Обед подошел к концу, и гости перешли в гостиную, широко распахнутая стеклянная дверь которой вела на террасу, выходившую на море. Неподвижная гладь Красного моря заволакивалась понемногу прозрачным январским сумраком.

Господин Керсэн, французский консул в Суакиме, принимал у себя в этот вечер Норбера Моони, молодого астронома, особо рекомендованного ему Министром иностранных дел.

В официальном письме консулу предлагалось оказать возможное содействие господину Моони в выполнении его ученой миссии, а в интимной приписке к этому письму упоминалось, что эта миссия носит еще, кроме того, секретный характер. Вот почему господин Керсэн пригласил сегодня к обеду, кроме молодого ученого, только одного лейтенанта флотской службы, господина Гюйона, командира французского пакетбота «Levrier», плававшего в водах Суакима.

Консул был вдовцом, и роль хозяйки в его доме выпадала на долю его дочери Гертруды. Исполнив эту роль приветливо и мило во время обеда, она теперь тихонько подошла к роялю и чуть слышно наигрывала один из ноктюрнов Шопена. Ночь была тихая, теплая. Этот обед вчетвером, хотя и официальный, прошел весело и оживленно, как это почти всегда бывает у парижан, где бы и при каких бы условиях они ни встретились. Говорилось и о последних бульварных новостях, и об общих знакомых, которых всегда нетрудно найти людям, принадлежащим к одному и тому же кругу общества. За кофе беседа оживилась еще более, стала более дружественной и бесцеремонной, и консул полагал, что это как раз подходящий момент для того, чтобы задать своему гостю вопрос, сильно задевавший его любопытство.

— Мне известно, конечно, что вы приехали в Судан с научной целью, что на вас возложена какая-то ученая миссия, — проговорил он, обращаясь к Норберу Моони, — но скажите, не будет ли это нескромностью с моей стороны, если я спрошу вас, какого рода эта миссия?

— Отнюдь нет, — ответил улыбаясь молодой человек, — вопрос ваш вполне естественный, но прошу извинить меня, если я в данный момент не в состоянии удовлетворить вашего любопытства, так как дело это по возможности должно оставаться абсолютной тайной для всех!

— Даже и для командира Гюйона, и для меня? — удивленно спросил господин Керсэн. — Надеюсь, ваша миссия не имеет ничего общего с политикой? Министр говорит мне в своем письме о вас, что вы астроном, — астроном, состоящий при Парижской обсерватории — и, если не ошибаюсь, один из самых выдающихся молодых ученых нашего времени?

— Я астроном, в качестве такового прибыл в Судан; ничего общего с политикой дело мое не имеет; мало того, это чисто частное предприятие, осуществляющееся на английские капиталы. Все мои компаньоны, прибывшие вместе со мной на судне «Dover-Castle», иностранцы. Все, на что я мог надеяться от нашего правительства, это на чисто нравственную поддержку в случае надобности, и господин Министр иностранных дел был действительно настолько добр, что не отказал мне в этом и уверил меня, что я встречу в вас во всякое время полную готовность облегчить мне мою трудную задачу, насколько это будет в ваших силах!

Слушая эти объяснения Норбера Моони, консул и лейтенант внимательно приглядывались к нему.

Это был высокий молодой брюнет лет двадцати шести или тридцати; высокий, прекрасной формы, открытый лоб, ясные, полные жизни глаза, прямой красивый нос, небольшой рот и энергичный, гордый подбородок, — все это вместе взятое дышало прямодушием, смелостью и доброжелательством и придавало его красивой наружности нечто особенно привлекательное. Это был прекрасный тип француза, вернее, избранного француза, так как на нем лежала несомненная печать превосходства.

Теперь господин Керсэн приложил все свое старание, чтобы умело и незаметно перевести разговор на другую тему. Это был дипломат старого, закала, весьма высоко ценимый своим начальством, ему предстояла блестящая карьера, если бы страсть к ^изучению каких-то нубийских древностей и слабое здоровье его дочери не привязали его на неопределенный срок к берегам Красного моря.

Гертруде было двадцать лет. Тонкая, гибкая, как тростинка, она казалась хрупкой и нездоровой. Молочно-белый цвет ее лица и удивительное обилие роскошных белокурых волос, казавшихся слишком большой тяжестью для этой маленькой головки, подтверждало это. Стоило только взглянуть на нее, чтобы понять, какая тонкая нить связывала ее с жизнью. Мать ее умерла от чахотки, и эта потеря была самым тяжелым горем в жизни господина Керсэна. Теперь он ужасно боялся, чтобы та же участь не постигла и его дочь. Временами слабый кашель и внезапно выступавшие на щеках девушки красные пятна пугали его, усиливая его тревогу. Гертруда мало думала об этом: милая и кроткая, любимая всеми, кто ее знал, она чувствовала себя счастливой и по натуре своей была склонна мечтать и надеяться на лучшее будущее.

Но отец ее не мог ошибаться на этот счет, тем более, что врачи предупреждали его не раз, что влияние менее сухого и мягкого климата было бы безусловно пагубно для Гертруды, и вот, таким образом, из-за нее он решил оставаться в Суакиме, где, собственно говоря, и началась его консульская карьера. Он посвящал все свое свободное время заботам о своей дочери, о ее здоровье, стараясь удовлетворять не только все ее потребности и желания, но даже и все ее капризы, которых у нее, к счастью, было немного. Вопреки общему желанию, скрытность и утайки молодого астронома нарушили до некоторой степени общее оживление и дружественную бесцеремонность, какими отличался разговор этих четырех лиц, а потому все были чрезвычайно рады появлению нового гостя, человека лет пятидесяти, румяного, веселого и словоохотливого доктора Бриэ, дяди Гертруды Керсэн. Это был доктор-путешественник, поселившийся вот уже несколько месяцев в Суакиме, главным образом для того, чтобы лечить свою племянницу, нуждавшуюся, по его мнению, в уходе.

Не проходило вечера, чтобы он не заходил в посольский дом, где ему всегда были рады.

— Здравствуйте, дядя! — воскликнула Гертруда, идя к нему навстречу.

— Милый друг, позвольте познакомить вас с нашим молодым соотечественником, Норбером Моони… доктор Бриэ! — добавил консул, представляя их друг другу.

Те обменялись поклонами, и доктор, со свойственной ему простотой и добродушием, тотчас же заявил:

— Я уже слышал о приезде господина Моони, и, конечно, знаю его отчасти по слухам. Никто, читающий отчеты Академии наук, не может не знать о том, что господин Моони представил прекраснейшие труды по спектральным анализам и открыл две планеты Prescilla и.., как ее зовут, другую-то?..

— Она до настоящего момента не носит еще никакого названия и обозначается просто номером! — смеясь ответил молодой ученый.

— В настоящее время открывают такое множество планет, что, право, трудно найти всем им названия, — скромно добавил он.

— Назовите ее Gertrudia! — сказал командир Гюйон, взглянув на молодую девушку.

— Ах, командир, — воскликнула она, — что вы говорите!

— Нет, почему же, это прекрасная мысль, — возразил Норбер, — я буду очень рад воспользоваться ею, если только мадемуазель и ее батюшка не будут иметь ничего против. Для этих маленьких планет именно и нужны такого рода отличительные имена, которые походили бы как можно меньше на другие. Gertrudia — прекрасно во всех отношениях, и я остановлюсь именно на нем!

— Ах, папочка! Какое счастье, теперь у меня будет своя собственная звезда! — весело воскликнула молодая девушка, — но вы ведь покажете ее мне, чтобы я могла узнавать ее, месье Норбер?

— Очень охотно, когда ее можно будет видеть. Месяцев через семь или восемь, если погода будет благоприятная, вы ее увидите!

— О, значит ее нельзя видеть каждый вечер? — спросила немного разочарованная Гертруда.

— О, нет! Иначе она давно была бы нанесена на карту и названа каким-нибудь именем. Но мы теперь уже достаточно ознакомились с ней, чтобы не дать ей пройти мимо, не шепнув ей словечка «до свидания!»

— Вот подношение, которое не в состоянии поднести даме каждый мужчина! — засмеялся доктор Бриэ. — Вам, очевидно, поручена какая-нибудь астрономическая миссия? — обратился к Моони доктор.

— Не совсем так! — возразил Норбер, невольно улыбаясь, — я вижу, что хранить тайну — дело нелегкое, в особенности, если не хочешь врать и выдумывать небылицы. Я, конечно, мог бы сказать вам, что приехал в Судан, где небо вечно ясное, для новых интерпланетных исследований, но предпочитаю сказать вам часть истины… Я приехал сюда с целью изучить пути, способы и средства для задуманной довольно химерической экспедиции, или вернее, для экспедиции, которая многим показалась бы именно таковой. Тем более, что даже и теперь уже я прослыл в Обсерватории за сумасброда, потому-то я чувствую себя вынужденным никому ничего не говорить о моем проекте, раньше чем он мне не удастся, из опасения, чтобы меня не прозвали умалишенным. Если я буду настолько счастлив, что достигну своей цели, то это станет всем известно, если же нет, — то к чему вызывать насмешки и нагромождать новые препятствия сверх всех тех, какие уже и теперь встают на моем пути!

— Впрочем, в данный момент главной моей целью является просто устройство астрономической станции на плоскогорье Тэбали в пустыне Байуда…

— Опытная станция в пустыне Байуда! — воскликнул доктор. — Нечего сказать, прекрасно выбрали время!.. Неужели вы думаете, что господа суданцы так и позволят вам устраивать беспрепятственно вашу опытную станцию?

— Да я не дам и нескольких су за шкуру того европейца, который попробует добраться до верховьев Нила, а вы мечтаете переправиться через него и проникнуть в самую глубь Дарфура!.. Извините, но позвольте мне вместе с тем сказать вам, что это чистое безумие!

— Ведь я говорил вам, что с первого же слова меня назовут сумасшедшим! — спокойно возразил Норбер. — Вы сами видите, господа, что я не ошибался!

— Как хотите, а я от своих слов не отказываюсь! — продолжал добродушно возмущаться доктор Бриэ, — забираться теперь в самое сердце Судана, — это по крайней мере так же рискованно, как отправиться к туарегам. Вы, вероятно, забыли, какая участь постигала всех, кто решался проникнуть южнее Триполи: Дурно-Дюпере в 1874 году, моего смелого, доброго друга полковника Флаттерса в 1881 году, капитана Массона, капитана Диану, доктора Гюгара, инженеров Роша и Берингера и многих других!

— Нет, я ничего этого не забыл, — все так же спокойно отвечал молодой астроном, — но так как те геологические и астрономические условия, которые мне необходимы, я могу встретить только в пустыне Байуда, на плато Тэбали, то мне приходится отправляться именно туда.

— Смотрите, как бы вы не нашли там нечто совсем другое, чем то, что вы ищете! — многозначительно воскликнул господин Керсэн, — поверьте старому африканеру, в настоящее время есть только один способ с некоторой безопасностью отправиться в Дарфур, а именно, с полком алжирских стрелков и конвоем в три тысячи верблюдов, — не иначе!

— Я не могу даже вообразить себя во главе целого полка стрелков и такого множества верблюдов, — весело заметил Норбер, — я, как и всякий из нас, уже два раза отбывал воинскую повинность, но никогда не добирался выше чина капрала и не командовал более чем четырьмя солдатами. А потому мне придется удовольствоваться слугой моим Виржилем, который служил когда-то в африканских стрелках, и хорошим проводником, если я сумею найти такого; это, мне кажется, заставит суданцев понять, что я являюсь к ним как друг, а не как неприятель!

— Как друг?.. Гяур-то!.. Подите же, спросите их, что они на это скажут! Да расскажите мне потом об этом, если только они оставят вам язык для того, чтобы вы могли рассказать!

— Право, доктор, вы заставите меня думать, что я предпринимаю нечто такое, что свыше человеческих сил. Неужели эти суданцы в самом деле такие свирепые?

— Не скажу — свирепые, но решившие не выпускать живым из своих лап ни одного европейца, кто бы он ни был; и их, по меньшей мере, две-три тысячи человек, прекрасно дисциплинированных, слепо повинующихся своему начальству, вооруженных с головы до ног. Разве вы не слыхали о Махди?

— Махди? Это что-то вроде мусульманского ясновидца, который устроил восстание на берегах Бахр-эль-Газаля, в двух или трехстах лье отсюда?..

— Ну, да, так вот этот самый Махди, если мы только не будем постоянно настороже, не позже, как через год, скушает всех нас. Он изгонит нас из Суакима, из Хартума и Ассуана. Мало того, он, быть может, выгонит нас и из Каира, и из Александрии!..

— Но если не ошибаюсь, против него выслали египетские войска!

— Он их проглотит разом и не поперхнется, если только они не встанут сами под его знамена. Об этом я имею верные сведения, могу вас в том уверить. Начинается так называемая священная война. Через каких-нибудь полгода или чуть больше, — Махди будет в Хартуме!

— Год — срок порядочный; быть может, мне понадобится меньше времени для осуществления моей идеи!

Доктор молча воздел руки к небу.

— Итак, — сказал лейтенант Гюйон, — вы все-таки хотите идти волку в пасть?

— Да, командир!

Все слушали этот разговор с живым интересом, но никто не принимал его так близко к сердцу, как Гертруда Керсэн. В то время, как Норбер Моони объявлял о своем намерении, а доктор излагал ему свои возражения, она слушала молча с широко раскрытыми глазами, бледная при мысли о тех страшных опасностях, которым будет подвергать себя молодой ученый, и восхищаясь его спокойным мужеством и непоколебимой решимостью выполнить принятую на себя задачу. Волнение ее было настолько заметно, что отец не на шутку встревожился за нее и знаком дал понять доктору, чтобы тот переменил разговор… Одновременно с этим он позвонил, приказав подавать чай, а Гертруда, по своему обыкновению, стала разливать его и угощать присутствующих. Пользуясь этим перерывом в общем разговоре, консул взял Норбера Моони под руку и увел его на террасу.

— Серьезно, — сказал он, — мне очень трудно решиться поддерживать такого рода предприятие, как ваше, оно так безнадежно, так безрассудно, скажу я, что мне страшно за ту ответственность, какую я этим принимаю на себя!

— Но что я могу сделать? — просто возразил молодой человек, — я не один, меня сопровождает целый наблюдательный комитет, доставивший меня сюда на «Dover-Castle». Затрачены весьма значительные капиталы. А то, что я хочу попытаться осуществить, возможно сделать только в Судане. Насколько мне известно, я только там могу найти совокупность всех тех физических условий, которые для меня необходимы. Даже самое состояние анархии, в каком в данный момент находится страна, удобно для нас; это избавляет нас от необходимости выпрашивать различного рода разрешения, каких нам не дало бы, может быть, ни одно правительство. Мы будем действовать не только в пустыне, но еще в такой пустыне, которая в данный момент принадлежит к области никому не подчиненной, так как египетское правительство не в состоянии водворить там своего номинального владычества. Все это такого рода выгодные для нас условия, которыми грешно было бы не воспользоваться!

— Но скажите мне, чем вы думаете победить явную, непримиримую враждебность к вам, как к европейцу, всех этих арабских племен, с которыми вам все время придется сталкиваться на вашем пути?

— Весьма просто: делая их своими союзниками вместо того, чтобы иметь врагов!

— И вы полагаете, это удастся вам?

— Надеюсь!

— Мне трудно разделять ваши надежды… Но раз решение ваше непоколебимо, то надо, во всяком случае, принять всевозможные меры предосторожности. У нас есть здесь, в Суакиме, человек, который может быть вам весьма полезен своим знанием нравов, обычаев и характера тех людей, с которыми вам придется сталкиваться. Это старый Мабруки-Спик, негр-проводник, сопутствовавший Буртону, Спику, Ливингстону и Гордону. Если желаете, я познакомлю вас с ним.

— Буду весьма обязан. Я, конечно, буду весьма рад всему, что может облегчить мою задачу… но мою экспедицию не так-то легко будет организовать уже вследствие одного того, что я имею при себе очень грузные инструменты и материалы; прежде, чем я оставлю Суаким, мне еще, вероятно, не раз придется обратиться к вам за помощью и содействием.

— Сделайте одолжение и не стесняйтесь! — сказал консул, дружески пожимая руку своего гостя, — я рад служить всем, чем могу!

Они вернулись в гостиную, где их ожидал чай.

Гертруда тотчас же подошла к ним с чашкой чая, которую предложила Норберу.

— Вы уезжаете, это решено? — спросила она в то время, как он запускал серебряные щипчики в сахарницу.

И в кротком взгляде ее милых глаз было такое наивное чувство симпатии, которое невольно тронуло сердце молодого человека. Ему вдруг стало жаль оставить ее, так болезненно жаль, что сам он этому удивился. Как будто он расставался с горячо любимой сестрой или другом детства. Он с трудом подавил вздох и сделал над собой усилие, чтобы сказать обычным тоном с легкой улыбкой:

— Да, я уезжаю, но не сейчас еще — у меня две-три недели на сборы и приготовления, и я еще не прощаюсь с французским консульством!

Гертруда ничего не сказала, но глаза ее затуманились слезами. С легким наклоном головы она отошла в сторону и вышла на террасу смотреть на звезды, которыми искрилось все небо.