ГЛАВА IX. Комберусс не может понять

Кедик продолжал разгуливать по набережной без всякой определенной цели, но вскоре, привлеченный звуками военной музыки, сам того не замечая, очутился на стрелке Лежень.

Праздник был в полном разгаре. Весь Сайгон собрался здесь: и европейцы, и аннамиты, и приезжие купцы, и офицеры в блестящих мундирах, и дамы в нарядных туалетах, и мандарины в затканных шелковых одеждах, и жены их с накрашенными губами и яркими уборами наполняли аллеи и занимали скамейки и бамбуковые стулики, расставленные в четыре ряда вдоль красивой галереи, выходившей на рейд.

Оркестр перестал играть, окончив одну из пьес репертуара, когда Кедик, пройдя в толпе со связкою сапэков в руке, услыхал за собою разговор:

— Я готов биться об заклад, на что угодно, что он бретонец, — говорил какой-то пожилой господин, прогуливавшийся с двумя молодыми людьми. — Это чистый тип кельта, и если он не прямой потомок друидов, то я, право, согласен раз и навсегда отказаться от изучения антропологических признаков, — заявил пожилой господин, который был не кто иной, как господин Глоаген, а молодые люди, бывшие с ним, Поль-Луи и Чандос.

— Не правда ли, друг, — обратился археолог к Кедику, — ты с Финистера?

— Да, сударь, из Рекувранса, — отвечал юноша, дотрагиваясь рукой до своей фуражки.

— Вот видите! не говорил ли я? — сказал Глоаген. — Из Рекувранса, самой конечной точки мыса, настоящий бретонец, а я, голубчик мой, из Нанта, — приветливо улыбаясь, добавил он, — да мы, как видно, вместе с тобой будем плавать, ведь ты из экипажа «Юноны», а эти господа и я, мы сегодня же вечером переберемся к вам на судно с особого разрешения командира.

Между тем Поль-Луи и Чандос смотрели на молодого матросика с тем невольным чувством симпатии, какое возбуждают к себе юные моряки.

— Если не ошибаюсь, вы были сегодня на той паровой шлюпке, которая шла от мыса Святого Якова.

— Так точно, — засмеялся Кедик. Он с первого же взгляда узнал обоих молодых людей.

— Вы нас простите, что мы не сразу признали в вас нашего спасителя, но, право, мы были в таком состоянии…

— Это и видно было! — засмеялся Кедик.

— А давно вы плаваете? — спросил Чандос.

— Да, кажется, с самого дня рождения. Я помню себя крошечным ребенком, когда плавал с отцом, служившим на каботажном судне, которое ходило между Нантом и Бордо, а иногда занимался ловлей сардин… Когда же он скончался, то меня определили в школу юнг, и вот теперь скоро год, как я матрос…

Затем, как бы набравшись смелости во время разговора, он вдруг спросил, показывая свою связку сапэков:

— Не будете ли вы так добры, господа, сказать мне, что это такое? Какой-то туземец сейчас дал мне это, и я не знаю, что с этим делать.

— Это, милейший мой, туземная монета, шесть таких штучек составляют один сантим, а вся связка, если она не початая, стоит на наши деньги один франк… Но до свидания… мы вскоре увидимся с вами на судне! — сказал господин Глоаген.

— До свидания, сударь, до свидания, молодые господа, — ответил Кедик, с особой радостью отвечая на дружеские рукопожатия молодых людей. Он вдруг почувствовал к ним особое сердечное влечение, какую-то непреодолимую потребность сделать для них что-нибудь больше того, что он сделал, доказать им свою самоотверженную преданность, он хотел бы не расставаться с ними, всюду идти за ними, но не посмел и удовольствовался тем, что издали следил за ними в толпе.

Он брел задумчиво, провожая их глазами, когда вдруг снова почувствовал, что чья-то рука опустилась на его плечо. Обернувшись, он увидал перед собой того же таинственного аннамита в синих очках.

— Ты знаешь этих людей? — спросил он на ломаном французском языке, и при этом указал пальцем на господина Глоагена, Чандоса и Поля-Луи.

— Нет, очень мало, — нехотя ответил Кедик, чувствуя, что эти синие очки давят его какой-то непонятной силой.

— Что они говорили тебе?

— Они спросили, бретонец ли я родом, — сказал молодой матрос — и, кажется, думают отплыть на нашем судне, а потому-то, верно, и заговаривали со мной.

При этом незнакомец схватил его руку с такой силой, что тот чуть было не вскрикнул. Глаза незнакомца метали молнии даже сквозь темные стекла его очков.

— Они хотят отплыть на вашем судне? Отплыть завтра поутру?

Кедик утвердительно кивнул головой.

— А ты говорил, что нет пассажиров на судне! — в бешенстве восклицал аннамит, сверкая глазами и с пеной в углах рта.

— Да, говорил, я не знал — им, кажется, дано особое разрешение… А впрочем, какое вам дело? что вы ко мне пристали? Вот ваши деньги, и оставьте меня в покое!

Но незнакомец не заметил перемены тона и продолжал:

— Хочешь перемениться со мной платьем, я дам тебе денег, много-много…

Кедик рассмеялся:

— Да, меня осмеяли бы на судне, мне прохода не будет от товарищей, если я вернусь на корабль в наряде аннамита, да я попаду в карцер на два месяца!

— Так ты можешь остаться здесь, тебе незачем ехать! — продолжал незнакомец.

— Чтобы я стал дезертиром! Я — Кедик! — воскликнул новичок, — ой, да вы мне начинаете надоедать, оставьте вы меня в покое! — И повернувшись к нему спиной, мальчик зашагал в сторону от навязчивого незнакомца.

Аннамит, оставшись один, как будто призадумался, затем, точно приняв какое-то решение, направился в город по одной из улиц, параллельных арройам.

Весь вечер прошел на «Юноне» в приеме пассажиров разного рода. С семи часов вечера подходили шлюпки одна за другой и высаживали приезжих: сперва господина Глоагена с его друзьями, которых командир Мокарю встретил на трапе, а матросы, завладев их багажом, быстро отправляли его в трюм. Гостей устроили прекрасно в кормовых каютах, выходящих в гостиную командирской каюты, а Кхаеджи, в виде особой милости, получил разрешение спать поперек дверей каюты Чандоса.

Устроив своих гостей, капитан Мокарю, сияющий, в полной парадной форме, простился с ними на время, так как должен был присутствовать на обеде у губернатора.

— Ах, наконец-то я вздохну свободно! — воскликнула мистрис О'Моллой, вступая на палубу «Юноны», — до настоящего момента я все не чувствовала себя в безопасности, но теперь — дело другое.

И при этом к ней разом вернулся весь ее британский апломб; она обвела лорнетом кругом себя и оставшись, вероятно, довольна своим осмотром, вымолвила, обращаясь к капитану Мокарю:

— Ах, капитан, я положительно удивлена тем, что вижу; ваш фрегат в прекраснейшем порядке, и люди ваши смотрятся очень хорошо, все бравый, расторопный и толковый народ, как я вижу!.. Право, можно подумать, что находишься на судне английского флота!.. а никогда не поверила бы, если бы мне сказали… также и музыка сегодня на променаде… прекраснейшая военная музыка… ничем не хуже музыки нашего стрелкового полка, право же, это ужасно удивительно!

— Вы, как я вижу, принимали нас за дикарей, сударыня! — ворчливым тоном заметил командир. — Это объясняется тем, что вы нас не знали…

Мистрис О'Моллой, сконфуженная тем, что капитан Мокарю так верно угадал ее мысль и затем так ловко пристыдил ее и оправдал своих соотечественников, с минуту не знала, что ответить, но тотчас же оправилась и сказала:

— За дикарей? Ну нет, но, во всяком случае, вы должны согласиться, капитан, что между Англией и другими нациями все же есть известная разница…

— О, да, Англия менее цивилизованна, чем континент, это несомненно, — сказал капитан, — она одна сохранила еще по настоящее время право старшинства в ущерб младших в семье, которые становятся какими-то обездоленными париями и чужими в отеческом доме; она одна сохранила плети для своих моряков и для своих пленных. Она так ужасно жестока и бессердечна к своим беднякам, что они вынуждены целыми тысячами эмигрировать или искать спасения в самоубийстве, чтобы избавиться от ваших рабочих домов. Она обращается так бесчеловечно с присоединенными к ней народами, что все они питают к ней самую беспощадную ненависть, самую непримиримую вражду и ищут только удовлетворения в мести и убийствах. По прошествии целого столетия она не сумела усмирить Индию, несмотря ни на какие мероприятия, и через двести лет Ирландия все еще не может утешиться, что стала английской. Америка празднует, как счастливейший день своего существования, тот, когда она отделилась от Англии… и не сегодня завтра Австралия сделает то же… Да, я вполне согласен с вами, сударыня, что между Англией и европейскими народами есть известная разница!

Мистрис О'Моллой была положительно поражена таким ответом капитана. Ей никогда даже на ум не приходило, чтобы какой-нибудь иностранец мог считать себя равным англичанину, а тем более думать, что принадлежит к еще высшей расе. Она, конечно, хотела возразить, но командир «Юноны» извинился, что не может в данный момент продолжить разговор, так как должен быть на обеде у губернатора и что ему пора отправляться сейчас же, если он не желает опоздать.

После этого он вежливо откланялся и удалился.

В восемь часов большие барки на буксире паровых катеров стали подвозить к судну войска, разом человек по сто. Едва ступив на палубу, они спускались вниз, в предназначенное для них помещение, и, подвесив свои койки, располагались на ночлег.

Следом за морской пехотой прибыл отряд жандармов, который следовало завезти на Маркизовы острова и оставить там, согласно распоряжению высшей администрации.

В десять часов вернулись отпущенные второй очередью матросы, а в полночь и все старшее начальство «Юноны» во главе со своим командиром, офицерами морской пехоты и жандармскими начальниками.

Все прекрасно устроились и расположились и уже спали крепким сном, когда около двух часов ночи вахтенный матрос дал знать, что у борта показалась шлюпка. Вахтенный офицер подошел к трапу и окликнул шлюпку.

— Слушай!.. какая шлюпка?.. Что надо?

— Шлюпка с таможенного поста… мы привезли вам человека, найденного совершенно раздетым близ одного дома на набережной; мы приняли его за матроса «Юноны» и привезли сюда…

Офицер подал свисток.

— Спустить трап! Принять, если окажется наш! — скомандовал офицер.

В три минуты приказание было исполнено, двое матросов спустились в шлюпку и тотчас же признали в безжизненной фигуре, закутанной в клеенчатый плащ, Комберусса.

— Наш, ваше благородие! — крикнули они.

— Принимай! — скомандовал офицер.

Матросы схватили спящего товарища за плечи и за ноги и минуту спустя бережно опустили его на палубу своего судна.

— В карцер!.. — коротко вымолвил вахтенный офицер, приказание которого было немедленно исполнено.

Теперь последний запоздавший был уже на судне, и «Юнона» могла сняться с якоря. Было около четырех часов утра, и пассажиры все еще спали, когда фрегат плавно вышел из вод Сайгона и вскоре оставил далеко за собой дома, набережные и сады Сайгона, утонувшие в прозрачном утреннем тумане. Сейчас «Юнона» должна обогнуть мыс Святого Якова, и лоцман в своей маленькой лодочке только что отчалил от борта «Юноны», у которой она шла на буксире, когда люди правого борта, бывшие на очереди, заметили на дне пустого ящика на носовой палубе полную экипировку рядового матроса, которую они тотчас же и представили дежурному боцману. При тщательном осмотре оказалось, что вся эта одежда принадлежала Комберуссу, который все еще охал и стонал в карцере на дне трюма, не успев еще достаточно протрезветь, чтобы быть в состоянии дать себе отчет в случившемся.

Когда же бедный марселец появился на палубе, то товарищи его не давали ему прохода, поддразнивая его и подшучивая над ним: одни уверяли, что он колдун и колдовством сумел вернуть себе свое платье, пропажа которого, несомненно, довела бы его до военного суда. Другие утверждали, что бедняга положительно обезумел вчера от радости, что у него в кармане звенели червонцы и, вероятно, на радостях, оставив на судне одежду, вплавь отправился на берег, где прокутил целый вечер в костюме прародителя Адама.

Сам же Комберусс помнил только одно, что пил ужасно много бордо, мадеры, шампанского, английского портера, пива, французской водки, рома, джина и всякого рода ликеров в обществе очень приветливого и любезного туземца-аннамита, с которым он встретился и познакомился в одном из кабачков Сайгона. Но что касается того, какими судьбами он очутился в одной рубашке, спящим на тротуаре набережной, этого он положительно не знал. Без сомнения, он слегка задремал под влиянием выпитого им вина, и какие-нибудь негодяи китайцы, которых всюду во всех азиатских портах как нерезаных собак, обокрали его.

Все это было бы весьма понятно, но бедняга никак не мог понять, как могло случиться, что все его платье отыскалось на судне. И много, всю свою жизнь Комберусс не мог объяснить себе этой загадки и не мог вполне успокоиться. Нередко уже впоследствии он вдруг останавливался в разговоре на полуслове и, обращаясь к своему помощнику, Барбедетту, восклицал:

— Но скажи, наконец, как это могло случиться? Как могло мое платье очутиться на корабле?.. Кому нужно было отнять его у меня с тем, чтобы снова возвратить его мне?

На это Барбедетт только пожимал плечами и молчал, многозначительно возводя глаза к небу, как бы желая выразить этим, что на земле есть много такого, что является для нас необъяснимой тайной.

Но если бы Комберусс случайно слышал разговор, происходивший вскоре после этого инцидента на кормовой части корабля, то, быть может, он сумел бы найти весьма простую разгадку мучившей его тайны.

Прошло не более трех часов с тех пор, как берег Кохинхины скрылся из виду, когда боцман подошел сперва к вахтенному начальнику, а затем к командиру, молча разгуливавшему по своему обыкновению взад и вперед по палубе.

— Честь имею доложить вашему благородию, — сказал он, подходя к командиру и выждав, когда тот приостановился на минуту, — что люди сейчас застали человека, не принадлежащего к экипажу и никому неизвестного, старавшегося пробраться в одну из пищевых камер. Думаю, это, вероятно, туземец Кохинхины или метис-малаец. Он полунегр и кажется сильно глуповатым. По-французски не понимает ни слова, так что от него ничего нельзя добиться.

— Какой-нибудь кули, случайно оставшийся здесь и работавший при погрузке угля?

— Нет, ваше благородие, мы спрашивали комиссара, он говорит, что не знает этого человека.

— Ну, так это просто какой-нибудь бедняк, надеявшийся бесплатно добраться до Сингапура, Шанхая или Кантона.

Боцман терпеливо ждал решения командира.

— В трюм его и запереть, конечно, в карцер! — произнес капитан и стал продолжать свою прогулку по палубе.