Галина Петровна Гольцова (Чепикова) родилась 16 марта 1917 г. в семье сельских учителей. После учебы в школе ФЗУ и на рабфаке в Дзержинске Нижегородской области приехала в Ленинград, где в 1939 г. закончила Технологический институт им. Ленсовета и получила направление на завод РТИ, где трудилась мастером до эвакуации в конце февраля 1942 г.

Возвратилась в 1946 г. в Ленинград, в январе 1947 г. вышла замуж. Через четыре года после рождения сына поступила в военное представительство ГАУ на заводе РТИ, работала техником, затем инженером. В 1959 г. из военной приёмки перешла по приглашению в ленинградский филиал НИИ резиновой промышленности на должность старшего научного сотрудника, вскоре была назначена начальником рецептурной лаборатории. За годы работы в институте внесла вклад в освоение космической техники (десятки разработок «не подлежали опубликованию и разглашению»); получила авторское свидетельство, а также французский патент, на «изделие», которое находилось в каждом телевизионном кинескопе (а экраны кинескопов стали намного больше). После вынужденного перерыва работала руководителем сектора в Центральной заводской лаборатории завода РТИ объединения «Красный Треугольник».

Медаль «За оборону Ленинграда» получила в 1990 г. (Н.Н. Гольцов).

«После окончания Технологического института я работала сменным мастером на Ленинградском заводе резиновых технических изделий (РТИ), жила в общежитии в Дерптском переулке. В воскресенье, 22 июня 1941 г., был замечательный день: солнечно и тепло. Я собралась поехать за город, в Мартышкино. Взглянув в окно, увидела на улице бегающих туда-сюда людей с озабоченными и испуганными лицами. Включив тарелку радио, я услышала выступление Молотова о фашистском нападении на нашу страну – без объявления войны.

Жизнь в городе сразу резко изменилась. Объявили мобилизацию, ввели обязательное затемнение, отменили выходные дни. На улицах появилось много рабочих: они прикрывали витрины магазинов мешками с песком, закрашивали купола церквей, крыши дворцов, фонари.

На заводах изменили график работы – вместо трёх смен ввели две по 12 часов и без выходного дня.

Огромные очереди выстроились в сберкассы и магазины; покупали всё съестное, даже горчицу.

Через несколько дней был объявлен призыв в народное ополчение. В военкоматах стояли очереди – мужчины записывались на фронт. От нашего цеха ушло много мужчин, из мастеров остались только двое: я и ещё одна девушка. Начались объявления о воздушной тревоге. На заводе РТИ организовали наблюдательный пункт и набрали команду из нескольких молодых работниц-наблюдателей. Они на крыше, с вышки, следили в бинокли за „воздухом“ и по местному радио сообщали в штаб МПВО ситуацию таким образом: „В воздухе всё спокойно»“ или «„Справа появился самолет“, и т. п. Из штаба, в случае надобности, сообщения передавали в цеха, тогда мастер по цепочке был обязан выводить „свою“ смену в специальное помещение. По сигналу „Отбой воздушной тревоги“ все возвращались на свои рабочие места. Я несколько раз дежурила на посту.

На улицах появились аэростаты, их „вели“ женские команды.

В июле начали отправлять горожан на оборонные работы (на «окопы»). Меня в конце июля послали под Кингисепп, в деревню Михайловка. Все это делалось очень организованно и серьёзно – выделяли несколько десятков человек (например, от цеха), до сотни, назначали „сотенного“, собирали всех у проходных, люди строились по четыре человека и пешком шли на Балтийский вокзал.

Надо отметить, что с первых дней, даже часов, ленинградцы показали удивительную собранность и серьезность. Я ни разу не слышала, чтобы были какие-то недовольства, жалобы и т. п. На удивление тихо, спокойно все шли и делали всё, что требовалось.

Прибыв на место, увидели, что здесь нет ни армии, ни жителей, ни живности. Мы рыли окопы примерно 2 метра в глубину и, наверное, 60 см в ширину. Работали ночью, потому что днём постоянно летали какие-то странные самолеты, мы их называли „рамами“. Это были разведчики, они наблюдали, как продвигается работа, и ближе к концу дня начинался обстрел. После довольно серьёзного обстрела (в нашем отряде ранило девушку) мы убежали из Михайловки, построились в ряды и пошли пешком к городу. Нас учили: идите тесным рядом, чтобы чувствовать плечо соседа, и постарайтесь вздремнуть. Днем дошли до железной дороги. Военный подсказал, что на путях стоит отходящий железнодорожный состав. Мы успели на последний поезд и, вернувшись на завод, приступили к работе.

Такие „окопные отряды“ посылались непрерывно, на смену друг другу. В следующий раз меня послали лишь в конце августа, потому что мастера были нужны на заводе. За месяц фронт приблизился баснословно близко. Наш отряд отправили в район поселка Горелово, причём здесь также не было ни военных, ни жителей; мы снова работали по ночам.

Меня однажды срочно „командировали“ за капустой для борща – недалеко было огромное капустное поле. Я только успела наклониться, чтобы сорвать вилок, как началось что-то страшное – загремели выстрелы, падали бомбы, и появился огромный шар чёрного дыма и огня. Я поняла, что началось наступление на Красное Село. Побежала к своему отряду, там уже приказали срочно уходить. Мы построились по четыре человека в ряд и отправились к железной дороге.

В тот день фашистская авиация совершила первый массированный налёт на город Ленинград. Сбрасывали огромное количество зажигательных бомб и тяжёлые фугасные бомбы. Город начал гореть, загорелись и Бадаевские склады.

Это произошло 8 сентября 1941 г. – в первый день блокады Ленинграда. Но мы об этом узнали только тогда, когда дошли до города. Из Горелова мы вышли днём, к ночи дошли до Володарки. Всю ночь шли строем, близко друг к другу, чтобы не упасть, не уснуть, и утром вышли к Лигову. Ночью было тихо, а утром в Лигове был сильнейший обстрел, было страшно, и под свист снарядов и грохот бомб мы побежали уже беспорядочно по направлению к шоссейной дороге. Наконец, выбежали на шоссе, которое вело к городу, на пр. Стачек. Напротив больницы им. Фореля нас подобрал случайный грузовик и довёз до Балтийского вокзала.

Город окружили вражеские войска. На окопные работы нас больше не посылали. Участились воздушные тревоги.

Постепенно ухудшалось питание. Продукты в магазинах стали исчезать, а на продуктовую карточку выдавали хлеб и кое-что из круп. Нормы на хлеб постепенно сокращались (с 25 ноября были установлены нормы на неопределенный срок: рабочим – 250 г, а служащим, иждивенцам и детям – по 125 г хлеба в сутки). Я получала по карточке 250 г.

Основные работы на нашем заводе постепенно начали сокращаться, отключили гидравлику, электроэнергию, воду, телефоны. Теперь работа заключалась в строгом круглосуточном обходе цехов и складов: следили за порядком, нет ли на территории чужих людей или каких-нибудь происшествий.

Стали объединять цеха, по два, так как людей для дежурства не хватало. Нашему цеху выделили комнату около 30 кв. м, поставили печь-буржуйку, дали фонарь „летучая мышь“ и санки среднего размера (не детские, но и не сани). Я направляла очередных дежурных в обход и следила, чтобы те сменялись вовремя; они обходили свою территорию попарно по одному часу, с „летучей мышью“. Санки использовали для доставки дров (их подбирали на территории завода) и для отправки домой тех рабочих, которые уже с трудом ходили. Иногда я сопровождала женщин, которые просили меня помочь им подняться по лестнице своего дома.

Обстрелы продолжались с немецкой методичностью, в одно и то же время; например, около 16 часов, когда одна смена кончала работу, а вторая приступала, или в 19 ч. 30 м., когда люди шли в ночную смену. В это же время на улицах появлялись женщины с детьми и узлами – спешили на ночь в бомбоубежища. Однажды снаряд попал в заводскую проходную, были жертвы, дежурный – диспетчер завода потерял ногу.

В конце октября, когда я шла на работу в ночную смену, в 19 ч. 30 м. начался шквальный обстрел (такого ещё не было, причём это было страшнее, чем бомбёжка). Женщины с детьми бежали навстречу мне в бомбоубежище.

До завода оставалось около 600 м, но идти было невозможно, потому что осколки, казалось, били прямо в лицо, и я поползла. По улице Циолковского доползла до моста через Обводный канал и побежала в проходную. С того дня я перешла жить на завод. Спала в конторке на стульях, не снимая пальто.

7 ноября мы с цехом собрались на демонстрацию. Было холодно, шёл мокрый снег, и постепенно все разошлись. (В тот год первый снег выпал в октябре, наступила ранняя и небывало холодная и затяжная зима.).

Было трудно привыкать к абсолютной темноте – все окна были тщательно зашторены. Если где-то появлялся даже маленький просвет, немедленно раздавались снизу свистки дежурных; следили за этим очень строго не только на заводе, но и в жилых домах, причем все немедленно исправляли затемнение. Не надо было лишних слов. Ленинградцы строго выполняли все правила.

Голод становился всё тяжелее. Рабочие, свободные от дежурства, сидели вокруг печурки и тихо говорили о двух вещах: когда же прибавят нормы на хлеб и когда наши войска возьмут Мгу (эта станция связывала нас с Большой землёй). Ещё рабочие говорили о еде. Каждый сообщал о своих любимых блюдах. Например, многие говорили о гречневой каше со шкварками. Одна девушка рассказывала, как она любила есть печенье: брала две штуки, одну намазывала сливочным маслом, а другой покрывала первую… Иногда я выходила в темный коридор, садилась на мешок с песком (их было много вокруг) и шептала: „Хочу есть, хочу есть.“ Это почему-то помогало.

Потери людей начались в декабре. Скончался один очень хороший человек, мастер Горохов. Он, сказали, сначала ослеп, а потом умер. Замечательный был человек, уважаемый всеми. В январе заметно начали редеть ряды мужчин, а в феврале и женщин.

Некоторые женщины меня жалели, потому что я жила на заводе, и приглашали на ночь к себе домой. Я познакомилась с бытом жителей осажденного города. Многие квартиры в городе были коммунальными. Жильцы выбирали самую большую комнату; каждая семья выбирала себе угол, а в середине ставили печь-буржуйку, на которой по очереди топили воду из снега или грели что у кого было. Так я ходила „в гости“ три раза, но однажды, переночевав в доме на ул. Халтурина, обнаружила у себя вшей и ходить перестала.

Меня разыскала сокурсница и предложила поискать небольшую комнату на заводе и соорудить там спальное место. Мы так и сделали. Стало полегче, можно было нормально спать. Засыпала я сразу. Спали мы одетыми: на мне было две шерстяных кофты, зимнее пальто, на голове мужской малахай, сверху завязанный полотенцем. Малахай плюс полотенце или шарф – был поголовный головной убор у всех ленинградцев. Так мы ходили и на заводе. Вот не помню, снимали или нет полотенце на ночь. На ногах у меня были дырявые фетровые домашние полусапожки, я их купила за 400 рублей. Фетр немедленно прохудился, я достала на галошном заводе красную теплую ткань и затыкала ею дырку.

Вставала я в 6 часов утра, шла по мостику через Обводный канал на Курляндскую улицу, на углу проспекта Газа перед булочной уже стояла большая очередь. Возвратившись с хлебом на завод, брала котелок и спускалась во двор за снегом, набивала его в котелок (снег был чистейший), потом ставила кипятить на буржуйку. Тут же сушила свою пайку хлеба, делила сухарики на маленькие кусочки.

Однажды, идя в булочную, я увидела на мостике труп женщины, завернутый в простыню. Мне стало очень страшно. Но потом таких трупов появлялось все больше и больше, и к этому стали привыкать. Чаще встречались люди, везущие завернутый труп на санках. Лица людей постепенно чернели, вернее, кожа приобретала темно-коричневый оттенок. Ноги опухали, животы у многих – тоже. Большинство ходило с палочками, и часто непонятно было, мужчина это или женщина. Не говоря уже о возрасте – все выглядели старыми.

Как-то в ноябре я решила выбраться на какую-нибудь ближайшую улицу посмотреть, как выглядит город. Пошла потихоньку, кажется, на Лермонтовский проспект, это была улица с садиком, и увидела такую картину: полностью сгоревший дом, вокруг пожарища сидели жители с небольшими узлами. Все молчали. Картина была очень печальная. Но, повернувшись назад, я увидела необычайно красивую картину: троллейбус, весь в инее, деревья посыпаны белейшим снегом, мороз, а значит, и солнце. Простояла долго, ведь после темных помещений завода – это как в театре.

Пришло время, когда и я начала сдавать; особенно было трудно слышать ежедневные рассказы про еду. Иногда вспоминала громадный котел с борщом, мешки с гречкой и мукой, оставленные в Горелове…

Когда было уже трудно голодать, я решила обменять на хлеб мужские часы моего брата. Уезжая из города, он отдал их мне на хранение. (Брата Алексея призвали в армию с 5-го курса института; с фронта он вернулся вскоре после Победы.) Так вот, о часах я сказала нескольким сослуживцам, и однажды ко мне кто-то подошел и сказал, что в проходной мужчина спрашивает, нет ли у кого-нибудь мужских часов в обмен на хлеб. Я вышла, показала ему часы. Он сказал, что годятся, идемте со мной. Мы пошли по набережной Обводного канала в сторону проспекта Газа, перешли его и вскоре дошли до дома за заводом «Металлист». Квартира его была на первом этаже. Проходя через кухню, я увидела на плите несколько противней с сухарями из черного хлеба. В комнате стоял двустворчатый шкаф; когда он его открыл, я увидела несколько буханок хлеба. Он дал мне одну, и мы пошли к выходу через кухню. Я так посмотрела на сухари, что он сжалился и дал мне один сухарь.

А в доме № 156, чуть дальше по Обводному, на углу с Лифляндской улицей, я побывала еще раньше. Там жила моя молодая работница Катя. Предыстория такая: в начале октября на завод пришла телеграмма – распоряжением наркома резиновой промышленности откомандировывается в Казань инженер-технолог Чепикова. Началась легкая паника, не только у начальства нашего цеха, но и завода. Кто такая, почему именно ее требуют? Какие связи? Начался допрос, а я понятия не имела об этом. На всякий случай стала собираться. Из имущества, которое я хотела сохранить, у меня был только набор для вина синего цвета: графинчик, шесть рюмок, все это стояло на красивом подносе. Набор подарили на пятом курсе на день рождения мои сокурсницы. Жаль было оставлять его в общежитии, и я отнесла набор Кате. Она жила в одной комнате с сестрой и маленьким ребенком. Дом был цел и невредим. (Я никуда не улетела: дело замяли, улетел кто-то другой. Я до сих пор не знаю, почему была послана эта телеграмма.)

Приближался 1942 г. Этот замечательный праздник я встретила у пригласившей меня на ночлег женщины, которая жила напротив завода, на другой стороне Обводного канала. У нее было двое детей, 12– и 14-ти лет. Очень хорошие дети – мальчик и девочка; мы понравились друг другу. Они мне дали почитать на ночь веселую книгу „Золотой теленок“. (Помню, к Новому году всем дали немного кокосового масла. Я сразу же все съела – без хлеба, и у меня заболел живот.)

Наступил день, когда я начала сдавать. 21 января после ночной смены я не выдержала и поплелась на почту на Измайловский проспект. Там отправила телеграмму родителям о том, что, может быть, не выживу. И мне стало легче… (Телеграмму, конечно, не отправили, хотя деньги взяли.)

Вскоре нас с одной девушкой решили отправить на лесозаготовки. Выдали ватные штаны, ватники, рукавицы и сказали, что можно взять на три дня хлеб в столовой (по своей карточке). Хлеб я получила накануне отправки, мы собрались и в пять часов утра явились к зданию райсовета (или райкома партии). Ждали очень долго, потом вышла женщина и сказала:

– Девочки, отъезд отменяется.

А хлеб-то я уже съела!

В это время на заводе составлялись списки на эвакуацию. Я сначала отказалась, сказав, что это предательство – бросать город в беде. А теперь что мне оставалось делать? Как прожить три дня без хлеба? Я стала просить технорука цеха, который составлял списки, записать меня на эвакуацию. Он рассердился и сказал, что уже поздно, но потом все-таки записал.

Я пошла в общежитие забрать свои вещи. Придя в комнату, увидела приоткрытое окно, а на полу – мое брошенное платье и раскрытый рюкзак (летом нам на заводе выдали небольшие рюкзачки из прорезиненной ткани). Еще до войны я впрок покупала для родителей крупы, рассчитывая, что в августе поеду к ним в свой первый отпуск. Продуктов в рюкзаке не было – мальчишки, наверное, украли. Оставшиеся пожитки я за три раза перенесла на завод.

Эвакуировалась я с группой рабочих цеха в феврале. С едва знакомыми мужчиной и женщиной, сложив вещи на мои санки, мы двинулись от ворот завода пешком на Финляндский вокзал: они вдвоём тянули санки, а я толкала их сзади. Добравшись до вокзала, стали ждать поезда. Ждали долго, наконец нам объявили: поезда сегодня не будет, поедете завтра. А у меня уже не было хлеба. На дорогу выдали 700 рублей, на эти деньги я на барахолке возле вокзала у ремесленника купила пайку хлеба. Заночевали прямо на вокзале. На следующий день подали поезд, мы, группа треугольниковцев, сели в холодный пригородный вагон и доехали до Ладоги. Там пересели в грузовые машины, тесно набившись в кузов. Я попала в грузовик с крытым верхом. Наша машина благополучно пересекла Ладожское озеро (мне рассказали, что один мужчина выпал на ходу из открытого кузова и погиб).

Оказавшись на восточном берегу Ладоги, я невероятно удивилась, увидев несметное количество мясных туш. (Машины, доставив эвакуированных, возвращались с продуктами в Ленинград.) В Кобоне нам сразу же объявили: идите в столовую. Там всем выдали по тарелке супа и кашу с маслом. (В результате, как выяснилось потом в вагоне, у многих заболели животы – слишком обильное было питание для первого раза.) После обеда отправились к вагонам. Железнодорожный состав уже стоял на путях. Разместились в товарных „теплушках“, разделённых внутри на три зоны: справа и слева двухэтажные нары, а в середине – печь-буржуйка и большой таз…

Поезд останавливался нечасто. Раз в день на перегонах были остановки для отправления естественных нужд (все садились тут же, вдоль вагонов). Рано утром, в 5–6 часов, во время остановки, кондукторы стучали в закрытую дверь и кричали: есть ли мертвые? Если были, дверь отпирали и забирали тело. Так было ежедневно. Кормили нас на станциях.

В Вологде поезд стоял долго, и я решила поменять на продукты отрез ситца и кусок хозяйственного мыла. Нашлась женщина, которая за ситец обещала сварить картошки. Я пошла к ней домой, она сварила несколько картофелин. Увидев связку лука, я попросила одну луковицу. С горячей картошкой и луком вернулась в вагон.

До станции назначения – Свердловска я не добралась. В эвакуационном удостоверении было написано: «До места назначения». Я, чуть живая, решила сначала увидеться с родителями. Сошла на станции Буй, чтобы пересесть на Ярославскую железнодорожную ветку, которая вела к Горькому через мой город Дзержинск.

Еле-еле, переставляя узлы с места на место, дошла до станционного зала ожидания. Затем нашла нужный поезд, шедший на Ярославль, перенесла вещи в вагон. В нем оказались эвакуированные ленинградцы. Не доехав до Ярославля, поезд неожиданно остановился посреди заснеженного поля. Мы прилипли к окнам вагона и увидели двигавшийся вдоль полотна дороги санный обоз из примерно десяти подвод. Оказалось, что местные жители приехали за пассажирами-блокадниками, чтобы забрать их в Тутаев. Сказали, что можно положить вещи в сани, а кому трудно идти, может сесть в сани; остальные пойдут пешком.

Я пошла с ними пешком. Довольно быстро добрались до Тутаева, город напоминал большое село. Нас разместили в пустом двухэтажном доме. Внизу было две комнаты, одна довольно большая, другая маленькая. Стояло несколько „голых“ кроватей. Мне досталась кровать, а некоторые устроились спать на полу. Узнала, что мужчина, придя в соседнюю комнату, сел в кресло и тут же умер…

Приняли нас очень хорошо. Прикрепили доктора, к которому обращались все, кто хотел. Кормили два или три раза в день. Прожив таким образом дней пять, я спросила у врача, смогу ли поехать на родину к родителям. Он ответил, что смогу.

Кое-как добралась до Ярославля. Очень хотелось есть, а здесь эвакуированных не кормили, поэтому я пошла в

булочную, но там было битком набито покупателями. Я обратилась к милиционеру: помогите купить хлеба. Он пробился со мной к прилавку сквозь громадную очередь и крикнул продавщице: „Подай ей хлеба!“ Не помню, давала ли я деньги и сколько…

На ярославском вокзале долго не могла найти поезд на Горький. Опять таскала узлы туда-сюда. Наконец, нашла нужный поезд, села. Добиралась несколько дней с пересадками в Новках и Коврове – пригородные поезда ходили редко и на короткое расстояние.

Приехала в Дзержинск (не доезжая до Горького) около полуночи. Увидела, что камера хранения закрыта, и попросила трех проходивших девочек помочь мне донести вещи до центра города. Они взяли часть вещей, и мы пошли через парк. Дойдя до площади Дзержинского, они сказали, что дальше им не по пути, сложили вещи на тротуар и распрощались. Я начала переносить узлы дальше по очереди: один несу, другой ждет очереди… Дошла до сквера, вдоль которого шла полукилометровая дорожка, ведущая к моему дому, и идти дальше не смогла. Вещи положила на снег и села рядом. Сидела так довольно долго, как вдруг подошла какая-то женщина:

– Хозяин, ты что тут сидишь?

Я объяснила. Она спросила, где я живу. Показала ей рукой – дом был виден. Она подхватила вещи и сказала:

– Идем.

Оказалось, она живет в этом доме и даже в нашем подъезде!

До квартиры родителей добралась далеко за полночь, позвонила. Дверь открыл не отец, а незнакомый мужчина в накинутой на плечи офицерской шинели. Трудно описать, что я пережила тогда.

Оказалось, что родителей уплотнили, подселив военного. Мать меня раздела, выбросив одежду на мороз, и стала мыть. Увидев вшей, намазала мою голову керосином и покрыла платком.

Я приходила в себя три месяца. В июне отец сказал, что мне надо устраиваться на работу – карточки на меня больше не положены.

Увидев „блокадницу“, на работу по химической специальности меня в этом „химическом“ городе не брали, говорили – не выдержишь! Мать узнала, что муж знакомой учительницы назначен начальником создающегося отдела рабочего снабжения (ОРСа) Игумновской ТЭЦ. Он предложил мне любую должность из штатного расписания. Я выбрала работу экономиста по планированию и труду, стала осваивать новую специальность. Проработала в ОРСе до 1946 г.

Узнав, что с 1 июня 1946 г. можно возвращаться в Ленинград, я поехала первым же поездом. Пассажиров было так много, что двое суток провела на полу вагона. В городе сначала ночевала у знакомых (тоже на полу). На заводе узнала, что мест в общежитии нет. Устроилась по объявлению экономистом ОРСа в Технологический институт, работала до его ликвидации в 1947 г. Затем вернулась в тот же цех на заводе РТИ, где работала сменным мастером.

24 марта 2015 г…»