месте? — спросил молодой астроном, вернувшись в большую круглую залу, где ожидали их возвращения доктор Бриэ и сэр Буцефал.

— Я принял бы предложение этих господ, и, заставив их вернуть себе хлорат калия, всадил бы им каждому по две, по три пули в голову! — воскликнул карлик.

— Такого рода вещи делаются, может быть, в Судане, но не здесь, у меня! — с достоинством возразил Норбер Моони. — Как мне жаль, бедный мой Каддур, что ваша ненависть к этим людям настолько ослепляет вас, что даже заставляет забывать самые элементарные чувства порядочности, даже святость данного слова или обещания!

Каддур невольно опустил голову при этом справедливом упреке, но вслед затем снова поднял ее.

— В таком случае остается только отыскать этот хлорат калия без помощи этих негодяев! — проговорил он. — Согласны вы доверить мне кирку, заступ и электрический фонарь?

— Охотно! Возьмите все, что вам нужно! Я буду очень счастлив, если ваши старания увенчаются успехом.

Каддур мигом собрался, вооружился респиратором с кислородом и всем необходимым и вышел.

«Куда это он отправляется? — подумал Норбер Моони и его приятели. — Неужели он думает, что заключенные могли зарыть хлорат калия где-нибудь в долине? Это что-то невероятное!»

И всем такая мысль казалась очень странной.

Час спустя Каддур вернулся.

— Хлорат калия там, внизу, на дне кратера Ретикуса! — сказал он, входя. — Эти негодяи дотащили его в мешках до отверстия воздушного колодца и сбросили туда… Я только что нашел мешки там сваленными в кучу непосредственно под отверстием колодца, на глубине трех тысяч метров, на дне кратера, ход в который я открыл и затем исследовал тщательно во всех направлениях, а найдя хлорат калия, снова заделал ход в кратер.

— Да неужели это возможно, Каддур? Уж не ошиблись ли вы? — воскликнул Норбер Моони, до того довольный этой развязкой дела, что едва смел верить такому благополучию.

— А вот и доказательство, самое несомненное доказательство того, что я не ошибаюсь, — продолжал карлик, пошарив в своих карманах и доставая оттуда целую пригоршню хлората калия, которую он тут же выложил на стол перед присутствующими.

Доказательство это было действительно неоспоримое, не подлежащее никакому сомнению. Все принялись сердечно поздравлять Каддура с успехом его экспедиции, а затем стали держать совет о том, как следует поступить с участниками и виновниками этого преступления.

— Как ваше мнение на этот счет, доктор? — спросил Норбер Моони, — как вы полагаете, что нам следует сделать с этими негодяями, при тех условиях, в каких мы находимся в данное время?

— Преступление их просто возмутительно! — отвечал доктор, — и не подлежит сомнению, что на судне подобного рода попытка была бы наказана смертной казнью. А в том критическом положении, в каком мы находимся здесь, это преступление еще возмутительнее, еще подлее, чем при всяких иных условиях. Я отнюдь не жестокий и не свирепый человек, и мне чрезвычайно тяжело произнести такого рода приговор, как этот, да еще разом над тремя людьми; но по совести и чести должен сказать, что эти мерзавцы вполне заслуживают смертной казни!

— А вы, сэр Буцефал, какого мнения на этот счет? — обратился Норбер Моони к баронету.

— Мне кажется, что в этом вопросе не может быть двух различных мнений! — решительно заявил баронет. — Эти негодяи постоянно грозят опасностью и бедой из-за угла. Мошенничество, ложь, обман, коварство и измена их излюбленные орудия. От них нельзя ожидать ни раскаяния, ни чувства признательности и благодарности — это закоренелые негодяи, которых ничто не в силах исправить. Я высказываюсь явно за их смерть!

— А вы, Каддур?

— По-моему, смерть еще слишком легкое наказание для них! Бот что я могу сказать на это! — отозвался тот.

— А ты, Виржиль, что скажешь? — обратился Норбер Моони к своему верному слуге.

— Скажу по чести, господин Моони, — ответил добродушный алжирец, почесывая у себя за ухом, — я на своем веку видел, как расстреливали не одного беднягу солдата за преступления, в десять раз меньшие, чем те, какие себе позволяли эти люди! Да еще в мирное время, заметьте! Воля ваша, а дисциплина дело важное! Во всем нужен порядок!

— Так какое же твое мнение относительно вот этих людей?

— Расстрелять их, — и дело с концом!

С минуту Норбер Моони оставался мрачен и задумчив. Очень возможно, что и он, поддаваясь общему мнению, решился бы произнести смертный приговор над тремя виновными, признав необходимость этой решительной меры, как вдруг Гертруда отворила дверь круглой залы и вошла в комнату, чтобы взять со стола свою работу, забытую ею здесь. Это были шитые по сукну туфли, которые она вышивала в свободные минутки для отца.

— Ах, Боже мой! — воскликнула она, входя, — я кажется, помешала вам, господа! Вы собрались здесь вокруг стола, точно какие-то заговорщики!

Девушка ничего не знала о той страшной опасности, какая только что грозила всей маленькой колонии: все э то тщательно скрыли от нее. Ни она, ни Фатима, ни Тиррель Смис не имели ни малейшего подозрения на этот счет. Ее беззаботность и добродушная доверчивость, ее детски милое личико невольно произвели на всех присутствующих впечатление ласкового, душистого ветерочка, пахнувшего весною им в лицо, но никто из них не нашел в себе силы ответить ей такой же милой шуткой или хотя бы одним каким-нибудь словом нарушить мрачное молчание. Она едва заметно обиделась, как только могла обидеться на такое невнимательное к себе отношение.

— Я вижу, что я лишняя здесь! — сказала она еще раз, поспешно упорхнув в свою комнату, где тотчас же скрылась за дверью.

Это было всего одно мгновение, но ее приход оставил глубокое впечатление на собравшихся здесь, в круглой зале, мужчин, впечатление, похожее на чувство жалости и милосердия, какое-то христианское снисхождение к проступкам другого человека.

«Как, произвести тройную казнь, в двух шагах от этого светлого ангела! — подумал Норбер Моони. — Сама мысль об этом кажется возмутительной!»

— Господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим, — в этом деле меня останавливает одно обстоятельство, и я почти с уверенностью могу сказать, что оно остановит и вас… Не смущает ли вас мысль о том, что мы являемся здесь одновременно и судьями, и обвинителями? Что касается меня, то я положительно не могу отказаться от мысли, что для нас смерть этих людей имеет, кроме справедливого воздаяния за их проступки, еще особый, личный интерес, так как этим путем уменьшится число потребителей кислорода и на долю каждого из нас придется большее количество воздуха, пригодного для дыхания… Мне кажется, что одного этого уже вполне достаточно, чтобы совершенно отнять всякую силу права у нашего приговора!

— Конечно, люди эти вполне заслужили смертную казнь, — это не подлежит никакому сомнению, — но мне кажется, что мы в данный момент единственные люди, которые не имеют нравственного права применить к ним этот приговор и исполнить его над ними… А потому я предлагаю вам, господа, дать им отсрочку на некоторое время, чтобы, по прибытии на Землю, придать их суду беспристрастных судей…

Доктор Бриэ, баронет и Виржиль немедленно согласились с решением молодого ученого, Каддур же с трудом мог удержать крик отчаяния и бешенства.

— Я вполне понимаю ваши чувства и до известной степени разделяю их, Каддур, — сказал Норбер Моони, — но это дело решенное: заключенные воспользуются еще одним месяцем отсрочки. Единственное, что я могу сделать для вас, милый мой Каддур, так это поручить вам отныне присмотр за преступниками, совместно с Виржилем. Но при этом я строго воспрещаю вам всякого рода бесполезные строгости и дурное обращение, даже запрещаю говорить с ними… Вы должны будете ограничиться присмотром за ними и позаботиться, чтобы они отныне не могли покинуть ни на минуту своей тюрьмы!

— О, что касается этого, — воскликнул карлик, — то я сумею позаботиться, чтобы этого не случилось! — и глаза его засветились особым, торжествующим, злорадным огнем. — Я начну с того, что заложу камнем и заделаю все отверстия, оставив только такие, какие безусловно необходимы для доступа воздуха!

— Это именно то, что я называю бесполезной строгостью! — возразил Норбер Моони. — Заделывайте настолько, насколько это нужно, не более!

Виржиль и Каддур, не теряя времени, собрали все нужные материалы, чтобы заделать отверстие в стене помещения заключенных, выходившее в круговую галерею обсерватории и служившее им для получения воздуха, — настолько, чтобы это громадное отверстие довести до размеров отдушины самых скромных размеров. Между тем заключенные с возрастающей тревогой и беспокойством следили за приготовлениями, совершавшимися на их глазах: как Виржиль и Каддур припасали все необходимое для работы каменщиков. Из всего этого злополучные негодяи заключили, что их хотят замуровать живыми в тесной клетке, и, по-видимому, такого рода перспектива весьма мало улыбалась им.

— Друзья мои, дорогие мои, — взмолился вдруг заискивающим, слащавым голосом Костерус Вагнер, — возможно ли, что вы хотите замуровать нас живыми?

— Хм! — иронически отозвался Виржиль. — Раз у нас осталась всего только одна бочка хлората калия, то не вполне ли естественно, что мы желаем сохранить его для себя!?

Костерус Вагнер и его сообщники многозначительно переглянулись и затем, отойдя в сторону, стали шепотом совещаться между собой.

— Мы ведь не уничтожили хлорат из этих бочек, — снова заговорил Костерус Вагнер, — и готовы даже указать вам, где он находятся, если бы вы пожелали поступить с нами иначе, более миролюбиво.

— В самом деле? — насмешливо отозвался Виржиль, продолжая разводить водой свою известку. — Ну, очень жаль, что вы так поздно одумались! Теперь выходит так, что нам вашего хлората калия совсем не нужно.

— О, если так, то я очень рад! — с напускной развязностью воскликнул Костерус Вагнер, физиономия которого, однако, далеко не выражала особой радости, — если так, то вы, конечно, не захотите наказать нас такой ужасной казнью за вину, не имеющую для вас никакого значения и не причиняющую вам никакого вреда.

— Все дело заключается главным образом в намерении, — поучительно возразил Виржиль, — а я не думаю, что ваши намерения по отношению к нам были особенно доброжелательными! — добавил он, накладывая первый камень.

— Однако не хотите же вы, в самом деле, заставить нас погибнуть от недостатка воздуха, заставить задохнуться здесь?! — воскликнул Игнатий Фогель уже вне себя от страха.

— А вы что думали, когда крали наш воздух, наш кислород, которым все мы дышим?! — бросил им в ответ бывший алжирский стрелок, — об этом вы, видно, забыли, друзья мои?

На этот раз уже все три негодяя, совершенно обезумевшие от ужаса, возымели злополучную мысль обратиться с мольбой о пощаде к Каддуру.

— Послушайте, — обратился к нему молящим голосом Питер Грифинс, — не заступитесь ли вы за нас? Конечно, мы не имеем чести быть с вами знакомыми, но все же не можем поверить, чтобы вы допустили совершить над нами подобное злодейское, неслыханное преступление в вашем присутствии.

— Нет? — воскликнул пронзительным, почти нечеловеческим голосом карлик, который вплоть до этого момента, помня запрещение Норбера Моони, не произносил ни слова. — Нет? Вы не допускаете мысли, чтобы я мог дозволить совершить на моих глазах подобное гнусное преступление? Однако такого рода вещи делаются на свете, и вам об этом должно быть известно! Разве вы не слыхали о ребенке, которого два компаньона содержавшие странствующий балаган под названием цирк, похитили из его семьи, затем замуровали в железные тиски на целых пятнадцать лет, чтобы не дать ему расти и развиваться, как всякому нормальному человеку, а сделать из него урода, чудовище, посмешище для глупых зевак! Вам никогда не рассказывали такой истории? Мне же ее когда-то рассказали! И я подумал, что другого такого злодеяния, такого страшного преступления не может быть! Не хотите ли, я расскажу вам эту страшную повесть, Питер Грифинс и Игнатий Фогель?

Оба негодяя и без того уже были бледны и дрожали от страха, но по мере того, как говорил Каддур, бледность их становилась мертвенной, принимала какой-то желто-зеленоватый оттенок, а глаза расширились до того, что грозили, казалось, выскочить из орбит.

— Хотите ли, я расскажу вам, — продолжал Каддур, — как этого ребенка, когда он подрос и перестал уже быть ребенком, вы продали, как он двенадцать лет прожил в Каире, в качестве любопытного, диковинного зверька, домашнего животного, как он потом бежал в пустыню и поднял там кровавый стяг восстания, и как, наконец, этот несчастный, жалкий ребенок стоит здесь перед вами, на Луне, затаив в своей душе только одно желание, одну заветную мысль — мысль такого же мщения за все, чему вы были единственной причиной?! Но нет! К чему мне вам это рассказывать? я вижу, что вы и сами отлично помните меня, вижу, что вы наконец узнали меня и поняли, что вас ожидает! Да, Питер Грифинс, да, Игнатий Фогель, это я сам! Я Миджи — бывший главнокомандующий Мирмидонов султана Батавии!.. Я, тело которого вы так изуродовали и отдали толпе на поругание и осмеяние, я, которого вы продали хедиву… Правда, я за это последнее время подрос, немного, впрочем, на каких-нибудь восемь сантиметров, и за то время, как вы потеряли меня из виду, на детском подбородке моем выросла борода взрослого мужчины… Да, но это все же я, знайте это, мерзавцы! И теперь вы в моих руках, и уж на этот раз я не выпущу вас живыми!..

Но Каддур мог бы говорить еще долго на эту тему: несчастные преступники даже не слышали его. Обезумев от ужаса и удивления, пораженные этой страшной неожиданностью, они упали на колени и теперь с мольбою простирали руки к своей жертве, не будучи даже в силах произнести ни одного слова мольбы о пощаде. Но тот даже не смотрел на них. Обезумев от дикой ярости и злобы и скрежеща зубами, как дикий зверь, он с лихорадочной поспешностью наваливал камень на камень, а Виржиль молча скреплял их, замазывая известкой. Вскоре от бывшего пролома в стене не осталось ничего, кроме крошечного отверстия в несколько квадратных дюймов, едва достаточного, чтобы ввести в него цинковую трубу, или провод, благодаря которому мог продолжаться доступ воздуха в помещение заключенных.