Последние дни войны, первые дни мира

Конец войны Ольга вместе с дочерью Адой и маленькой внучкой Верой встретила в своем доме в Кладове. "Наш собственный маленький бункер, тридцать шесть ступенек под землю, постоянно переполнен друзьями-соседями: часто приходит Карл Раддатц с женой, афганский посланник, господа из швейцарского Красного Креста, которые жмутся к нам, потому что мы говорим по-русски, — писала она. — Электричество уже давно не подается, водопровод разрушен. На соседнем участке есть колодец, у которого мы по ночам часами выстаиваем за водой. Днем из-за воздушных налетов авиации это очень опасно. Кроме того, через наши дома по кладовскому аэродрому с ревом бьют "сталинские органы". Там кучка безумцев не желает сдаваться русским…"

Вот загорелся соседний дом, и, выглядывая осторожно из своего подземелья, Ольга понимает, что пламя через несколько минут должно перекинуться на ее гараж. А там стоит пятьдесят канистр с бензином, которые семейству Ольги оставили беспорядочно отступающие немецкие танкисты. Топливо — страшный дефицит и немалая ценность, но в данный момент оно представляет собой источник смертельной опасности. Погасить пламя или перетащить в другое место эти канистры нет никакой возможности — "катюши" (это их немцы прозвали "сталинскими органами") и штурмовая авиация методично и яростно утюжат территорию вокруг аэродрома. "Мы убеждены, что этот вечер нам уже не пережить, поскольку пламя горящего соседнего дома вот-вот доберется до гаража и мы взлетим на воздух вместе с канистрами бензина… Странная мысль: вот и подошла к концу война, мы вынесли ее, мы только существуем, но все же живы. И теперь из-за этих идиотских пятидесяти канистр нам никогда не узнать, как там будет дальше, если что-то будет вообще… После шести лет опасностей, когда угроза и смерть стали повседневностью, я испытываю только любопытство, когда смотрю, как первые маленькие язычки пламени тянутся от соседнего дома к крыше нашего гаража. Или это нечто большее, нежели простое любопытство? Скорее — воля к жизни, горячечное желание уйти не прямо сейчас, не в эту или следующую минуту а хотя бы завтра или послезавтра, а лучше — через несколько лет… В то время как мы наблюдаем за огнем, моя дочь бормочет про себя заклинание: "Пусть ветер переменится… ветер должен перемениться, о милостивый Боже, слетай так, чтобы ветер переменился…" Должно было свершиться чудо, чтобы спасти нас всех в последнюю секунду. И чудо происходит. Ветер меняется. Мы переживаем и этот вечер. Соседний дом сгорает дотла и уже не представляет опасности…"

Ольга и ее близкие закапывают теперь в саду под покровом ночи украшения и столовое серебро. А в библиотеке у задней стены актриса ставит на самое видное место свою коллекцию русских икон, вполне осознанно это делает в расчете на то время, когда придут русские. "Они не заставляют себя долго ждать, — вспоминала Ольга Константиновна, — эти первые русские — грязные, закопченные и изголодавшиеся, как все солдаты в эти последние дни войны. Но насторожены они больше, чем другие. Я заговариваю с ними по-русски. Удивление сглаживает их недоверие… Потом, до того как они начнут обыскивать дом, я словно бы случайно завожу их в свою библиотеку. И тут происходит то, на что я втайне рассчитывала: они глазеют на иконы.

— Что это — церковь? — спрашивает их командир.

Я молча пожимаю плечами.

Они обмениваются беспомощными, почти робкими взглядами и уходят".

Актриса вздыхает с облегчением. Но слишком рано, как выясняется вскоре. Немецкое командование еще верит в возможности перемены ситуации, применения какого-то таинственного чудо-оружия. Русские будут "обращены в бегство", заявляют фольксштурмфюреры, проверяющие все дома в округе, чтобы "забрать каждого, абсолютно каждого имеющегося мужчину" и отправить на передовую.

В доме Ольги Чеховой мужчин в данный момент нет. Но рядом живет Карл Раддатц с женой. Его немедленно ставят под ружье, и этот упрямец, не боявшийся в глаза высмеивать всесильного Геббельса, устраивает неистовый скандал. "Карл бушует, проклинает, ругается и называет то, что сейчас все еще творится, просто и точно — безумием. Между тем те, кто до этого вел себя так же, уже висят на деревьях в ряд как дезертиры или пораженцы. Мы заклинаем Раддатца замолчать, прекрасно понимая, что, если он не замолчит, мы его больше никогда не увидим. Раддатц продолжает ругаться. Он ругается и тогда, когда его вместе с другими фольксштурмовцами пожилыми мужчинами и детьми, так же мало приспособленными к военному делу, как и он, — примерно в сотне метров от наших домов заставляют копать траншею, чтобы "во что бы то ни стало" остановить лавину русских танков. Раддатц отказывается даже прикасаться к ручным гранатам (с ручными гранатами против танков!). Один из фольксштурмфюреров грозит: "Трусов будем вешать — пусть они даже и знаменитые актеры!" Этот "герой" не шутит. Мы с Адой обращаемся к одному знакомому врачу из частей Люфтваффе. Врач советует сделать быстродействующий, но относительно безвредный усыпляющий укол".

Дочь Ольги Чеховой имеет базовое медицинское образование, поэтому умеет обращаться со шприцем и ампулами. Она облачается в форму Красного Креста, сует в сумку наполненный шприц с запасными ампулами и крадется к передовой. Фольксштурмфюрер, угрожавший Раддатцу, лежит за пулеметом.

В момент, когда Ада оказывается в окопе, неподалеку взрывается граната. Фольксштурмфюрер падает, обливаясь кровью. Часть его невольных подчиненных тут же бросается наутек, а Ада поспешно делает Раддатцу и еще двум знакомым спасительные инъекции.

На помощь спешит сама Ольга и экономка Раддатца. Три женщины с трудом оттаскивают из самой опасной зоны троих уже одурманенных транквилизатором мужчин, волокут их в дом Ольги. "Добираемся до дома без единой царапины. Троица уже отключилась. Мы затаскиваем их наверх в комнату, примыкающую к спальне Ады. Тем временем один из фольксштурмфюреров врывается в дом и в бешенстве орет:

— Где тут дезертиры?

Мы кидаемся вниз.

Человек машет пистолетом и продолжает буйствовать:

— А ну подавайте сюда трусов, да побыстрее! А кто будет скрывать этих свиней — пристрелю!

Ада — единственная из нас, кто продолжает сохранять присутствие духа и мужество: она выбивает из рук мужчины пистолет. Тут уже вмешиваемся мы с Агнес и, вытолкнув ошеломленного "героя" на улицу, запираем за ним дверь".

Части фольксштурма, как нетрудно было предположить, остановить натиск Красной армии не смогли. И вот в дом Чеховой снова входят "русские гости".

— Немецкие солдаты, фольксштурм?

— Нет, только тяжелобольные, они лежат наверху.

Ада показывает комнату, где лежат в беспамятстве Раддатц и остальные.

Красноармейцы указывают на дверь комнаты Ады:

— А там что?

— Моя спальня.

— Открывайте.

Открыв дверь, Ада застывает от ужаса. На ее кровати сидит один из соседей, у которого есть все основании опасаться рус ских. Это эсэсовец высокого ранга, из ближайшего окружения Гиммлера.

— Кто это? — кричит русский офицер.

Бедная Ада в шоке, она не знает, когда эсэсовец успел пробраться в дом, да и сдать человека, с которым еще недавно раскланивались на улице, не так легко. Это чуть не оказывается роковым для всех в доме.

Ольга Чехова вспоминала об этом страшном моменте: "Русские забирают всех нас. Когда мы проходим мимо дома эсэсовца" его жена подбегает к садовой изгороди и обменивается со своим мужем несколькими словами, которые мы не понимаем, потому что между нами и им слишком большое расстояние. Эсэсовец кивает своей жене.

— Что она сказала? — спрашивает у меня один из солдат.

— Я не поняла.

Солдат недоверчиво смотрит на меня. Жена быстро убегает обратно в дом.

В этот момент эсэсовец подламывается, словно от удара. Он мертв — раскусил капсулу с цианистым калием. Позднее я узнаю, что жена и ребенок отравились несколькими минутами позже…

После бесконечного допроса нас пока что отпускают — за недостатком улик. Но мы остаемся под подозрением, так как в нашем доме был схвачен высокий эсэсовский чин. Недоверие советских солдат сохраняется, мы это еще почувствуем… Мы — моя дочь, внучка Вера, Карл Раддатц с женой и моя русская подруга Зинаида Рудов — сидим в погребе нашего маленького дома.

"Сталинские органы" молчат, раздаются лишь отдельные выстрелы. Вдруг в дверях появляется советский солдат. Лоб его окровавлен. Он направляет свой автомат на нас. Никто из нас не шевелится — мы завороженно смотрим на ствол.

Солдат оседает вниз, хватается за лоб, вскрикивает от боли и падает замертво.

Его товарищи протискиваются в подвал. Один из них говорит:

— Колю застрелили!

Нас выводят. Через три дома теперь расположена комендатура.

Мой допрос не длится и пяти минут. Я подозреваюсь в шпионаже, потому что говорю по-русски.

Я не успеваю даже слова сказать. Я даже не могу назвать своего имени или профессии. Приговор: смертная казнь через расстрел, и двое солдат сразу встают по бокам…"

И тут появляется незнакомый советский офицер, видимо, достаточно высокого ранга, поскольку все остальные встают перед ним навытяжку.

— Что тут происходит? — спрашивает он.

Пока кто-то начинает объяснять, Ольга вмешивается, успевает бросить несколько фраз по-русски… "Офицер ничем не выдает своего удивления и невозмутимо просит меня продолжать. Я говорю ему, кто я такая, представляю свою дочь, внучку, друзей и рассказываю, что произошло. Офицер слушает без комментариев и потом спрашивает, не в родстве ли я с московской актрисой Ольгой Книппер-Чеховой. Я киваю:

— Она моя тетя.

Офицер распоряжается, чтобы нас отвели домой два солдата и оставались там для нашей защиты".

Владимир Богомолов, автор легендарного "Момента истины", в своей последней книге "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?.." приводит множество документов, относящихся к периоду завершения Великой Отечественной войны. В том числе и те, в которых упоминается имя Ольги Чеховой.

Начальнику политотдела 47 армии

полковнику тов. Калашник

Политдонесение

27 апреля 1945 г.

Доношу, что сегодня в 21.00 в населенном пункте Гросс-Глиннике, что севернее Потсдама, нашими наступающими подразделениями в подвалах обнаружены корреспондент японской газеты и русская артистка Ольга Чехова.

Указанные лица были приглашены мною на беседу.

Японец отрекомендовался корреспондентом японской газеты "Домей Цусин" и предъявил документы — японский паспорт № 018470 от 25.8.42 г., визированный в Германии, Болгарии, Румынии, Швеции, Польше и т. д., и документ на русском языке от (даты нет) февраля 1945 г., подписанный зам. японского генконсула в Берлине т. САТО. В документах значится, что предъявитель их господин Масами Кунимори, корреспондент токийской газеты "Домей Цусин", 36 лет. В документе на русском языке генконсул Японии в Берлине просит оказать содействие Масами Кунимори. Причем г-н Кунимори объяснил, что этот документ датирован февралем потому, что еще в зимнее наступление Красной Армии выдан ему и другим корреспондентам Японии "на всякий случай" и тайно от германских властей. По-видимому, Японским Консульством имелось в виду, что Красная Армия могла занять Берлин еще зимой. Кунимори сын японского банкира, в Германии в качестве корреспондента вот уже 3 года. Кунимори заявил также, что Посольство Японское выехало в Баварию и что еще пять японских корреспондентов находятся в городе НАУЕНЕ (занят нашими войсками).

Г-н КУНИМОРИ в беседе со мной сообщил следующее, что якобы фон Риббентроп по поручению Гитлера выезжал на днях к Эйзенхауэру для договоренности о прекращении военных действий между американскими и германскими войсками. [15]

Кунимора был на приеме у Геббельса, причем заявил, что Геббельс все время о России говорил, что ее народы надо считать азиатами, и когда Кунимори ему заявил, что японцы тоже азиаты, последний сказал, что нет, немцы не считают японцев азиатами.

Одновременно он заявил, что когда Геббельс и доктор Фриче (радиокомментатор) им рассказали о якобы расправе большевиков с польскими офицерами в Катыньском лесу, Кунимора не поверил и послал правдивую корреспонденцию через Швецию.

Завтра Кунимора обещал мне по некоторым вопросам отношений официальных лиц Германии к русским написать письменно.

Я пригласил также на беседу женщину, выдававшую себя за племянницу великого русского писателя — А.П. Чехова.

Она имеет возраст свыше 40 лет, артистка, назвалась Ольгой Константиновной, выехала из Советского Союза с матерью и дочерью в 1924 году. Заявила, что за ней гестапо вело слежку. Ведет себя непринужденно и даже развязно.

Прошу Ваших указаний в отношении указанных лиц.

Начальник политотдела 125 стр. корпуса

полковник КОЛУНОВ

В тот же вечер, когда актрисе была выделена охрана, к дому подъезжает автомобиль с советскими офицерами, которые настоятельно предлагают Ольге взять личные вещи и сесть в машину….

— А еще вы бывали на приеме?

— Да, в 1938 году. Был устроен прием Риббентропом по случаю приезда японской делегации. По какому случаю они приехали, мне неизвестно. В театре Риббентроп попросил меня сесть в первом ряду. Справа от меня сидел Гитлер, слева — Геринг. А дальше другие члены германского правительства и дипломатического корпуса. В таком положении нас снимали на кинопленку, а на другой день в газетах Германии и других стран были опубликованы фотоснимки. На аналогичные приемы я приглашалась к Геббельсу и в дальнейшем.

— Когда и где?

— Ведь вы открыто выступили против действий германского правительства. Вас же могли арестовать.

— Меня не арестовали. Разговор закончился довольно холодно, и впоследствии я ни на какие приемы больше не приглашалась.

— Кого вы еще знаете из видных деятелей немецкого государства?

— В лицо — всех руководителей немецкого правительства, встречалась с ними на приемах…

Сначала ее доставляют в ставку Красной армии в предместье Берлина — Карлсхорст. Потом — в Позен, а оттуда советский военный самолет увозит актрису в Москву…

Но отнюдь не в тюрьму, как она опасалась. "Я живу как частное лицо у одной офицерской жены, муж которой пропал без вести в Германии. Она с двумя маленькими детьми ютится в кухне, без угля и дров. Как только меня поселяют, она впервые за долгие месяцы получает топливо. Две из трех комнат приготовлены для меня. Время от времени заходят советские офицеры — они приносят книги или играют со мной в шахматы. На мой несколько ироничный вопрос, как долго еще они намерены таким вот образом коротать со мной время, офицеры не отвечают, лишь обаятельно улыбаются. И все же это не тюрьма, скорее, "золотая клетка". Соблюдается лишь одно условие — полная тайна моего пребывания здесь. Позднее я узнаю почему: вдова Чехова, моя тетя Ольга Книппер-Чехова, еще жива. Она не должна знать, что я в Москве".

Допросы тоже обставлены с крайней учтивостью. "Я сижу в просто меблированном помещении, напротив — несколько офицеров. Они вежливы, говорят по-русски, немецки и французски и ведут себя так, словно собираются всего лишь попрактиковаться в иностранных языках.

В это время я ломаю себе голову над явными и скрытыми причинами моего странного ареста: сижу, внутренне сжавшись, как пружина, ожидая, что один из этих офицеров вот-вот заорет на меня и бросит в какую-нибудь сырую камеру. Ничего подобного, никто не вскакивает и не кричит, более того — ни одной угрожающей интонации в голосе. Вопросы их о том о сем: они болтают о литературе, музыке, театре и кино; и только вскользь интересуются, вмешивался ли Геббельс в театральные репетиции, насколько сильно диктовал условия кино, с какого времени Геринг и Геббельс стали соперничать на культурном поприще в Берлине, какие личные впечатления у меня от Гитлера, Геринга, Геббельса и Муссолини, что мне известно о Бормане, ближайшем доверенном лице и советнике Гитлера, и почему Генрих Георге так сильно симпатизировал нацистам, хотя до 1933 года был убежденным коммунистом…

На все эти вкрапленные в нашу беседу вопросы я отвечаю более или менее исчерпывающе. О Геббельсе могу рассказать многое, о Гитлере, Геринге и Муссолини меньше, а о Бормане вообще ничего. Я его никогда не видела.

При упоминании о Бормане офицеры становятся настойчивее, но я вынуждена их разочаровать".